nel segretto laccio

Лео находится в состоянии смиренного ожидания. Нахмурив брови, он застыл в перекошенной на левую сторону позе: вес его тела перераспределён от того, что он опирается на свою длинную тонкую трость. Не только необходимость ждать напоминает Лео о его месте, но и окружающий его в этот момент роскошный конференцзал резиденции архиепископа. Обстановка в классицистском стиле заявляет: «Repraesentatio majestatis». Просторная зала пустует, не считая стульев с изящными изгибами и обивкой из красного бархата, а также горделиво расставившихся на изогнутых ножках, декорированных столов с мраморными столешницами, на которых тянутся вверх стройные позолоченные канделябры. Четыре массивные люстры с хрустальными подвесками свисают с потолка, дожидаясь вечера, когда понадобится свет десятков поддерживаемых ими свечей. А пока белый ноябрьский полдень Зальцбурга льётся в помещение сквозь высокие окна. Свет дня отражается в художественно выложенном паркете и заставляет проступить орнамент, оттиснутый на красном бархате настенных панелей. В зале царит молчание, только гусиное перо важно скребёт по пергаменту. Архиепископ Иеронимус фон Коллоредо сидит за длинным рабочим столом на другом конце залы, спиной к ряду окон, перемежающихся зеркалами в золотых рамах. Вид снаружи выходит на соборную площадь, тоже принадлежащую архиепископу, вместе с собором, вместе со всем городом и княжеством. Размах рабочего стола Коллоредо выражает, что за ним занимает место суверен, который ежедневно выносит судьбоносные решения. Под столом, у ног архиепископа, собралась тяжёлыми складками, вероятно, самая длинная мантия в Европе. Коллоредо игнорирует присутствие Лео, продолжая переносить что-то на бумагу. Лео не пытается гадать, составляет ли он письма к суффраганам на латыни или, может быть, вносит очередные непопулярные правки в городской кадастр. Так или иначе, Коллоредо излагает свою волю с видом раздражительного чиновника, а не клирика. Лео не представляет, зачем его призвали после утренней службы. Но он не испытывает воодушевляющих предчувствий. Поднимать жалование на именины ему точно не станут. Он устремляет взгляд к обрамлённому белой и украшенной золотом лепниной сюжету Битвы на реке Граник, которая разворачивается высоко над его головой. Посреди легендарного побоища выделяется белый конь-Буцефал; благословляемый ангелами Александр Великий верхом на нём уже занёс копьё, готовясь поразить врага. Вокруг центральной фрески на потолке изображены другие жизненные этапы легендарного полководца, либо так же исполненные красками, либо искусно вылепленные, проступающие объёмными видениями из гипса: убийство Клита, Гордиев узел, разговор с Диогеном и прочие легендарные события. Лео чрезвычайно знаком этот вид. Как любой правитель, привыкший к тому, что одно его появление означает целое событие, влекущее за собой церемониал и поклоны, Коллоредо всегда свободно распоряжается временем своих слуг. И всё же Лео подозревает, что архиепископу доставляет особое удовольствие заставлять ждать именно его. Изысканные золотые часы на стене по правую руку от Лео отмеряют ещё некоторое время ожидания, прежде чем Коллоредо наконец-то ставит свою подпись на последнем распоряжении. Отложив документ к залежам других, Коллоредо внезапно для Лео складывает губы в неприятную тонкую улыбку, когда обращается к нему. — А! Герр Моцарт. Вы уже здесь. — Архиепископ подаёт знак приблизиться. — Подойдите-ка. Сразу после приближения Лео Коллоредо горделиво, с удобством рассаживается на своём напоминающем трон кресле: облокачивается на один из поручней и сводит руки вместе, поверх ложащегося ему на живот, украшенного рубинами креста. Архиепископ смотрит на Лео испытующим и недружелюбным взглядом. Лео привычен к этому и встречает этот взгляд как можно более ровным, сдержанным и внимательным выражением. Он кланяется. — Ваше Превосходительство. — Скажите… как здоровье вашей супруги? Голос архиепископа сочится притворным радушием. Лео совершенно не нравится это обстоятельство, как и то, что Коллоредо начинает их разговор с любезностей. — Ей гораздо лучше. Благодарю за вашу внимательность. — И что же, значит, она скоро вернётся? — вкрадчиво тянет Коллоредо. — Курорт ведь и удовольствие не из дешёвых! Это вызывает паузу. — Нет, Ваше Превосходительство, — отвечает Лео с осторожностью. — Мы хотим быть полностью уверенными в том, что её здоровье окрепло для возвращения. Ему бы откровенно не хотелось раскрывать Коллоредо, как именно они финансируют пребывание Анны Марии в пансионате в настоящий момент. Потому Лео принимает переход к следующему странному вопросу с долей облегчения. — А как там идёт торговля в вашей лавке, м? Приносит доход? — Не хочу жаловаться. — Так вы просто не хотите? — Коллоредо ухмыляется ему, высоко задирая брови. — Или всё-таки вам не на что? — Ваше Превосходительство, — Лео начинает чувствовать растерянность относительно цели разговора и опасаться её, — я не совсем понимаю. Коллоредо зачем-то показывает ему, что осведомлён о существовании его лавочки клавиров, прощупывает источники его доходов. Но зачем оно ему? Архиепископ не утруждает себя тем, чтобы как-либо прокомментировать его реплику. Лео наблюдает за быстрой сменой ужимок на его подвижном лице. Коллоредо шумно втягивает носом воздух, глядя на Лео в упор, когда спрашивает дальше: — А как там ваш Wunderknabe? Hat er noch Aussichten, etwas zu werden? Тут Лео угадывает, что они начинают подбираться к насущному предмету разговора, — по тому, как вслед за словами архиепископа у его рта обозначаются глубокие морщины недовольства. Лео крепче сжимает набалдашник трости. Он склоняет голову, чтобы не иметь необходимость встречаться взглядом с Коллоредо. С другим человеком он бы сейчас настоял на том, что Вольфганг уже давно не ребёнок. — С Божьей помощью. Коллоредо резко подаётся вперёд. — Ну, в ней не должно быть недостатка для того, кто назвался Амадеем! Качнувшись назад к спинке своего кресла, архиепископ хрипло, дребезжаще хохочет, наслаждаясь своим издевательством. Лео нисколько не меняется в лице, но про себя решает: Wenn er Lust aufs Drangsalieren hat, dann lass ihn lieber ihn selbst als Ziel wählen. Таким образом, чтобы защитить Вольфганга, Лео переводит тему на себя: — Я могу что-нибудь сделать для Вашего Превосходительства? В своей требовательности Коллоредо не способен к галантным переходам. Он смотрит на Лео и молитвенно складывает руки перед своей грудью. Лицо архиепископа при этом обретает злое и туповатое выражение. — Можете. Неделю назад умер Адльгассер, придворный органист. Вам это известно? — Да, Ваше Превосходительство. Я руководил музыкальной частью во время его отпевания. Лео помнит, какую ответственность чувствовал, дирижируя рукой, пока чистые голоса хора наполняли преисполненное торжественной красоты пространство их городского собора звучанием «Requiem aeternam dona eis, Domine». А ведь Лео был свидетелем двух венчаний Адльгассера в этом же храме. И как непривычно ушам Лео было слышать совсем другие руки за органом во время службы… С другой стороны, сам Коллоредо вполне мог узнать о смерти собственного органиста только позавчера вечером. До того он отбывал из города на несколько дней. Архиепископ совершает крестное знамение двумя пальцами, отдавая дань уважения умершему. Лео не может про себя не усмехнуться несоответствию: здесь же рядом на рабочем столе Коллоредо стоит статуэтка любимого им Вольтера. Впрочем, мысли Лео никак не отражаются на его лице под взглядом Коллоредо, который, не моргая, смотрит на него исподлобья. — Вакансию надо заполнить самое позднее в январе, — повелевает архиепископ. — Если ваш молодой человек готов перестать гоняться за химерами и вернуться домой, проявите отцовскую волю и направьте его. Пусть подаст прошение о декретировании его на место. С подобающим смирением! — надавливает Коллоредо и всплёскивает руками. — Его безуспешное существование на вольных хлебах должно было научить его почтению. А если нет, то объясните ему, как надо. Как умеете сами, — Коллоредо договаривает последние свои слова, насмешливо качнув головой. Они оба знают, что за недавний случай имеется в виду. Когда последний капелльмайстер ушёл в вечность в конце августа, Лео сразу же написал прошение о должности, в самых раболепных выражениях немецкого языка возложив себя к ногам Коллоредо. Своей рукою он вывел: «…ich empfehle mich Euer Hochfürstl: Gnaden demüthigst und ersterbe in tiefester Unterwerffung, unterthänigster und gehorsammster…» . Лео попросил учесть, что с двадцати одного года служит двору архиепархии, что больше пятнадцати лет в обязанностях вице-капелльмайстера исполняет любые поручения без малейшей жалобы. Коллоредо прочитал письмо и не назначил его. Но новый капелльмайстер так и не был найден. Поэтому, не поднимая его в статусе, Коллоредо возложил на Лео все поручения капелльмайстера, отписав ему умеренную доплату в сто гульденов, — и то, лишь спустя два месяца после подачи заявления. В качестве ответа Лео говорит то, что от него требуется: — Моя семья глубоко признательна вам за вашу щедрость и доверие. В этот момент не имеет никакого значения то, что он мог бы одними взглядом и голосом заставить архиепископа содрогнуться. Лео напоминает себе об этом. И когда Коллоредо выбрасывает перед собой руку в красной перчатке, Лео подходит, чтобы взять эту руку и поцеловать перстень своего суверена. Но стоит символическому жесту случиться, как Коллоредо начинает ожесточённо, с удовольствием выговаривать ему, очевидно уверенный в своей правоте: — Всё я знаю, что вы думаете в своей голове. Это вы сами подкармливали амбиции своего сыночка! Возили его везде, вопиюще пренебрегая своими обязанностями у моего предшественника, пользуясь мягкосердечием. Вы только и делали, что пытались пристроить сына где-нибудь ещё, как будто мы здесь не заслужили его талант. Что же. Я не знаю о его таланте, но спеси вашего сына точно хватило бы на целый оркестр. И то, что когда он вернётся сюда, — вы меня слышите? — его спесь будет мучить его, это результат вашего собственного влияния, герр Моцарт. Свободны. Позже, пройдя сквозь анфиладу жилых и управленческих комнат, Лео спускается по мраморным ступеням и вспоминает, как однажды спускался по другой лестнице, держа детскую руку Вольфганга в своей. До него словно бы долетает далёкое эхо их разговора с его уже тогда желавшим защитить его восьмилетним сыном. — Папа, это принц был груб с тобой? Он должен извиниться! Я не буду играть для него! Я его ненавижу! — Нет, Вольфганг. Отбрось эти мысли. Запомни, что принцы не злые. Они солнце, которое нам светит. Самые важные люди на земле, потому что без них мы не можем играть свою музыку. Иногда это сложно, но ты должен их уважать. — И этого принца тоже? — Да. — Хорошо. Я попробую. Для тебя, папа. Но он большой дурак. В этот момент Лео уже находится в Carabinierisaal, монументальном Repräsentationsraum для церемоний и празднеств, простирающемся на десяток метров в ширину и в высоту и ещё на пятьдесят в длину. Здесь, высоко на потолке, Нептун вскинулся между небом и морем и приручает ветра. Слишком погружённый в свои мысли и ощущения, Лео не замечает, что к нему устремляются двое, до того стоявшие у стола у одного из окон. Их каблуки расторопно стучат по каменной плитке. — Герр Моцарт! Добрый день! — Grüß Gott , Леопольд! Одному из мужчин почти семьдесят — это оберстхофмайстер и казначей, граф Франц Лактантиус Фирмиан. Он представляет собой высокого человека немецкой стати, с узким, вытянутым лицом с тяжёлым подбородком, прямым носом и тонкими губами ровного контура. Только глаза Фирмиана, снизу обхваченные тяжело набрякшими мешками, не горят германским голубым огнём, а светло-карие, высветлившиеся с возрастом и уже по-стариковски растерянные за стёклами пенсне. С головы оберстхофмайстера ниспадает на плечи припудренный алонжевый парик, а одет он в тёмно-коричневый камзол с оборкой, вдоль которой повторяется аппликация белого цветочного узора. Сопровождает Фирмиана придворный скрипач Антонио Брунетти, примерный ровесник Лео. Внешний вид Брунетти тоже выдаёт его происхождение: невысокий, с оливковой кожей, он носит длинное лицо с выдающимися скулами, заострённым носом и выразительным острым подбородком, над которым сидит маленький, женственный рот. Итальянец единственный не носит парик при дворе Коллоредо, когда не музицирует, потому что гордится своими собственными, всё ещё густыми, длинными и кудрявыми волосами. Одет он в светло-коричневую ливрею придворного музыканта. Фирмиан первым завязывает разговор, когда оба подходят к Лео: — Мы просим прощения за то, что нападаем на вас вот так, как пруссак из-за угла, — бубнит оберстхофмайстер глухим низким голосом. — Но не могли бы вы приоткрыть завесу тайны о том, для чего вас призывал к себе Коллоредо? Не подумайте, что мы хотим узнать непредназначенное для наших ушей о ваших отношениях с нашим непомерно любимым архиепископом… — На последних словах казначея лежит тяжёлый отпечаток сарказма. — На самом деле, — перебивает Брунетти, и его круглые и широко открытые глаза азартно поблёскивают, — нас единственно интересует, хотел ли он обсудить с вами назначение вашего сына. — Назначение? — открыто удивляется Лео. — А вам откуда известно о нём? Вопрос Лео вызывает радость у итальянца. Тот живо потирает руки. — Ага! Оно всё-таки было! Дайте нам минутку, герр Моцарт. Мы сразу разберёмся, чтобы не забыть. Под взглядом Лео Фирмиан достаёт мешочек, стянутый шнурком, и отсчитывает скрипачу его выигрыш. Брунетти обнажает зубы в ухмылке. — Простите, что мы так спекулируем новостями вашей семьи. Но как ещё должен итальянец горячить себе кровь в этом холодном климате, если оставить его без спора? — Я жду ваших объяснений. Почему вы узнаёте о предложении для моего сына раньше меня? — Один мой собутыльник рассказал мне позавчера, — отзывается Брунетти, и Лео догадывается, кого именно при дворе он имеет в виду и что фраза «мой собутыльник» в первую очередь означает запрещённую карточную игру в фараон. — Декрет уже написан, и я его видел своими глазами. «Ex Decreto Nostro », герб Коллоредо и архиепархии, прекрасный двуглавый орёл Священной Римской Империи. Составлено по всем, так сказать, правилам. Не вписана только дата. Определено даже жалование. Лео хмыкает и поправляет манжет. — И сколько же, согласно вам, Коллоредо хочет предложить моему сыну? — Четыре сотни и пятьдесят гульденов. Про себя Лео сразу же признаёт, что названное число звучит более чем вероятно. Сам Лео получал всего двести пятьдесят гульденов в год до прибавки, хотя и был вице-каппельмайстером, а не всего только придворным музыкантом. Такое жалование стало бы жестом доброй воли или даже отчаяния со стороны Коллоредо. Но всё ещё и грубой насмешкой над бесконечным дарованием Вольфганга. Досада на несправедливость должна отразиться на его лице — Брунетти со вздохом замечает: — Назначение дало бы вашему Вольфгангу повод наконец-то вернуться домой. И всё же это печально, Зальцбург слишком мал для гениев такого масштаба. — Но и гениям нужно есть, — спорит Фирмиан. Когда Лео никак не отзывается, он спрашивает: — А куда вы, собственно, направляетесь сейчас? — В кафе. — Мы могли бы сопроводить вас. Обсудить всё подробнее. Все придворные всегда рады перемыть кости Коллоредо, как оно бывает, когда чьё-то безнаказанное высокомерие находит на долготерпимость высокообразованных людей. Лео и самому хочется и высказаться, и послушать чужое мнение, но он старается не подать виду. — Не стоит. Мой медленный шаг только утомит вас. — Так давайте тогда сядем в фиакр? Лео не возражает, делая жест рукой «как вам будет угодно». Фирмиан живо интересуется: — Оплатите вы? Брунетти смеётся и подмигивает ему. — Разумеется! Мне ведь теперь есть чем. Тем временем на площади перед резиденцией стоит дневное оживление, напоминающее собой сложный танец. Вокруг собора переносят, возводят и вколачивают опоры, укладывают балки одна к другой. Несколько деревянных сооружений уже обрели вид домиков, потому что на лавки наложили цветные двускатные крыши, а отдельные из них уже даже успели декорировать ёлочными ветками. Повсюду стучат тяжёлые молотки или маленькие деревянные молоточки, переговариваются рабочие, торговки расставляют товары и навешивают имбирные пряники и украшения. Вся эта занятость простых людей создаёт почти музыкальный ритм, тем более, что ремесленники напевают песню. В воздухе держится убеждённость, что пусть за праздником стоит много работы, но работы и так много каждый день, а это — приятные хлопоты. Все понимают, что потом снимут рабочую одежду, наденут приличные костюмы и платья и отправятся гулять среди рукотворной красоты, даже зайдут в ресторанчик или трактир, чтобы съесть жареного цыплёнка. А под вечерними огнями можно будет запить все заботы пряным вином. Лео с компанией садятся в галантный крытый экипаж, дают указание кучеру, и завязавшаяся у них дискуссия продолжается. Теперь более раскованно. — Вы говорите, что не всё плохо, «громоотводы над Мирабелль», — ворчит Лео. — Да, Коллоредо распорядился установить их. Но ему самому нужен бы громоотвод над головой, чтобы злые пожелания по поводу нового налогового уложения не возымели своего действия. Сокращения, сокращения. А у нас нечего слушать — нет ни театра, ни оперы! Все мы постепенно идём к Святому Себастьяну! — М-да, — вздыхает Фирмиан, протирая пенсне платком. — Когда-нибудь он закроет остатки театра и сократит капеллу, а вместо них построит бани. А после, как водится, взыщет новые драконовские отчисления с нашего ужавшегося жалования. И в довершение опять вложит все собранные средства на венской бирже, чтобы потерять капитал после резкого обрушения. Говорить с ним глубоко бесполезно. Одним словом: йозефинист. Послал же Бог хозяина… Но ночное освещение в городе мне нравится. Давно пора было. Лео иронически вскидывает бровь. — Бог ли? При назначении с тринадцатого тура выборов епископского консилиума? Коллоредо ничего не знает о Зальцбурге, не любит его и предпочёл бы быть в другом месте. Потому и немецкие музыканты у нас не имеют никакого авторитета. Коллоредо скорее сломает себе руку, чем признает, что они в состоянии встать вровень с итальянскими и даже быть лучше них. Надеюсь, вы понимаете, Антонио. Все его капелльмайстеры, ангажированные в Зальцбург, были итальянцами. — Nessuna offesa , meine Herren . У меня тоже есть глаза. Лео припоминает: — Сколько их было? Возьмём хотя бы последние годы. Был Фискьетги, в обход Адльгассера и Михаэля Гайдна, — и самого Лео, но Лео не требуется это озвучивать. Его собеседники прекрасно осведомлены. — Да, он слыл популярным двадцать лет назад, но его слава буффониста давно померкла. Он попросту устарел. И Коллоредо никогда не был замечен в любви к комическому жанру. Тут Лео удерживается от замечания о том, какой юмор предпочитает архиепископ: жестокий и вне сцены. Он сам буквально только что имел возможность убедиться. — Затем, Джакомо Русти. Прекрасный композитор, блиставший в венецианских театрах. Он мог бы задержаться здесь, если бы не наши приальпийские погоды и тот эффект, который они оказали на его здоровье. Стало ли его отбытие всего спустя полгода поводом для Коллоредо оглянуться вокруг? Да нет конечно. Лео не упоминает о том, что в тот момент предлагал Коллоредо и себя, и Вольфганга в качестве возможных кандидатур, но не встретил понимания, несмотря на рекомендательное письмо от падре Мартини. Но Лео догадывается, что его слушатели сами всё знают и об этом. — Коллоредо написал и Фердинандо Бертони и проходимцу-Гатти, — на упоминании последнего в голосе Лео прорываются рычащие нотки. — Бертони предпочёл карьеру в Лондоне, а Гатти, этот злостный плагиатор, не изволил даже послать ответ. — Ему повезло не быть назначенным здесь, — весело замечает Брунетти. — Наверное, он испугался приглашения и сжёг его. — Но он не испугался некогда выдать раннюю симфонию Вольфганга за свою собственную. И чёрт с ним. Я говорил вам о том, что Коллоредо забросал письмами уже всю Италию. — Аристократическое воспитание и многолетнее пребывание в Collegium Germanicum в Риме просто не могли пройти бесследно, — задумчиво замечает Фирмиан. — Почему бы ему самому не переехать обратно в Рим. — Поверьте, — отзывается Брунетти со знанием дела, — там его тоже никто не захочет. — Именно так. Он убивает свою репутацию и нашу музыку, ведь с ним никто не хочет иметь дела. Как такое отношение может быть выгодно суверену? Никак. Это всё зловредное упрямство. — Я затронут этим лишь косвенно, — признаёт Фирмиан, — но даже мне печально, что признание музыканта и его выручка так сильно зависят от двора. — А оперные певцы и платные публичные концерты? — не соглашается Брунетти. Фирмиан только отмахивается. — Вы думаете про итальянский свободный рынок. Там совсем другое отношение к искусству. Лео присоединяется к скепсису старшего знакомого. Уж он за много лет изучил кухню изнутри. — Оставьте, Антонио. Вы не знаете, о чём говорите. У певцов совсем другое положение. Такая категоричность заставляет итальянца встрепенуться. Он драматично вскидывает руки. — Где же оно другое? Импресарио могут набирать труппы для оперных сезонов, солисты с именем перемещаются из театра в театр и из города в город. Чем музыканты хуже? Это я вас спрашиваю как музыкант. И ведь есть примеры. Взять того же Клементи. Концертирует на клавире и весьма успешно. — Отдельные случаи, — надавливает Фирмиан, глядя поверх пенсне. — Частное собирается в общее! Я говорю, что посты расшатываются. Концертов всё больше, люди тянутся к музыке. А Ваньхаль? Свободный художник, который может содержать себя сам! Лео не сдерживает презрительный смешок. — Антонио, вы мечтатель. Если всё это так просто, почему же вы сами никак не подадитесь в свободное плавание? Брунетти пожимает плечами, совершенно не задетый данный ему характеристикой. — Я не питаю иллюзий и знаю, что мне не достаёт таланта. И потом, моё положение в Зальцбурге, где я могу работать с такими мастерами, как вы, meine Herren, меня более чем устраивает. Я не болен амбициями. Его слова приходятся Лео аккурат по больному месту после разговора с Коллоредо. Фирмиан видит это изменение в нём и неуютно ёрзает на месте. — Тем самым вы хотите сказать, что таланта не достаёт и моему сыну? Или вы думаете, что я сделал недостаточно для его продвижения в мире? В экипаже наступает молчание. Брунетти только поджимает губы и избегает смотреть на Лео. А Лео продолжает: — На каждого вашего Клементи и Ваньхаля приходятся десятки, если не сотни, таких, как Йозеф Гайдн или Карл Диттерс фон Диттерсдорф. Оба они и композиторы и виртуозы-инструменталисты. Вы думаете они бы не снялись с места, если бы не зависели от своего провинциального упроченного положения? Итальянец чешет щетину, которая по-средиземноморски быстро отрастает у него в течение дня, так что к концу каждых суток ему, верно, приходится снова браться за бритву. Подумав, он отвечает Лео, когда тот уже не рассчитывает на ответ. — Вам это, конечно, не понравится, герр Моцарт. Но я думаю, что у Вольфганга особая история. Его музыка — безусловно одна из лучших вещей, что я слышал. Возможно, она лучшая в мире. Но когда он уезжал отсюда, то не походил на капелльмайстера. Вид Лео в этот момент должен являть собой и приговор, и казнь. Фирмиан распознаёт, что его другу-скрипачу не сдобровать без его соучастия, и спешит прийти на помощь, прежде чем Лео ответит хоть что-нибудь. Фирмиан говорит: — Леопольд. При всём нашем уважении… Вы сами были свидетелем того казуса, который произошёл со стражником. Это вопрос не музыки, а репутации, умения держаться должным образом. Казуса… Перед глазами Лео семнадцатилетний Вольфганг в его любимом красном камзоле. Его сын воплощает собой рассвет юности, в каждом его движении столько энергии, а улыбка у него такая светлая, что невозможно поверить, что с Вольфгангом способно случиться что-либо плохое. И вот он под взглядами всех придворных и самого Коллоредо распускает стайку девушек, которые бегали за ним, — поочерёдно бросается к каждой для игривого поцелуйчика на прощание. Затем, у Лео, недовольного этими действиями, сердце уходит в пятки, ведь последняя из поклонниц Вольфганга уворачивается и Вольфганг вместо неё крепко целует оказавшегося поблизости стражника. Одни присутствующие со вскриком вскакивают с мест, перекрещиваются, другие — отворачиваются, прикрывают глаза, рты, а третьи — смеются. Отшатнувшийся стражник морщится и брезгливо утирает рот, а Вольфганг шлёт ему ещё несколько воздушных поцелуев, смеясь происшествию как шутке. — Франц, — начинает Лео медленно и предупреждающе. — Ваша собственная юность случилась полвека назад. Вы не вспомните, как громко в это время говорит природа, даже если захотите. Фирмиан поблёскивает глазами из-за пенсне, явно недовольный напоминанием о собственном возрасте. Он говорит: — Тот случай был не первым. Лео вдруг воспринимает всё в нём с отвращением: и старческое дребезжание в голосе, и пятнышки на его коже, и то, как казначей нервно тянет себя за одежду, кажется, не отдавая себя отчёта. Неужели и самого Лео так же не пощадит время? Лео противится этой мысли. — Подобные недоразумения случаются, — заявляет он безапелляционно. — Как и когда вы ошиблись с месячными ratis ещё совсем недавно, а вы, Антонио, позабыли принести с собой ноты на рождественскую мессу. Прощание компании выходит прохладным. В кафе Лео уже в одиночестве продолжает думать об их моцартовском несправедливом уделе. Снова работать на Коллоредо? Формально Вольфганг и без того числится при дворе, ведь он уже был назначен на должность третьего концертмейстера, тоже в ноябре, десятилетие назад, всего в тринадцать лет. Тогда это было лишь номинально, без оплаты, но всё же назначение имело немалое символическое значение — за Вольфгангом был признан статус профессионала, композитора, ему открывалась перспектива штатного оклада в недалёком будущем. Но, конечно, этого было бы преступно мало. Когда-то Лео говорили, что если его дети не умрут, то они не останутся в Зальцбурге. Все монархи должны были спорить из-за них! Но предсказание судьбы не оправдалось. Один за другим они отказали Вольфгангу в должности: в Милане, Флоренции, Вене, Мюнхене, Маннхайме, Париже… Лео желает себе такое положение дел, при котором просвещенный властитель, аристократ с безупречным вкусом и пониманием тонкостей искусства, подбирал бы знающих профессионалов, уважал их мнение и ремесло и, не жалея средств, доверял бы им устройство придворной и ритуальной музыки. Но вместо этого он имеет хозяина, который наверняка сделал всё возможное, чтобы помешать успеху Вольфганга за пределами Зальцбурга. Не в сотый, а, возможно, в тысячный раз Лео возвращается к мыслям о том, как далеко простирается ненависть его покровителя. Зачем бы Карлу Теодору в Маннхайме, сковавшему себе репутацию покровителя искусств и высокой культуры, отказывать Вольфгангу в работе? Добрая душа шепнула ему на ухо, что присутствие некоего музыканта при дворе оскорбит его достоинство. Ведь все князья зависят друг от друга… Обстановка в кафе только подогревает ресентимент Лео — вокруг него сидят зальцбуржские поэты, художники, местные деятели культуры и интеллектуалы, люди, которые определяют развитие общества. Кто-то негромко обсуждает планы Иосифа II на ремесленное население, кто-то читает газеты за чашкой кофе, а кто-то здесь же за столами ведёт партию в шахматы. Так или иначе, все присутствующие в уютном, декорированном тёмными деревянными панелями кафе стремятся возвыситься над тривиальностями повседневной жизни. Поскольку культурной элите Зальцбурга сама по себе еда не приносит полного удовлетворения, если слух не радует музыкальная игра, у стены с большим круглым зеркалом расположился квартет. Молодые люди в кремовых камзолах — двое скрипачей и один контрабасист, — дожидаются того, кто оставил пустовать стул посередине. Они листают свои партитуры на двух развёрнутых в разные стороны пюпитрах. Лео предполагает, что скоро от них прозвучит нечто заимствованное из Гайдна вперемешку с репертуаром из Ланнера и Штрауса. Он спрашивает себя, что сейчас играют в Париже, и почти сразу же после этого думает о том, что периоды нахождения Вольфганга в Зальцбурге были чрезвычайно плодотворны в творческом отношении. И снова вспоминает о том, что Вольфганг не поздравил его. В душе Лео надеется, что письмо от его сына всё же прибудет завтра или послезавтра; ведь Лео и сам знает о ненадёжной работе почты. Вечно забирают слишком рано! Вольфганг мог просто забыть или не успеть с отправкой. А нынешние цены на почтовое сообщение доказывают, что плохое качество вовсе необязательно дёшево. Каждое письмо уже обходится в двадцать, а то и в тридцать солей, а с недавнего времени повсюду обкладывают налогами и вес и формат. Скоро за письмо придется платить по пять ливров… Так Лео успокаивает себя, чтобы не думать о том, что с Вольфгангом могло что-то случиться. К столику Лео как раз подходит улыбчивая женщина в переднике, захватившая с собой его заказ. На белую аккуратную скатерть с оборкой в складку помещаются кружка мокко, а также пирожное и ломтики фруктов, присыпанные сахарной пудрой. Возможно, эта еда не ко времени, ведь он может перебить себе аппетит к обеду, но Лео хочет подсластить свою жизнь, а в мире нет ничего более сладкого, чем зальцбургские десерты. Лео разламывает вилкой мягкий податливый коржик бисквита, и тот вовсе не разочаровывает его. В это время музыканты дожидаются четвёртого исполнителя. Когда раздаются первые штрихи четырёх струнных, Лео узнаёт их мгновенно. Он качает головой и смотрит перед собой, нахмурив брови. Оркестр играет один из Divertimenti его милого гения, одно из самых ярких перьев молодого Вольфганга. И всё, что Лео остаётся, — это слушать и получать удовольствие. Пусть, решает Лео. Пусть Вольфганг будет с ним сегодня хотя бы так, напоминаемый ему другими. Это музыка шестилетней давности: одна из трёх композиций для квартета, которые Вольфганг изобрёл во время их пребывания при миланском дворе. И, на самом деле, это не совсем Divertimento, потому что в трёхчастной композиции нет менуэта; это скорее итальянская увертюра без духовых. Она открывала программу и она самая сладкоголосая и льстивая. Но определение «divertimento » всё же справедливо, потому что это действительно развлечение высшего уровня: лёгкая, но не легкомысленная музыка, она построена очевидно, но не является банальной, бодрая и гладкая, уверенная в своём тоне, но при этом расслабленная. Её темп весёлый, но не слишком спешащий. Задумка её творца филигранна. Однако Лео слышит недочёты в подаче. Например, что вторая скрипка не выдерживает такт, хотя именно такт создаёт мелодию. Но Лео прощает молодого мужчину за инструментом. Просто по неопытности он пытается особенно преподнести каждую ноту — по всей видимости, он дорожит тем, что играет. Вольфгангу такое вчувствование должно бы было понравиться. Когда в кафе случается сладостно-грустное Adagiо, Лео задумчиво спрашивает в окно перед собой: — Как ты это делаешь? Вместо ответа с ним говорит музыка. Она чудесно стремится из печали в надежду и воодушевление, нисколько не теряя своей правдивости. Лео оборачивается к незаметно «спевшимся» инструменталистам. Вторая скрипка удивляет Лео тем, что теперь раскрывается на его глазах, по мере того, как музыкант водит по ней смычком со всей возможной искренностью его сердца. Все четверо исполнителей в этот момент играют с закрытыми глазами, уже не для аудитории кафе, а для себя, для того, чтобы музыка жила. На какое-то мгновение Лео по-настоящему любит этих незнакомцев, время от времени мотающих головами от чувств, переставляющих ноги или кренящихся в сторону, — за их собственную любовь к музыке и красоте. За их любовь к Вольфгангу. В дальнейшем, когда дело доходит до Presto, квартет будто бы особенно сильно подпитывается своей собственной игрой. Музыканты заканчивают на весёлой ноте и вскидывают смычки вверх. Все посетители кафе благодарно стучат ложечками по своим кружкам, стаканам и бокалам. Только для Лео этот момент не заканчивается, а продолжается откровением, которое он пока не может понять. Уже после обеда они с Наннерль под руку фланируют по улицам, а затем и по набережной Зальцаха. Именины Лео пришлись на середину недели и, чтобы не стеснять гостей, они с дочерью предложили отметить дату в кругу друзей двумя днями позже, на выходных, а сами проводят время вдвоём за приятной прогулкой. У них есть и планы на вечер: они собираются податься в городскую обсерваторию. Добрейший старичок-профессор Гаттнер пригласил Лео зайти к нему и поглядеть на Луну и звёзды через громадную подзорную трубу. Пока же ничто не предвещает появление жёлтого диска. На улице распогодилось. По небу над городом смещаются разносимые лёгким ветром облака, и сверху пригревает неожиданное ноябрьское солнце. При его ярком свете город барочных церквей и внушительных укреплений предстаёт перед Моцартами во всём своём великолепии. Куда ни кинешь взор, Зальцбург окружают белеющие заснеженными вершинами Альпы. Крепость Хоэнзальцбург на горе Мюнхсберг венчает город словно величественная корона. Это нисколько не похоже на вечно казавшийся Лео тесным Аугсбург, где он родился. Несмотря на паршивое руководство, Лео по-настоящему близок этот город, его дом. Он выбрал Зальцбург для себя давным-давно. Такие прогулки не выдавались уже несколько недель, но ноябрь заканчивается, а в декабре при дворе традиционно каникулы от музицирования. Значит, прогулки возобновятся. Тем более, что доктор Зойсс считает, что ему полезно расхаживать ноги умеренной нагрузкой. Приятные виды оказывают своё благотворное влияние на настрой Лео, как и сухой, бодрящий воздух, благодаря которому ему становится легко почувствовать себя обновлённым. Кроме того, рядом с ним идёт и разговаривает его любящая дочь. Наннерль приобнимает Лео и опирается на него, если ловко, по-детски, перепрыгивает через подсохшие и уменьшившиеся лужи. Лео на какое-то время действительно забывает о заботах, расчётах и препятствиях. Конец прогулки приводит их к Ганнибалплатцу, за которым начинаются сады Мирабелль. При всей своей роскошной красоте они открыты для них крайне редко, и Лео в своё время нашёл это ёмкой метафорой собственного придворно-служебного статуса. И всё же, Лео остаётся благодарен, потому что расположение крайне удобно. Кроме того, в этом доме им принадлежит целый этаж, а не одна квартира. Они переехали год назад, до того прожив много лет в центре города на другом берегу. Лео и Наннерль поворачивают за угол их выкрашенного в бледно-розовый цвет, длинного, трёхэтажного дома и приближаются ко входу, когда оказывается… Лео не успевает осознать, прежде чем Наннерль рядом с ним резко, удивлённо вздыхает и вскрикивает. Площадь подхватывает и отражает её голос: — Приехал!!! И действительно, это Вольфганг сидит на каменном пороге у больших двустворчатых дверей, перекрестив ноги перед собой и покачиваясь вперёд-назад, — на освещённом месте, до которого не дотягивается тень от крыши соседнего административного здания. Вольфганг одет в застёгнутый наглухо тёмный камзол в вертикальную полоску, тёмные кюлоты и белый шарф. Его дорожная сумка лежит рядом с ним. Разумеется, он оборачивается на выкрик. Лео на секунду приходит на ум, как на прошлой неделе в Ballhaus была гамлетовская постановка, которую освистали. У одного из театралов были подведены глаза и брови: широкая размашистая линия, выступающая за внешний уголок глаза и заостряющая его контур. Лео тогда вспомнил о Вольфганге: тот разрисовывает себе глаза точно так же, только без повода, точнее, он не нуждается в нём, ведь театр и праздник всегда внутри него. Они и есть он сам. Серьёзное и усталое выражение на лице Вольфганга сменяется, когда Наннерль срывается навстречу к нему. Вольфганг вскакивает с места и подхватывает её, забрасывающую руки ему на шею. Сестра и брат смеются и кружатся вместе, расцеловывают друг друга в обе щёки. Когда они останавливаются, Наннерль принимается тараторить: — Вольфганг, почему ты так легко одет?.. Где твой плащ?! Сейчас стоит ноябрь! — Мы же не на Северном полюсе! — беспечно отмахивается Вольфганг. — Погоди-погоди! Ты, что, надушился? — И вам привёз флаконы в подарок. Я ведь прямиком из Парижа. — Ах, ну, какой ты, какой ты… — Наннерль чуть подпрыгивает на месте, пытаясь подобрать слова и гляда на Вольфганга во все глаза. Вольфганг ждёт окончания фразы с мягкой улыбкой. В конце концов, Наннерль сдаётся и шутливо дёргает Вольфганга за длинную прядь у щеки. — Какой ты — ты! Вольфганг фыркает и ловит её руку в свою. — А ты такая взрослая и красивая. Ни одна графиня не сравнится с тобой в очаровании. Ни здесь, ни там. — Но почему же ты не сказал, что приедешь? — Хотел сделать вам сюрприз. Приятный, я надеюсь. После этих слов Вольфганг сперва опускает голову, а потом полуоборачивается и встречает взгляд Лео. Тогда Лео видит, как сильно на его помятом и усталом сыне должны были сказаться плохой сон и неудобства передвижения, не говоря уже о страхе быть непринятым. Скорее всего, он отослал последнее письмо недельной давности, будучи уже в пути. Словно бы удерживаемый невидимой стеной, Вольфганг не предпринимает попытки подойти к Лео. Вольфганг смотрит на него и в глазах у него столько несказанного, что Лео самому становится нехорошо от избытка чувств. Затем, Вольфганг моргает, быстро улыбается ему и говорит приглушённым от волнения голосом: — Папа. Du kennst mich wohl nicht mehr? Я слишком изменился? Лео подходит к нему на ватных ногах. Его хватает только на то, чтобы с усилием выдохнуть: — Вольфганг. Мой сын. Лео первым протягивает руки и обнимает его. Вольфганг обхватывает его под лопатки и крепко прижимается в ответ. Ощущавшийся на сцене воображения таким мощным и налитым, подстать его музыке, Вольфганг в его объятии поражает Лео тем, какой он худой и хрупкий, ниже его на полголовы. Кости у него с детства лёгкие, как у птицы… Лео не знает, насколько они задерживаются в объятии. Но ему кажется, что за это время они оба прощают друг другу всё возможное так, как не смогли бы сделать в письмах. Они не выпускают друг друга сразу, а сперва немного отстраняются и оказываются вплотную лицом к лицу, глядя друг другу в глаза. Лео почти сразу же опускает взгляд и видит перед собой приоткрытые губы. На три секунды, которые длятся гораздо дольше положенного, Лео осознаёт, что руки Вольфганга лежат у него на лопатках, чувствует движение его дыхания в своих руках. Лео спешит выйти из этой близости и говорит: — С возвращением домой. Вольфганг кивает, отзывается не по-немецки. — Merci. — Моментом позже он смотрит вниз и замечает трость у их ног, которую Лео, не задумываясь, выпустил для объятия. Вольфганг настороженно хмурится. — Что такое, папа? Откуда у тебя трость? Что случилось? Лео смотрит на сына перед собой, живого и здорового, узнавая каждое его движение, и понимает, что не может побороть улыбку. Лео усмехается: — Это? Не обращай внимания. Сущая ерунда.