nel segretto laccio

Пробуждение означает для Лео неясные тёмные очертания спальни и липкое объятие ночной рубашки; резкий металлический привкус в горле и запах собственного пота. Уязвимость. Он один в комнате и в супружеской постели и Лео сразу же садится на край кровати, спуская ноги на стылый паркет. Лео часто, с присвистом дышит и громче его дыхания — и как будто повсюду — раздаётся только скорый тревожный марш сердца в его груди. На прикроватной тумбочке уже стоит заготовленное блюдо с водой, чтобы он мог тут же освежить лицо и смыть с себя страх. Но прежде всего Лео берётся за трость, которая ждёт его приставленная у кровати. Прохладный металлический набалдашник в пальцах даёт ему достаточную концентрацию, чтобы он мог зачитать молитву, глядя в серое дорассветное небо за окном. Лео не нужно видеть настенных часов напротив кровати, чтобы знать, сколько сейчас времени. Wolfsstunde, из которого ему никогда не удаётся найди дорогу обратно в сон. Раньше его почти два десятилетия посещали кошмары о долгах и о том, что что-то случилось с детьми. Последние два года Лео часто снится окружённая мраком, высеченная из красного светящегося мрамора фигура Коллоредо, не имеющая почти ничего общего с реальным, гнусавым и брезгливым архиепископом-самодуром, на чьей службе он состоит. В ней даже нет человеческого, когда эта самая фигура с затемнённым лицом, вздрагивая, изрекает разъярённые, бессмысленные звуки. А на протяжении последних месяцев Лео часто оказывается во сне об улице, на которой собрались люди в чёрных одеждах. У их ног, словно бы выделенное светом, лежит тело женщины. Женщину кладут на носилки, под её руку, покоющуюся на груди, помещают деревянный крест; затем, на тело накидывают тряпку и уносят его под равнодушным дождём. Лео знает имя этой женщины. Воспоминания о сцене из сна достаточно, чтобы Лео нашарил ногами домашние туфли и, опираясь на трость, будто мужчина вдвое старше, чем он есть, поднялся с постели. Он направляется к массивному бюро из тёмного дерева в углу комнаты. Ещё не присев, Лео кутается в висящий на спинке стула тёплый халат и поджигает поплывший с одного края огарок свечи в высоком подсвечнике на медной тарелке с ручкой. На столешнице лежат неубранные письменные принадлежности и письмо, покрытое мелким и сдержанным почерком с округлыми буквами. В правом верхнем углу листа проставлен адрес пансиона в Визбадене, а в левом выписано обращение: «Мой наилюбимейший» В послании есть ошибки. Некоторые слова воспроизведены на слух, как и стоит ожидать от долгое время остававшейся неграмотной женщины из бедной, наискромнейшей семьи. Лео, как всегда, с сентиментальностью примечает эту трогательную особенность писем своей жены. Читая выведенные родной рукой строки, он может слышать супругу, будто она стоит где-то здесь же рядом. Просто отчего-то невидимая ему. Анна Мария пишет о своём самочувствии и процедурах, об уже знакомых Лео поимённо врачах и курортной публике, включая и баронессу из Мюнхена, с которой его супруга раскладывает пасьянсы четвёртый месяц и которую она учит вязать. Лео доставляет удовольствие угадывать, на каких моментах его самая давняя подруга позволила бы себе усмешку или наоборот поджала бы губы; как бы выделила вдохом или многозначительной интонацией ту или иную фразу; как приподняла бы подбородок на свой полный прямо-таки аристократического достоинства манер; или опустила бы взгляд, нахмурив тонко очерченные брови. После пересказа непримечательных новостей и расспросов об их домашней ситуации, Анна Мария заканчивает письмо по-настоящему имеющими значение словами: «…Между тем, я желаю тебе к твоим грядущим именинам 1000 раз счастья, любимый мой мужчина. Чтобы ты пережил всё, что угодно твоей Душе и твоему телу, в крепком здравии. Больше всего мне бы хотелось поздравить тебя лично, но поскольку в настоящем времени это невозможно, мы выпьем за твоё здоровье славным Рейнским вином. Не отпускаю тебя в мыслях, с приятной надеждой встретиться снова с Божьей помощью и остаться вместе» Лео перечитывает письмо дважды, чтобы с бóльшей твёрдостью поверить в то, что его кошмар никогда не воплотится в реальность. Затем, он встаёт со своего места, чтобы подойти к портрету в овальной раме. Он приподнимает свечу и встречается глазами с женой, сквозь время смотрящей на него с тёмного фона. Анна Мария изображена на картине по плечи, в сливающемся с фоном простом платье и ничем не украшенном высоком парике. Всего через месяц после написания этого портрета Лео удалось уговорить свою жену принять подарок — с тех пор почти всегда посверкивающий на шее Анны Марии крест из чёрной шпинели и такие же чётки. Даже его скромная супруга согласилась, что подобное украшение хотя бы соответствует положению жены придворного композитора архиепископа. Тогда последним ещё был Князь Сигизмунд, ruhe er in Frieden. Лео подносит пальцы к губам и переносит поцелуй на лоб изображения своей жены. На портрете её лицо почти на десятилетие моложе по сравнению с ней в настоящем; оно ещё не помнит, не знает случившихся с того времени тревог и радостей, которые им предстояло разделить. В ответ на его жест Анна Мария с картины шлёт Лео знакомую ироничную полуулыбку. Как бы Лео хотел ощутить сейчас нежное и обнадёживающее касание её руки. Он каждый день благодарит Господа за то, что всё сложилось так, как сложилось. Его и свою дочь. Сам Лео и не знал бы у кого просить о помощи и вряд ли бы добился аванса от того же Коллоредо, ненавидящего всю их семью. Но его бойкая Наннерль втайне от него обратила их трагедию в предмет всеобщего обсуждения. И пусть сперва Лео почувствовал себя униженным, разоблачённым в своём бессилии помочь умиравшей в Париже Анне Марии, и даже с жестоким отчаянием выругал Наннерль, так — как тогда казалось, — неожиданно предавшую его, будучи с ним под одной крышей. Главное — что рассчёт его дочери оправдался. Анна Мария по-прежнему с ними. Лео был крайне удивлён и тронут тем, что сожаление и мука были неописуемы везде, куда бы он не пошёл в городе. Его прекрасная супруга с детства была известна как добропорядочная христианка и очень любима повсюду. Она всегда была дружелюбна и в жизни не обидела ни одного человека. И всё же Лео не мог предположить, что стоит узнать о её тяжелой болезни, как у людей даже найдутся деньги на помощь для неё. Хагенауры, Рубинши, Шёпферы, все остальные торговцы, даже Митцерли пришли на помощь. Когда он из вежливости отказывался от мешочка с деньгами последних, мать семейства с несносной прямотой вовсе сказала ему, что предпочтёт заплатить за здоровье Анны Марии, чем позже платить за чтение месс. Сейчас его жена наслаждается заслуженным отдыхом после всего, что ей-домоседке пришлось вытерпеть в разъездах. Много гуляет, пьёт воду из минеральных источников и ест горячие блюда три раза в день, выбирая из меняющегося каждую неделю меню. Лео всё ещё, как собственноручно нанесённую супруге обиду, не может забыть однажды упомянутые ей в одном из писем из Маннхайма суп из лебеды и огрызок плохого мяса, плававший в грязном на вид пюре. А ведь его гордая и волевая супруга старалась не жаловаться на свой «не совсем приятный образ жизни». Но Лео составил достаточное представление о том, в каких условиях им двоим пришлось находиться в той съёмной комнате под крышей за тридцать ливеров в месяц. Вход в неё был столь маленький, а подъём наверх столь узкий, что было бы невозможно даже затащить туда пианино, из-за чего Вольфгангу приходилось находиться у мсьё Лё Гро, любезно предоставлявшего ему в пользование свой инструмент. Нет, в настоящий момент Анна Мария уж точно не сидит как под арестом в карцере и не забудет человеческую речь… Пусть теперь она не только больше не видит своего сына, но и находится от Вольфганга совсем далеко, о чём не перестаёт сожалеть. Вольфганг. От одной мысли о сыне Лео напрягается. Вокруг нет портрета Вольфганга. Во всём доме есть только одно большое изображение его сына, написанное в то время, когда они проживали у венецианского чиновника Пьетро Луджати, как раз и заказавшего портрет четырнадцатилетнего Вольфганга, так восхитительно игравшего на клавесине любимого венецианцем Галуппи. …А как Вольфганг выглядит в эти дни Лео просто не может знать. Они не виделись больше двух лет, и Лео с внутренним опустошением осознаёт, что Вольфгангу двадцать три. Сейчас его сын в Париже, продолжает оставаться у герра Барона фом Гримма после отъезда матери, уже больше трёх с половиной месяцев. Сперва все приняли это за временное решение, но Вольфганг слишком боится оставаться один. Он никогда не был один. И не должен был оказаться один сейчас. Лео возвращается к своему столу с намерением задержаться за ним надолго. Из глубокого и просторного, с сопротивлением и деревянным грохотом поддающегося ящика под столешницей, Лео извлекает всю их историю переписки последнего времени. Сто семь писем. Лео знает, потому что он пересчитывал их, ведь это далеко не первый раз, когда он садится искать ответов у прошлого. На самом деле, писем за последний год было в два раза больше — ведь на руках у него остались лишь ответы Вольфганга. Сколько же писем — даже единственно за последние пять лет — было подписано его рукой (Mzt manu propria ) Лео не смог бы даже предположить. Все однажды полученные им письма хранятся в их семейном архиве, в специально заведённом под это, гордо возвышающемся в гостиной комоде-секретере для прессы из орехового дерева. В тех же ящиках, вместе с бережно отложенными для истории рекомендательными письмами многолетней давности, лежат символические подарки состоятельных поклонников музыки Моцартов. Их трофеи. Путевые заметки в письмах, akribische Korrespondenz Лео, берут начало ещё во времена первых концертов Вольфганга. В душе Лео всегда надеялся, что его послания время от времени будут распространяться среди важных персон Зальцбурга и смогут впечатлить нужных его семье впечатлёнными людей. В конце концов, как придворный композитор в путешествиях он неустанно расширял влияние зальцбургского двора и улучшал его репутацию, о чём можно было судить по всем поимённым упоминаниям тех, с кем он и Вольфганг имели дело, как и его педантичным пересказам дневного расписания. Письма Вольфганга, лежащие на столешнице перед Лео сейчас, даже внешне имеют характер, совсем отличный от его собственных писем. Первое, что привлекает внимание на каждом извлечённом на свет листе, — это, то, что строки Вольфганга всегда заваливаются на одну сторону (правую), о чём тот знает сам и иронизировал ему неоднократно. В них нередки подчёркивания и перечёркивания, легко угадывается эмоциональность по то и дело изменяющемуся нажиму и в целом — в них слишком много личности. Старательной, страстной и искренней. Такой, которую невозможно удержать. О которой должны узнать. Чего и хотелось им всем. Именно поэтому у поездки Вольфганга были две причины: получить хорошую постоянную должность, чтобы быть в состоянии творить, не думая о завтрашнем дне, или, если это не удастся, податься в одно из крупных мест, сулящих высокий заработок даже с перебоями в занятости. И дело было не только в том, чтобы поддержать родителей и сестру, но чтобы заработать славу и честь в мире, что частично уже случилось в детстве и в юности Вольфганга, но теперь полностью зависело от него самого — станет ли он, как минимум, знаменитым капелльмейстером, о котором веками будут читать в книгах. И что же сделалось с их замыслом?.. Бумага шуршит в руках Лео, сменяются города у датировки: Мюнхен, Аугсбург, Валлерштайн, Вассербург, все остальные промежуточные остановки до Маннхайма. Всевышний наградил Вольфганга выдающимися талантами, признаваемыми всеми и каждым, но любые его успехи были преходящими. В том же Мюнхене всё сразу началось так, как Лео и предчувствовал по своему многолетнему опыту: стоило Вольфгангу очутиться по другую сторону городских ворот, как обещанная бестолковыми знакомыми аудиенция у богатого хозяина какого-то там трактира оказалась туманным допущением. Ведь хозяина по совпадению вовсе не было в городе. Череда неудач, отказов, унизительно мелкой работы, безденежье — и пришлось двигаться дальше. В изначально запланированном ими Маннхайме Вольфгангу наконец-то обещало свести. Он совершенно правильно произвёл впечатление на уважаемого капелльмейстера-герра Каннабиха. Он даже написал вычурный музыкальный портрет его дочери Розы сонатой в Adagio, стараясь заручиться расположением совершенно влюблённого в своё дитя отца. Кроме того, Вольфгангом было возобновлено знакомство с управляющим оперой Хольцбауэром, который позже представил Вольфганга интенданту придворной музыки. Представлялась работа, обозначались полезные связи, о Вольфганге уже знал весь город. Всё будто бы готовилось наладиться. Но уже вскоре случилось знакомство с Вебером. Одной рукой, сам того не замечая, Лео берётся за трость в поисках опоры для себя. Проклятый мошенник-копист! Вся его семья — самые настоящие злодеи для музыки, во главе с их выставочной певичкой. «Изумительной» мадемуазель Алоизией Вебер. Лео с силой стискивает набалдашник в своей руке. В нём заново поднимается удивляющая его самого ненависть к никогда не виденной им девушке. Но как он может не злиться! Что может быть страшнее идеи того, что окольцованный Вольфганг проведёт жизнь в комнатке, полной страдающих детей, сидя на мешке соломы, вместо положенной ему творческой судьбы, полной удовольствия, почестей и признания? Какой позор, какая низость! И Лео знает своего сына. У Вольфганга добрейшее, чувствительное сердце, он праведно усерден и отзывчив к ближнему с самого своего детства. Но он и благоразумен. О, нет, он вовсе не простак, который с душой нараспашку бросается на шею к каждому встречному или пишет арии для любой смазливый сопранистки. Только красота музыкальности, которую Вольфганг так хочет раскрыть и запечатлеть, могла пленить его целиком, раскрыв уши, но при этом скрыв от глаз все пошлые мирские интересы. В куче бумаги Лео находит страницы, которые уже пошли заломами от многочисленных прочтений. Вольфганг рассуждает о завораживающем голосе, чистом и сладком для уха; об умении двигаться; о манере держаться; о самоотверженности и идеальной гладкости актёрской игры и исполнения, — всё будто ему удалось отыскать вторую Сильвию . И во вдохновлённой похвале должна быть правда. Вольфганг абсолютно беспристрастен в музыке, он барометр хорошего вкуса. Его оценки точные и справедливые, и Лео доверяет им как ничьим. Ради блага их всех, дабы не закопать всю проделанную не им одним работу, Вольфгангу совершенно нельзя было даже думать об этой девчонке! Но он, не называя имени своей зазнобы, как бы наводя справки, обратился к Лео с осторожной просьбой связаться с Луджати и спросить о заработке примадонны в Вероне. Со слов Анны Марии, в тот момент он уже загадывал о восхождении для Алоизии в Венеции. Примадонна, ни разу не исполнявшая в Германии! Да её бы не пустили на порог ни одного итальянского театра. Сколько вообще потребовалось бы протекции и необходимых рекомендаций от князей и графов, композиторов и поэтов? Даже если бы у этой девицы был сильнейший голос, как у Габриэлли. Да совмести она в себе хоть Бернаскони, Кальсабиги, Дайбер, Тэси и Шиндлер вместе взятых! Вольфгангу пора было понять, что даже его, гения, не признают, пока он не будет узнан. Не все люди понимают красоту так чутко и безусловно, как он. На самом деле, практически никто больше. Потому, разъезжая по миру с чужаками, он бы не увековечил прекрасное, а только собрал бы насмешки над собой, растратив свою славу. Неудивительно, что получив злосчастное письмо от Вольфганга (подкреплённое посланием Анны Марии, так же подчеркнувшим серьёзность увлечения их сына), Лео не мог спать всю ту холодную, страшную, никак не желавшую кончаться февральскую ночь. Он то и дело глухо стонал от как никогда усилившейся боли в пояснице и окаменевших ногах. Лео писал и писал, вопреки ощущению, что сердце раскалывалось в его груди и что ему могло не хватить сил довести до конца следующую строку. Он покрывал страницу за страницей, пока не закончил к утру своё письмо, написанное как роман. Но несмотря на его длину, Лео помнит каждое предложение и особенно чётко сразу же поднявшиеся в его уме, преисполненные горечи слова, которые ему не удалось сдержать и не перенести на страницу: «Всемилостивый Господь Всемогущий! Прошли те минуты, когда ты, ещё ребенком, не ложился спать, не спев мне что-нибудь, встав на кресло, и не поцеловав на ночь, и не сказав, что, когда я состарюсь, ты убережёшь меня от любого дуновения ветерка стеклянной капсулой, чтобы я всегда был с тобой и с честью» И его наставление, и обвинение, и вразумение, для которого он даже нашёл в себе насмешливый юмор и способность соотнести происходящее с уроками, преподаваемыми Писанием… Все они последовали гораздо позже его разочарования. Лишь где-то на третьей странице Лео твёрдо велел Вольфгангу обдумать своё увлечение со стороны, чтобы осознать, что ни одному разумному человеку решение посвятить себя семье плута-Вебера, даже из самых благородных побуждений, не принесло бы ничего хорошего. Он просто не мог поехать в Италию или куда-либо ещё. Тем более, в такое время, когда никто не знает, в каком месте разразится война. Повсюду войска либо двигались куда-то, либо уже были размещены в боеготовности. На счёт последнего Лео вовсе не ошибся в своих предчувствиях, потому что первые сражения разыгрались уже через две недели после отправки его письма. Через Наход король Пруссии из Глаца вторгся на земли Кёнигсграца в Богемии. Разумеется, должна была случиться война, ведь обе мощи не могли больше отступить и сохранить честь. Но тогда Лео не знал, что будет наверняка, как не знает сейчас, что может случиться в будущем. Пока он писал своё письмо, он всё думал, куда же Вольфгангу податься. В какой-то момент он отложил перо и, сведя ладони вместе и без своего на то ведома уподобившись величественной статуе, стал смотреть в окно. Швейцария? Там летом нет ни души, а если зимой быть в Берне или Цюрихе, то вовсе заработаешь ровно столько, чтобы не умереть голодной смертью. В Голландию? Там, Лео знает это по своему опыту, в любом случае половину всех доходов сжирают герр Хумель и непомерные затраты на самую организацию концерта. Нет, эти места — это всё пустяки для людей слабого внутреннего света, для полу-композиторов, для бесталанных гастролёров, вроде Цаппы или Риччи. Лео написал Вольфгангу: Aut Cæsar aut nihil . Он велел сыну попытаться пробиться к самым важным персонам. Закрепить себя во французской молве. Именно из Парижа по всем миру расходятся имя и слава человека большого таланта. Благородное сословие в этой столице обращается с гениями с неподражаемой вежливостью и пиететом, что должно было составить совершенный контраст по отношению к грубому мироощущению немецких кавалеров и дам. Бог тысячу раз дал Лео доказать, что он обладает благоразумием и способностью находить выход из тяжелейших ситуаций, предугадать множество вещей. Потому он продумал всю поездку в Париж сразу после написания своего ответа. Уже в следующие дни он привёл дела в порядок, связавшись с герром Арбауэром, известным торговцем из Аугсбурга и Франкфурта, который тогда как раз находился в Париже в гостях у своего немецкого корреспондента и собирался оставаться там весь Пост. Посланников Лео должны были встретить и разместить на первое время (как и случилось в марте). У них были хорошие шансы. Вольфганга уже пытались испытать в Париже, очень много лет назад, и тогда оно сыграло им на руку. Лео помнит тот вечер, окутанный особенным полумраком. Повсюду мерцали огоньки расположенных по просторной зале свечей. Изысканные цветочные композиции были расставлены вокруг с большим вкусом, а другие цветы, не благоухавшие, узорами наполняли потолок высоко наверху. Благородное собрание всё как один обратилось вслух и повернуло головы в париках к расчищенному для оркестра месту. Иные дамы прикрывали лица веерами, а столь же поражённые господа забывали спрятать от взгляда раскрытые в ошеломлении рты. Им было чему дивиться. Лео уже тогда умел держать лицо практически безупречно, но не без труда скрывал своё глубокое удовольствие. Пространство наполняли звуки борьбы, облачённой в музыкальную форму. Полтора часа подряд именитые музыканты соревновались с Вольфгангом, но, даже спустив с себя семь потов и окончательно выбившись из сил, не смогли сравняться с ним, в то время, как Вольфганг в своём ещё крохотном и хрупком обличии нисколько не устал, словно черпая силы из самого своего исполнения. Он весело смеялся, доигрывая в одиночестве. У победы было его лицо. Французы не смогли одержать верх над талантом его сына и после рукоплескали в самозабвенном восхищении, в дальнейшем не скупясь на похвалу. И даже на пожертвования. Отдельно взятый персонаж, присутствовавший на том вечере, сослужил им тогда особую службу. На следующее утро музыкальный критик Гримм писал о том, что он боится потерять голову от роскоши музыки юного Вольфганга, сравнивая себя с Апостолом Павлом после странного видения. И слов Гримма было достаточно, чтобы они с Вольфгангом оказались в Версале. Чтобы сама Императрица говорила с Вольфгангом по-немецки и дала ему россыпь конфет, пусть даже и Его Высочество Людовик XV нисколько не заинтересовался содержанием их разговора. Да, в тысяча семьсот шестьдесят четвёртом Лео и Вольфганг стояли рядом, по правую руку от Светил Франции, будто придворные композиторы. Но тогда проверке подвергли только музыку Вольфганга, а не его самого. Хотя, разумеется, и другие скептики существовали уже в то время. Лео хмыкает и презрительная ухмылка сама собой возникает на его губах от воспоминания, как завистливые англичане предположили в маленьком Вольфганге очень музыкального карлика и даже проводили над ним эксперимент под надзором Лео. И, конечно, его самого долгое время подозревали в сделке с нечистой силой, в худших традициях немецкого Dorfaberglaubens . Ведь не может человек, а тем более ребёнок, играть часами к ряду, не задумываясь и легчайше развивая музыку без конца. В подобное дарование слишком сложно поверить. А это значит, что его отец заплатил за такую способность страшную цену душой своего сына. Многие завистники предпочитали считать, что Вольфганг для него ничего не значит. Что он лишь удачная инвестиция, вклад. Курица, несущая золотые яйца. О, наивные глупцы, они полагали, что известные по всей Европе Моцарты купаются в деньгах, в то время, как большую часть времени они едва сводили концы с концами. Но иначе многие бы не поняли, зачем Лео подвергал себя тяготам разъездов, зачем отказался от обещавшей успех собственной карьеры. Ведь он мог быть тем самым, единственным Моцартом. И Лео никогда не сомневался в том, что он прекрасный музыкант, виртуоз. Он писал церковные сонаты и симфонии, серенады, концерты, трио, дивертименти, оратории, пантомимы, военную музыку с трампетами, кимбалами и барабанами, ночную музыку, минуэты, танцы для оперы. Но сейчас он знает, как знает, что наступит ещё один Божий день, что все его работы будут забыты. Лео медленно качает головой от осознания, что он сам спонтанно не вспомнит даже то, что исполнял на прошлой неделе. В его памяти всегда продолжается только его мануал для игры на скрипке, написанный с искренним желанием помочь создавать наилучшее возможное звучание. А Вольфганг… Его невозможный, потрясающий сын. Er hat die Musik verkörpert . Лео увидел, а точнее, услышал Бога. Ему вверили этого мгновенно осваивавшего всё музыкальное гения, и он должен был создать все мыслимые и немыслимые условия, чтобы музыка Вольфганга никогда не иссякала. Он вложил в сына весь свой педагогический талант и все силы, разрабатывая методику, планомерно расширяя его кругозор, поддерживая и направляя Вольфганга с малолетства. Лео сделал его Солнцем своего мира и Вольфганг стал его музыкой, бесконечно вознаграждавшей в моменты, когда она звучала. Оттого Лео сам давным-давно перестал писать собственные сочинения, кроме как для заказов, по роду службы. А ведь какое-то время Лео подозревали в том, что именно он пишет все произведения для своего сына. Но разве бы он сумел? Даже если бы ему дали сотню лет? В нём не было ни того музыкального остроумия, ни неистощимой фантазии. Музыкально его уделом было только аккомпонировать Вольфгангу на скрипке, пока тот, знаменитое чудо-дитя за клавесином, отрисованное разным правителям в разные годы, разыгрывал совершенно чарующие, летящие композиции, переменяя работы мастеров в мелодической линии, каденции или фактуре. Улучшая их. Играюче. Но Лео, стоявший рядом с Вольфгангом и кланявшийся, никогда не завидовал собственному сыну, принимая complimenti Вольфгангу даже от самых искушённых знатоков. Вольфганг был его радостью, очарованием. Вольфганг был его другом-гением, отчего-то избравшим себе детскую форму и потому нуждавшимся в его помощи. Озорным и жизнерадостным, любопытным, бескрайне любившим жизнь, и в то же время — серьёзным, не смягчавшим своё мнение, одновременно преданным ему до глубины души и не боявшимся иметь собственную позицию, противоречить ему (или же кому бы то ни было ещё). Ни в ком больше Лео не познал такой же чувствительности, убеждённости и откровенности, как в Вольфганге. Ни с кем не сумел так поговорить о музыке и высоком и значительном, как в их чудесной дружбе. Сейчас трудно в это поверить, но Вольфганг даже умел заставлять Лео смеяться. Как никто другой! У него всегда был дерзкий, приватный талант к тому, чтобы с интересом и смехом наблюдая за людьми, остроумно описывать особенности их внешности и поведения, будто персонажей оперы. Не такой, как у самого Лео с его яркими и тяжеловесными оценками. Но они всегда были противоположностью друг друга, но противоположностью гармонизирующей и безопасной. Лео смотрит на очередное из перебираемых им писем в своей руке. Их чудесная дружба… Да. Она была когда-то. «…Я вовсе не желал оказаться в этих обстоятельствах. Времена, когда я стоял на кресле и пел тебе oragna fiagata fà и в конце обязательно целовал тебя в нос, и впрямь позади». Лео читает уже давно отпечатавшиеся в его памяти строчки, с одолевающей его страшной тоской. Будто согласившись с ним, Вольфганг забрал у него что-то. Перевернул страницу. «Но разве из-за этого прошли мои почтение, любовь и послушание?..». Вольфганг заверил его в послушании. Он предельно корректно извинился перед ним за своё чуть было не случившееся безрассудство, согласившись, что повёл бы себя с Вебер как осёл. Он сказал, что он сделает всё необходимое от него. Почувствовав строгость этого его согласия, Лео смягчился сам, опасаясь, что задел сына слишком глубоко, не сдержав свою обиду. (Но как он должен был отреагировать на то письмо? Он не мог допустить, чтобы Вольфганг решил кормить всё семейство той Алоизии следующие двадцать лет. И как по-настоящему мучительно больно ему стало от мысли, что Вольфганга рядом с ним всегда держали только незнание других людей и привычка.) Лео написал Вольфгангу, как бы принимая во внимание его точку зрения и оправдывая собственную: пусть мадемуазель Вебер поёт исключительно — они не могут потерять из виду их собственные интересы. Он даже предложил Вольфгангу вариант того, чтобы Алоизия с родителями в его, Вольфганга, отсутствие подалась к старым маэстро и старым тенорам в Италии. Чтобы она посетила импрессарио Синьора Раффа и изъявила желание спеть ему его же арии. Но Вольфганг ни словом не отозвался на его советы. С того письма Вольфганг стал другим, стал скрытным. Его письма перестали походить на приходившие раньше, в которых Вольфганг упоительно писал ему между выступлениями на каком-нибудь званном вечере, заставляя и самого Лео волноваться от радости, а позже продолжал письмо уже у себя в комнате, трогательно жалуясь ему на несварение или ушиб. …Теперь между ними пролегло недоверие. Лео пытается сравнить настоящее с прошлым, вспоминая период, когда они были самыми близкими друг для друга людьми. Гадать когда это было ему не требуется. Конечно же, в их итальянские путешествия. Особенно в то, которое началось в тысяча семьсот шестьдесят девятом. Сперва Верона, где Вольфганг сыграл в Accademia Filarmonica, и там же впервые нарисовали портрет его-юноши. Затем — Мантуа, симфонии, импровизации, сонаты, фуги, вариации и арии. Лео где-то сохранил отклик в Gazzetta di Mantova, вышедший в печать пару дней спустя; там Вольфганга впервые на бумаге назвали «несравненным». После — Модена. Болонья (встреча с великим Падре Мартини!). Флоренция, Рим, Неаполь, снова Рим. Вольфганга уже знали после первой итальянской кампании в сопровождении Лео. Вольфганг даже припомнил, как в шутку называл себя De Mozartini, когда прибыл в Италию впервые и искупался во всеобщей любви. Итальянцы всегда понимали дарование Вольфганга. Платили, правда, обычно всё больше восхищением и bravo вместо денег. Но их повсюду встречали с самым лестным почтением и они были приглашены ко всей Noblesse . Именно итальянцы первыми стали доверять ему большие заказы, несмотря на его нежный возраст, уже тогда почувствовав, что Вольфганг исключительно талантливый юноша на пути к величию. Лео вспоминает, как, получив либретто для написания композиции, Вольфганг, не притрагиваясь к пианино, ходил по комнате взад-вперёд, отказываясь от помощи и концентрируясь на тексте, пока его воображение не загорелось. Неудивительно, что Вольфганг в Италии был весел и игрив целыми днями. Они оба тогда были счастливы. По отдельности и вместе. Трепетным воспоминанием к Лео возвращается тот раз, когда сидевший с ним рядом в диллижансе Вольфганг смотрел в окно, за которым проплывали обласканные солнцем alberi e colline verdeggianti , и просто взял Лео за руку, удивив его и растрогав так сильно этим непосредственным жестом, что Лео не расслышал, что Вольфганг говорил про замок на горизонте. Помнит Лео и тот вечер, когда Вольфганг читал на террасе «Тысячу и одну ночь» на итальянском и спрашивал у него перевод отдельных слов, пока у него на коленях довольно мурлыкал кот их арендодательницы. Как специально, на глаза Лео попадается одно из прошлогодних писем, частично написанное Вольфгангом на итальянском. Без повода для этого, из прихоти. «Baccio le mani di Papà, ed abbraccio la mia sorella, e faccendo i miei complimenti da per tutto sono di tutto Cuore Wolfgango Amadeo Mozart » Лео без разбора читает отрывки, как бы пытаясь услышать голос Вольфганга сквозь имена и названия, вопросы о погоде и о здоровье, о том, получено ли последнее письмо, о еде, о новостях Наннерль, сквозь слухи и новости из газет, сквозь финансовый отчёт и планирование маршрута, сквозь рассказы о репетициях и выступлениях. Вот он хвалит хороший, сильный оркестр — от скрипок до гобоев и контрабассов. Вот рассказывает о поездке в Кирхайм-Поланд, жалуясь, что принимавшим их с матерью благородиям не выслали записку с их именами. Вот рассказывает о том, как днём ранее встречался с господином Концертмайстером Ротфишером, которого в Маннхайме ему уже описывали как исключительно порядочного человека. Вот Вольфганг шлёт сонату и выражает надежду, что она понравится им. Уже в марте письма пестрят вставками французского. Все эти «apropos» и «n’est-ce pas» пристали к речи Вольфганга слишком легко, когда он стал учить язык. И, как и сам Лео когда-то, Вольфганг стал подписывать письма игривым верланом (Trazom). Всякий раз, когда Вольфганг делал последнее, Лео представлял, как сын кланяется своим особенно, комически старательным образом, вынесенным им из детства. Затем: страшное событие. На протяжении нескольких писем после болезни матери Вольфганг был ощутимо не в себе, что отразилось и в его манере написания. Его послания стали ритмичны и хаотичны, в них появилось странное, пугающее музыкальное качество, будто слова потеряли значение сами по себе, в отличие от их звучания, и даже присоединялись Вольфгангом друг к другу по принципу созвучия, а не по смыслу. После этих писем Лео однажды приснился самый страшный сон в его жизни. В нём Вольфганг протянул к нему руку и, выдохнув как от боли, рассыпался нотными листами и лепестками цветов. «Portez vous bien, et aimez moi toujours » Чувства и размышления Лео так и ходят по кругу, будто мысль пианиста, затерявшегося в рондо, пока Лео не беспокоят в его одиночестве Гефсиманского сада. Он слышит, как за его спиной щёлкает дверная ручка. Обернувшись через плечо, Лео видит, что из-за приоткрывшейся двери осторожно выглядывает Наннерль, чьё лицо мягко золотит свет свечи. Поняв, что он не лежит в постели, а сидит за столом, дочь перестаёт таиться и заходит в комнату в халате поверх ночного одеяния и в чепце с завязками, едва усмиряющем копну её волос. Она являет собой одновременно и уютное видение, и воплощение разочарования, когда обращается к нему: — Опять не спишь, — говорит Наннерль и её живые брови приходят в движение, выражая глубокий укор. — Папа, сколько можно! Ты же знаешь, что если у тебя сердце не на месте, то и у меня тоже. — Как ты узнала? — Уже привычка. Ты встаёшь в одно и то же время, и что-то во мне помнит об этом, и я встаю с тобой. — Прости. Я не хотел тебя будить. Наннерль вздыхает и пересекает комнату, чтобы подойти к нему. Она кладёт руку ему на плечо. Лео, не задумываясь, накрывает её тёплую ладонь своей. Посмотрев на стол с раскиданными по нему письмами, Наннерль спрашивает: — Может вставить письма в книгу? Вшить их в пустые страницы? Ты всё равно перечитываешь их всё время. Так они перестанут мяться. Она старается наделить свои слова лёгкостью и живостью, чуть позабавить его. Лео склоняет голову, ничего не отвечая, только гладит её руку, признательный ей за попытку. Тогда Наннерль обращается к нему как чуткая наставница, подразумевающая, что её строгость — в его интересах. — Папа, Вольфганг не умер. Он просто далеко. — Почувствовав, что её слова заставили его вздрогнуть, Наннерль опускается на колено рядом с ним и заглядывает ему в лицо. Лео не может тоже не взглянуть в её изящные черты, каждая из которых выражает дочернюю любовь и беспокойство и старается ободрить его. — Я тоже скучаю. Всё это тяжело. Но Вольфганг вернётся. Поверь ему. — Я верю ему. Но я не верю ни одному из окружающих его людей. — Перед внутренним взором Лео встаёт карнавал злых и жестоких насмешников. Лео сокрушается: — Ты знаешь своего брата. Мы избавились от этой прогнившей семьи, но он остаётся далеко, и теперь нет даже его матери, чтобы присматриваться за ним. А стоит ему увлечься, как он становится уязвимым, как ребёнок! Это дорогая плата за его чувствительность. Слишком дорогая. Наннерль пожимает плечами и, на секунду уподабливаясь своей матери, поджимает уголки губ. — Но, папа, иначе Вольфганг не был бы собой. Разве нет? Вольфганг всегда будет для нас добрым искренним мальчиком. Сколько бы ему не исполнилось, Вольфганг будет оставаться немножко малышом-Вольфгангэрлем . Почему не ценить это? Лео не перечит дочери, но про себя чувствует обратное. Его охватывает болезненное сожаление о том, что Вольфганг повзрослел. Поддавшись этому чувству, он невидяще смотрит перед собой и пытается вокресить в своей памяти прыткого и жизнерадостного мальчугана, бегавшего по комнате с палкой между ног, изображая верховую езду. Но на место маленького сына Лео встаёт решительный и утончённый, худощавый молодой человек с непокорной амбицией в глазах. Лео крепко сжимает набалдашник трости в кулаке. Он не в силах понять Господа как отец и сам не пощадил бы никого, кто попытался бы причинить вред его сыну. Этой изумительной, неспокойной душе, которой всегда было уготовано нечто совершенно особенное… Лео снова вспоминает о пошлых мошенниках из Маннхайма и ворчит: — Он уже должен повзрослеть. Я уверен, что эти проклятые Веберы заманили его к себе кружкой какао. — Что сделано, то сделано. Doch Ende gut, alles gut . — Конец вовсе не наступил. Лео вспоминает путанные, отрывистые письма после отъезда Анны Марии, предложения в которых могли тянуться десятки строк вниз без единой точки, с одними только «—», будто Вольфганг проставлял полную паузу на партитуре. Раздражение Лео уступает перед страхом. Он тяжело, устало произносит: — Твой брат никогда не был один. — Он слишком боится, что ты сердишься из-за мамы, — замечает Наннерль. — Я написал ему, что не сержусь! С ней всё хорошо, лучше чем со всеми нами. Что ещё я должен был сказать? — Попробуй написать, что… — пробует Наннерль, но Лео останавливает её. — Нет. Напиши ему сама, раз знаешь, что именно. Тогда Наннерль встаёт со своего места, выдерживая горделивую осанку. — Я всегда пишу и он всегда благодарит меня за мои слова, — говорит она, задрав подбородок. — Но это ведь не меня он хочет заставить гордиться им. Папа. Пригласи Вольфганга. Напиши, что теряешь сон, что беспристанно беспокоишься за его здоровье и не находишь себе места, пока ждёшь его следующее письмо. Лео чувствует, что дочь жалеет его гордость и удерживается от того, чтобы сказать, что он словно постарел. Но она уже ясно давала ему понять прежде, что он рано взялся за трость и сам себя сведёт в могилу. — Напиши правду! Правду?.. Лео хмурится, в то время, как Наннерль продолжает настаивать: — Напиши, что он твой единственный сын и ты любишь его. И тогда Вольфганг вернётся за неделю, будь он до того хоть на Сицилии, хоть в Сибири. — Нет, нет! Наннерль вздрагивает всем телом от звука его низкого, рычащего голоса. — Если он вернётся…! Лео вовремя обрывает сам себя. Взяв паузу, он договаривает, вернув себе самообладание: — Его музыкальная карьера будет загублена. Лео неловко трёт лоб, внутри совершенно напуганный тем, что вот-вот не сказал другое: «То как я снова отпущу его?». Его дочь явно чувствует, что подцепила какую-то болезненную струну внутри него, и не пытается развивать разговор. Наннерль встаёт за спинкой его стула и, обняв Лео сзади, начинает тихонько, ласково петь ему колыбельную. Лео заслушивается её чистым и чарующим голосом. В пении чувствуется, как сильно Наннерль любит их обоих. А потом, когда Лео всё же засыпает после нагретого для него Наннерль стакана молока, ему снится сон о том, как Вольфганг гуляет по мощённым булыжником улицам Зальцбурга, мимо вывесок, свисающих с витых кованных креплений, и чистых аккуратных фасадов зданий. Выбрав нужный среди глядящего множеством окон переулков, Вольфганг приходит к их скромному, но приличному, светло покрашенному пятиэтажному дому в Старом городе. Его двойные железные двери с узором оставлены приоткрытыми, как будто специально для него. Они с Лео встречаются в саду во внутреннем дворике, и Вольфганг благодарит его за всю заботу, даёт самые чудесные обещания и, взяв руки Лео в свои, целует их, позабыв, что он слишком взрослый для этого. Лео просит его остановиться, думая о том, что их могут увидеть. Он сам не знает, почему это было бы так страшно.