nel segretto laccio

Лео изучает содержимое кухонного гарнитура из чешской сосны и кривит губы. Они совершенно не были готовы к приезду Вольфганга сегодня. Оказавшись дома, он доверил Наннерль показать Вольфгангу квартиру и объяснить их быт, а сам сразу же пошёл на кухню: заварить чай и достать угощения. Лео подозревает, что Вольфганг голодает с утра или даже со вчерашнего вечера, но с его пропорциями питаться так нерегулярно опасно. А ещё, экономка, которая приходит к ним раз в два-три дня, по совпадению отпросилась у них после завтрака, когда узнала, что праздновать именины сегодня вечером они не будут. Тереза оставила им только аккуратный Guglhupf с изюмом, которого будет мало на троих… Лео усиленно переживает об этих мелочах, чтобы не сдаться своему нервному возбуждению. Когда чайница едва не выскальзывает из его влажных ладоней, он заставляет себя закрыть глаза и выдохнуть. Подняв голову вверх, он читает благодарственную молитву про себя, сколь оно ни нелепо — предаваться религиозному порыву, стоя у нависного кухонного шкафа. Лео надеется, что чай поможет ему немного успокоиться. В столовой он становится свидетелем того, как Наннерль переходит от вещи к вещи, рассказывая Вольфгангу про ковёр, про шторы, про подсвечники и прочий декор. Она с большим удовольствием приложила руку к обстановке после переезда и за каждой появившейся в их доме обновкой стоит целая история. Вольфганг же осматривается вокруг, держась при этом как скромный гость, неуверенный в своих правах. Он не выпускает из рук свою дорожную сумку и стремится занять как можно меньше места, очевидно привыкнув к жизни на съёмных комнатах, где ему выделялось только пространство, положенное условиями аренды. И, разумеется, он не может узнать отчий дом, в котором никогда не был прежде. Но их новые жилищные условия бесспорно лучше, чем квартира, которую они снимали у старины Хагенаэура. В этом их доме все стены свежего белого цвета; есть целых восемь больших и светлейших жилых комнат; новое окно буквально каждые два шага; достаточно полок; много картин — и переехавших с ними вместе с другими предметами мебели и новых приобретений. — Вольфганг, ты чего молчишь? — спрашивает Наннерль, переставая радостно улыбаться и опуская на место вазочку. — Тебе здесь не нравится? Лео тоже бы скорее ожидал от Вольфганга комментариев и стремительных перемещений по комнате. Но он прекрасно понимает реакцию сына, когда тот устало улыбается сестре, не размыкая губ. — Я ещё должен привыкнуть, — объясняется Вольфганг. — Здесь всё совсем по-другому. Но вы обставились очень изысканно, и тут столько комнат… Мне есть, где освежиться? Лео проходит к столу посреди столовой, чтобы поставить на него поднос с сервизом и угощениями. Он ворчит на Наннерль: — Хватит носиться, ты всё ему ещё расскажешь. Спешить некуда. Пока дай брату прийти в себя с дороги и покажи ванную. Замечание заставляет Наннерль пристыдиться, но Лео краем глаза видит, как Вольфганг легко качает головой, чтобы показать ей, что всё в порядке. Вольфганг всегда ухитрялся быть и бунтарём, и миротворцем одновременно. Тогда Наннерль тащит Вольфганга за собой в ванную, ухватывая за предплечье с бесцеремонностью старшей сестры. Лео же занимает место за столом и наливает себе чай. Вольфганг быстро возвращается: он оставил дорожную сумку в своей спальне и садится ждать, пока нагреется его вода. Он хлопает в ладоши при виде пирожного, благодарит и принимается сокращать размер выпечки на глазах. Подозрение Лео о пропущенном завтраке и обеде оправдывается. В воздухе держится неловкость. Лео одновременно и очень хочет и боится прямо смотреть на Вольфганга, и всё ещё пытается в полной мере поверить, что тот действительно здесь. Какое-то время вместо разговора они слушают, как качается маятник в напольных часах. Когда Вольфганг откидывается на стуле и утирает рот салфеткой, Лео решается взять слово. Он сводит ладони вместе, как часто делает для уверенности. Лео спрашивает: — Значит, ты нормально добрался? — и сам удивляется тому, как мягко звучит его вопрос на выходе. Вольфганг вздрагивает от обращения к себе. Услышав вопрос, он хмыкает и невесело ухмыляется, склоняет голову на бок. Так Лео догадывается, что сейчас его сын разговорится. Дальше Лео действительно выслушивает от Вольфганга терпкую критику его путешествия и на сердце у него легчает по мере того, как Вольфганг перестаёт сидеть зажато, и даже начинает выразительно жестикулировать. В пересказе выясняется, что карета чуть было не вытрясла из него всю душу, а сидения были жёсткие, как камень. Когда на предпоследней остановке до Зальцбурга вышли сразу двое, сидевшие по обе стороны от него, Вольфганг воспользовался этим и, с его слов, проехал не меньше двух часов, привстав и держа болевшую задницу на весу. Когда в комнату входит Наннерль, Вольфганг даже привстаёт со стула и расставляет руки в стороны, чтобы показать то дурацкое положение, заодно мотаясь из стороны в сторону, чтобы изобразить нещадную качку в дилижансе. Наннерль хихикает при виде такой дурашливой и самоироничной инсценировки. Лео вслух выражает сочувствие и по-доброму фыркает эмоциям Вольфганга. Они узнаваемы. Вольфганг с детства совершенно не терпит грубости в любом её проявлении к себе или к другим людям, болезненно переносит всякое неудобство и недомогание и, не умея это скрывать, становится раздражительным, обидчивым или даже пугается, когда что-то такое всё же происходит. Лео с Анной Марией не раз разговаривали об этой особенности сына. Им так и не удалось понять, виноваты ли они перед ним, что избаловали его с малолетства (но их Наннерль ведь выросла не такой!). Лео предпочитает считать, что так проявляется чувствительная натура Вольфганга, всегда цветущая в трепетно-проникновенном тоне его музыки. Кроме того, признавая за особенностью сына известную непрактичность, Лео в тайне находит её трогательной. Ему всегда приятно было чувствовать себя нужным и ощущать доверие к себе, когда он помогал даже подростку-Вольфгангу пережить очередные неприятные ощущения. Но раз прямо сейчас Вольфганг может шутить над тем своим впечатлением, значит, оно достаточно ослабло. — Зато теперь, — говорит Вольфганг в конце и смотрит на Лео и Наннерль изнурённым взглядом, который скорее направлен внутрь себя, чем на них двоих, — я наконец могу обнять вас не только в своём воображении, мой дорогой отец и моя любимая сестра. Вслед за этим, он опускается на одно колено и склоняет голову. А подняв её, разводит руки и добавляет, негромко и проникновенно: — Страница должна перевернуться. Пусть мы проведём наиприятнейшие и наисчастливейшие дни в обществе друг друга. В его голосе одновременно слышатся и заверение, и просьба. Наннерль реагирует скорее Лео, который только пытается осознать какое-то новое выражение в глазах и во всём лице Вольфганга, — от напряжения между его бровей до нервного облизывания губ и дёрнувшегося как от боли мускула у его носа. — Ах, Вольфганг! Я прошу тебя, вставай! — Наннерль подходит к Вольфгангу, опускается и обнимает его, одновременно с этим подтягивая вверх за собой. Вольфганг не сопротивляется её усилию, а только обнимает сестру поперёк спины в ответ. В это мгновение для Лео они снова дети, бок о бок сидящие за клавесином или в дилижансе, в опере или на пикнике. Родные и друзья, готовые прийти друг другу на помощь. Когда они отстраняются, Вольфганг улыбается, показывая зубы. — Кажется, что я и сам не могу оценить свою усталость, — посмеивается он. — Дорога домой была такой долгой. Безусловно, Лео представляет себе каково это: провести не меньше недели в душном полумраке и тряске дороги, зажатым между незнакомцами, плечом к плечу, ночи проводить сидя в тревожном полузабытьи вместо сна, не иметь возможности размять или хотя бы распрямить конечности часами, а на нерегулярных остановках на постоялых дворах коротать время в сырой комнатке без удобств, пока где-то рядом творятся азартные игры, воровство и проституция. И всё же, Лео чувствует, что Вольфганг имеет в виду не только путешествие. Лео на этот момент уже поднялся с места, опираясь на свою трость. — Теперь ты снова с нами, дитя моё, — говорит он, вставая рядом. Лео видит, что Вольфганг хочет обнять и его. Но его сын сдерживается и, помедлив, решительно произносит: — Я напишу вам самые лучшие композиции. — Глядя на него сейчас, Лео почти чувствует эту рождающуюся где-то мощную, грациозную музыку. Вольфганг жестом показывает, что вспомнил про свою ванную, и бодро уходит, обещая скоро вернуться в гораздо более приятной всем кондиции. Когда Лео и Наннерль остаются одни, Наннерль тут же помещает руки «в замок» на животе. — Папа. Я беспокоюсь за Вольфганга. — Беспокоиться больше не стоит, — говорит Лео и коротко берёт её руки в свои. Он добавляет: — Наоборот, здесь он наконец-то будет в безопасности и под надзором. — Чтобы ободрить дочь, Лео возвращает Наннерль её собственные, сказанные ночью слова: — Ende gut alles gut. Впрочем, про себя, из-за своей тщательно скрываемой склонности сомневаться, Лео раскаивается от настигающего его сознания, что Вольфганг провёл большую часть жизни в поездках, подобных этой. Но вина Лео быстро уходит. Он и сам один из передовых путешественников своего века — наравне с иными дипломатами, профессорами, поэтами, теологами и художниками. Не с вынужденно перемещающимися торговцами, а именно с теми, кто раскрывают для себя мир в странствиях, часть за частью, как фасеты многогранника. Так счёт городов, в которые Лео завела судьба, надолго или проездом, должен бы уже подбираться к сотне. И он уверен в том, что путешествия не только сопряжены с неудобством, но и полны романтического аспекта — это виды и достопримечательности, которые радуют глаз, и люди со звуками их речи, всегда разная кухня и волнующие душу культурные явления. Кроме того, странствие расширяет кругозор и обостряет способности суждения. Значит, Лео дал своим детям лучшее возможное образование, сделав весь мир их школой. А музыкальный познавательный аспект их туров — это же самое настоящее peregrinatio academica ! Вольфганг узнал всевозможных корифеев и мастеров ещё до достижения им десятилетнего возраста! А сколько многокрасочной оперной «палитры» он смог прослушать, переезжая с места на место, посещая придворные и публичные театры! Ни одна европейская столица не смогла бы дать Вольфгангу такой же слушательский опыт за время их путешествий. Вряд ли его сын жалеет о чём-либо. Так или иначе, даже на фоне этих мыслей, Лео чувствует необходимость позаботиться о комфорте Вольфганга в настоящем времени и уходит в его спальню, чтобы своими руками постелить Вольфгангу чистую постель. В комнате, которую они закрепили за Вольфгангом, окна выходят в сад во внутреннем дворике, что будет прекрасно способствовать концентрированной работе. Лео тут же понимает: им потребуется разместить здесь клавир, чтобы Вольфганг мог музицировать отдельно. Благо, у Лео их целая лавка. Лео хмуро осматривается, определяя, как создать место под вещи Вольфганга, — и привезённые его сыном с собой, и те, которые начнут копиться. Внимание Лео сразу же привлекает к себе тёмно-серый сундук с железной фурнитурой под морские мотивы. В своих с Вольфгангом поездках они возили в сундуке большую часть вещей и потому его поверхность вся покрыта царапинами и потёртостями. Сейчас в нём в основном хранятся старые игрушки. Лео откидывает плоскую крышку, чтобы прикинуть, сколько всего нужно будет разложить по ящикам и уместить где-то под кроватью или отнести в кладовку. Он не без сентиментальности смотрит на лежащие внутри деревянных стенок детские вещи Вольфганга. Вольфганг играл в гостиной, где стоял их клавесин, и потому уборка игрушек по вечерам происходила в сопровождении марша, превращаясь в совместную игру, исполненную музыкального смысла. Игрушек очень много, и Лео узнаёт их все. Это и аккуратно вырезанные из дерева крестьянский домик с двориком; и фигурки разных животных; и человечки разных форм и размеров; и рыцарь верхом коне; и волчки; и кегли; и детские деньги в мешочке; и несколько маленьких вязаных куколок, которые Вольфгангу когда-то подарила Наннерль; и свистульки; и карточки с ведьмами, животными и птицами; и очень старая колода карт Таро в коробочке с побледневшей от времени раскраской; и игрушечный набор алхимических инструментов; и набор полустёртых мелков, которыми Вольфганг как-то расписал всю мебель, пол и стены, когда изучал арифметику; и три набора так называемых «паззлов», составных картинок, которые Вольфгангу подарили в Англии. Лео помнит, что последних точно было больше. Была картинка со скотным двором, ещё одна про шалящую прислугу в комнатах какой-то знати и одна, которая нравилась самому Лео, на ней была потешная история, где две белые кошки лежали на солнышке среди цветов на столе, на который никак не мог забраться щенок на краю картинки... Лео напоминает себе, зачем он пришёл. Он проходится по шкафам, чтобы удостовериться, что больше ничего старого и лишнего в спальне и впрямь нет. Детскую одежду и Вольфганга, и Наннерль Анна Мария хранила в свёртках, а после переезда на новую квартиру они теперь лежат в каком-то из шкафов в их родительской спальне. Все книги, включая и учебные, сейчас составлены на полках, которых в доме теперь предостаточно. Музыкальные же тетради Вольфганга с упражнениями и сочинениями, начиная с трёхлетнего возраста, все, бережно сохранённые, лежат у Лео в кабинете. А детская скрипка Вольфганга должна бы пылиться в футляре в кладовке. После уборки и расстилания постели Лео остаётся доволен тем, что в комнате становится как в гостиничном номере, готовом к заселению. Кроме того, он думает и о том, что Вольфганг, может быть, захочет и чтобы птицы переехали к нему в комнату. Даже эти хлопотные мысли не помогают Лео в полной мере поверить, что Вольфганг вернулся. Сам того не осознавая, Лео не хочет проникнуться этим фактом, потому что тогда неизбежно последует тягостный вопрос к самому себе — насколько? В это время Наннерль собирается отправиться на рынок. Присоединившись к ней, составляющей список в столовой, Лео объясняет дочери, что не сможет сопроводить её, потому что сегодня уже нагулял своё, а если всё-таки пойдёт, то, — зная свою норму ходьбы, — не сможет никуда пойти завтра. Смывший с себя чужих людей, их запах, бессонницу и усталость, Вольфганг весело вызывается пойти с сестрой, чтобы помочь донести еду, «раз уж докупить её нужно из-за него». Наннерль шутит, что в таком случае она будет воображать себя принцессой, а Вольфганга своим помощником. Вольфганг в ответ отвешивает поклоны. На тот момент посвежевший и повеселевший, он переоделся в свежий камзол не то персикового, не то пастельно-розового цвета, снизу-вверх исчерченный широкими золотистыми полосами. Рассматривая его со стороны, Лео прикидывает, что вещь должна быть подарком. Вольфганг предпочитает яркие цвета и на дух не переносит полосы в одежде. По его мнению, полосы делают вид слишком строгим и вообще напоминают узоры мебельной отделки. А он вовсе не кресло. На рынок нужно пойти уже скоро, потому что год клонится к завершению и Солнце зайдёт в пятом часу, — а кроме того, выясняется, что им ещё нужно к аптекарю. Лео напоминает: — И передайте с кем-нибудь весточку для профессора Гаттнера, что мы не появимся сегодня. — Угу, — отзывается Наннерль, продолжая делать то, что делает. Вольфганг сидит перед ней, закрыв глаза и доверяя своё лицо её рукам. Сестра заново разрисовывает ему глаза карандашом, старательно накладывая тёмные росчерки. Они разговаривают о парижской моде и косметике в подробностях, которые было бы буквально слишком дорого описывать в письмах. Вольфганг всегда проявлял вкус к изящной одежде и просил самые красивые, яркие камзолы, жилетки, рубашки, чулки, не без оснований аргументируя это тем, что композитор обязательно должен выглядеть обеспеченным и запоминающимся. И хоть Лео и тщательно следил за деньгами, обычно он потакал этому желанию, да и сам ещё в поездках повсюду получал комплименты, что выглядел как записной франт. Видимо, это семейное. По крайней мере, так всегда с усмешкой замечала Анна Мария. Вольфганг рассказывает о том, как в Париже и женщины, и мужчины, будто в опере, заново рисуют себе лицо поверх трёх слоёв пудры, из-за чего сами на себя не походят. Как-то раз он наблюдал одного беднягу, у которого раскрылась непереносимость на макияж понравившейся ему дамы, из-за чего он страшно чихал, когда пытался флиртовать с ней, и это было уморительно и походило на сценку из комической оперы. Рассказывает он и про баронессу, которая носила на лице фальш-брови из мышиных шкурок, потому как за жизнь под корень выщипала собственные. Но больше всего Вольфганг смеётся над тем, как парижане засовывают что попало в свои громадные парики, из-за чего над ними издеваются в их же сатирических журналах. А когда начинаются танцы, эта дребедень может начать сыпаться сверху, из-за чего выгнали не одну фрейлину, недостаточно хорошо закрепившую какой-нибудь аксессуар в громадной конструкции на голове своей хозяйки. Лео слушает разговоры одним ухом. Он стоит в дверном проёме, расчерченный длинными тенями от оконной рамы, и пользуется возможностью рассмотреть чистое и свежее лицо Вольфганга, не знающего о его внимании. Со сложным, серьёзным выражением Лео изучает то, как его сын изменился за два года. Остатки юношеской нежности Вольфганга растаяли и прежде по-детски мягкие, его черты стали чётче, в них проявился его характер. Его приятная наружность теперь просто очаровывает, когда он улыбается или смеётся. Это очарование даже вызывает у Лео малопонятную робость и желание вернуть улыбку, пусть адресованную вовсе не ему. — Папа? Папа! Где твои мысли? — оборачивается Наннерль. — Как, прости?.. — Я спрашиваю, что ещё тебе сказал купить доктор Зойсс. Лео меняет позу и сводит ладони, стараясь замять, что углубился в свои размышления. Он спешно припоминает лекарственные травы для умывания лица и что Тереза хотела для праздничного ужина на выходных. — Тереза? — удивляется Вольфганг и приоткрывает глаза. — Кто это? — А, наша экономка! Она работает у нас уже несколько месяцев, мы наняли её для недели большой стирки. Точно, на следующей неделе надо будет внепланово устроить ещё одну! Замочим твою одежду в субботу. — Но.... Тереза? Как же Розалия? — Я всё расскажу по дороге. Когда Наннерль и Вольфганг уходят, Лео старается не переживать, что Наннерль расскажет Вольфгангу и о том, как сильно он тосковал без него здесь. Какое-то время он бесцельно ходит по комнатам, но в конце концов возвращается в свой кабинет и заставляет себя сесть отвечать на письма. Он выбирает тех собеседников, от которых исходят темы, наиболее отвлеченные от него и его семьи. В конце концов, Лео успешно направляет все свои мыслепереживания в переписку с инструментальной мастерской, содержание письма которой вовсе не поздравительное. Он обращается и в фирму «Breitkopf & Härtel» и к Грензнеру в Дрездене, предельно вежливо выражая недовольство неисполнением своего заказа. Он заказал инструменты для их двора давным-давно! А теперь, помимо задержки, его ещё и пытаются обсчитать! Лео так увлекается пересказом юридических несоответствий и вычислениями флоринов и крейцеров, что даже не замечает, как его дети возвращаются домой. Наннерль ставит его в известность, что всё же утомившийся с дороги Вольфганг ушёл вздремнуть до ужина и договаривается с Лео о том, когда именно они все вместе сядут за стол. Наннерль делится случаем на рынке: — Мы встретились с фрау Андреттер с дочерью! Сперва Вольфганга не узнали, приняли его за увязавшегося за мной ухажёра. Потом они обе радовались, расспрашивали нас, звали Вольфганга в гости и просили пригласить, когда он даст академию. — Значит, скоро и весь город узнает, что Вольфганг вернулся, — мрачно усмехается Лео. — И Коллоредо. К ужину Лео переодевается в серебристый камзол по случаю праздника — не собственных именин, а возвращения Вольфганга. Он снова встречается с сыном в гостевой спальне. Когда в гостиной идут уроки, Лео и Наннерль переносят клетки с птицами в эту комнату, и Наннерль, по всей видимости, забыла вернуть клетки в гостиную после утренних занятий. Ещё только приближаясь к комнате, Лео слышит, что Вольфганг насвистывает что-то игривое и тут же сразу выстраивает целую мелодическую фразу, возможно, придумывая её находу. Ему вторят разнородные птичьи голоса: двух канареек, петроики и зарянки со скворцом. Лео подходит тихо, чтобы не помешать. Захваченный музыкальным сотрудничеством с маленькими ухоженными птичками, Вольфганг стоит спиной к двери и живо жестикулирует рукой, как дирижёр. Этот момент смотрится и звучит чрезвычайно невинно, и Лео улыбается ему. Когда распевка заканчивается, Вольфганг смеётся и разговаривает с питомцами. Те стрекочут, чирикают и переговариваются другими звуками, проворно прыгая по подоконнику, спинке стула и самому Вольфгангу. Вольфганг безумно любит животных. Так ещё полгода назад он, будучи уже двадцатитрёхлетним, радостно писал Лео о поразившей его корове необычной расцветки. Он ходил с горящими глазами ещё целую неделю после того, как его в виде исключения пустили в закрытый для публики Tiergarten Schönbrunn, зоологический сад бывшего Императора. Лео тогда и самого до глубины души растрогал добрый гигант-слон. Посещение зверинца стало, увы, единственным приятным впечатлением из их последнего путешествия в Вену. — Развлекаетесь, — комментирует Лео, когда Вольфганг замечает его присутствие. Вольфганг всегда старается быть более сдержанным в разговорах с Лео. Но в этот момент он не пытается скрыть, что лучится удовольствием. — До чего замечательно! Птицы самые благодарные и самые разборчивые слушатели. Они не просто повторяют музыку, а понимают и развивают её, как умеют. В отличие от многих учеников. После этих слов самый взрослый из питомцев, канарейка Господин Canari, вспархивает с подоконника и, захлопав крылышками, приземляется прямиком Вольфгангу на голову. Все, кто ещё не сидели на нём, следуют её примеру и обсиживают его плечи. Вольфганг улыбается и поднимает и расставляет локти, чтобы дать птицам больше места. Лео не удерживается от того, чтобы прокомментировать эту трогательную сценку: — Они чувствуют твоё доброе сердце и чистую душу. Вольфганг потупляется на секунду. Фыркает. — А я чувствую их коготки. — Снова подняв взгляд на Лео, Вольфганг смотрит с благодарностью. — Спасибо, что хорошо ухаживали за ними. — Откуда ты знаешь? — Они сами мне сказали. Вольфганг поворачивает голову к скворцу на своём плече и изображает поцелуй. Птица щёлкает клювом и, раскрыв его, отзывается искажённым голосом Наннерль: — Хорошая птичка. Дай мне поцелуйчик, поцелуйчик. Вольфганг особенно любит этого скворца за его экстраординарный каталог звуков. Более того, его чёрное лоснящееся оперение с белыми вкраплениями как-то побудило Вольфганга приобрести напоминающий его камзол. И, рассаживая птиц обратно по их клеткам, потому что нужно будет выйти из комнаты, Вольфганг убирает скворца последним, несколько раз погладив его по голове. Вернувшиеся на место птицы потряхивают крыльями и дальше внимательно следят за Вольфгангом блестящими тёмными глазами. — Как вы расстались с бароном фом Гриммом? — спрашивает Лео. — Он по-дружески сказал мне, что я не создан для Парижа. Там нужно хитрить, льстить, втираться в доверие, никого не восстанавливать против себя. — Обернувшись, Вольфганг добавляет своё мнение с ироническим оттенком: — Он предпочёл бы, чтобы я был менее талантлив, но более ловок и лицемерен. Лео может представить себе, как мог бы произойти тот разговор. Вольфганг и барон могли бы стоять где-то на улице, под сыплющим мокрыми хлопьями небом: высокий фом Гримм в треуголке смерил бы Вольфганга своим спокойным и внимательным взглядом критика, прежде чем попросить уехать. Конечно же, обязательно напоминая о ждущем его дома отце. Что же. Фом Гримм проявил себя настоящим другом их семьи и на этот раз тоже. Он не зря был одним из самых значимых их союзников с тех пор, как впервые услышал Вольфганга в семь лет. Вольфганг тогда преобразил его представление о музыке и возможностях исполнителя и композитора. — А как у него обстоят дела? — Il est accablé d'affaires et d'écritures , — машет рукой Вольфганг, но не пренебрежительно, а со знанием дела. Последние три месяца он фактически был секретарём барона. — Он снова собирался уехать в Россию сразу после моего отъезда. — Он дал тебе деньги на проезд, — догадывается Лео. — И на доставку багажа. Я взял с собой не всё. Пятнадцать луидоров. — Более чем любезно с его стороны. Надеюсь, ты подобающе поблагодарил его. — Я попытался. Но он перебил меня заверениями, что я оказывал ему честь тем, что жил в его доме. На самом деле, барон выручил их семью как никто. Именно от него первого поступила немалая сумма займа на лечение для Анны Марии, — хоть сам он и попросил рассматривать её как подарок. А после её отъезда на курорт фом Гримм горячо пообещал Лео, что и дальше позаботится о Вольфганге. Как ради самого Вольфганга, так и ради Лео. Пусть барон не удержался и, — хоть это и было совершенно лишним, — со значением добавил в самом конце своего письма: «...vous connaissez les sentimens que je vous ai voués, et je vous prie de les regarder comme invariables» . Но Лео простил ему эту верность несбыточному, как прощал все разы до этого. Впрочем, вряд ли помочь Вольфгангу было слишком накладно для фом Гримма — он много лет закупает предметы искусства для русской царицы, управляя Бог весть какими суммами денег. И прецеденты такой помощи уже случались: фом Гримм как-то приютил у себя талантливейшего скрипача-шевалье де Сен-Жоржа в схожей жизненной ситуации. Лео запомнил это, потому что наполовину темнокожий маэстро когда-то вызвал у Лео глубокое уважение своими благороднейшими аранжировками в духе Вивальди. Лео догадывается, что скрипач тогда был любовником барона. А сейчас он, кажется, руководит частным музыкальным театром госпожи де Монтесон. Пока ужин доготавливается, Вольфганг устраивает раздачу подарков. Наннерль получает шляпку-бержер и несессер, которые она принимает с восторгом, тут же надевает и принимается позировать. Лео вызывает смех у своих детей, когда сухо предполагает вслух, что Вольфганг привёз для него часы. Это их семейная шутка: когда благородия не хотели платить им в детстве Вольфганга, то неизменно дарили часы, из-за чего Лео продал не меньше двадцати часов за первые несколько лет концертирования. На самом деле, Вольфганг дарит Лео прекрасные перчатки из бычьей кожи. На этом подарки не заканчиваются. Вольфганг вручает Наннерль издания «Le médecin des dames» и «Journal des Luxus und der Moden», а для Лео извлекает из сумки концерт Шрёттера, сонаты Хюлльмандля, французское издание «Скрипичной школы» и фоглерскую книгу «Tonwissenschaft und Tonsezkunst». Среди партитур и литературы Лео успевает увидеть и ненадолго оказывающееся открытым сочинение Мольера с выведенной на титульной странице дарственной надписью на итальянском: «от Фридолина Вебера». Эти несколько секунд успевают подпортить ему настроение, но он смалчивает. В заключение передачи Вольфганг раздаёт средства для ухода, которых не достать нигде за пределами европейских столиц, и даже два флакона духов из масел, пахучих трав, цитрусовых фруктов и азиатских приправ. Вольфганг шутливо объясняет, что парфюмерные салоны с душистой цветочной водой есть на каждой улице Парижа и иначе его могли бы обвинить в том, что он вообще не был в городе. — Вольфганг тебе правда не стоило... — осторожно замечает Наннерль. — И впрямь. Всё это выглядит ужасно дорого. — Но не мог же я вернуться к вам без подарков! К тому же, использовать духи каждый день ведь совершенно необязательно. С тем, какая у нас здесь светская жизнь, эти флаконы могут растянуться на целые годы, если душиться только по случаю. Так Моцарты впервые задевают вопрос о дальнейшем пребывании Вольфганга в Зальцбурге. Они не сразу обращаются к нему за ужином, который проводят, собравшись за праздничной красной скатертью, при тёплом свете от настольных свечей, заставляющем посверкивать элементы их одежды. Семейное воссоединение проходит чрезвычайно уютно, несмотря на то, как время от времени подвывает на улице и ставни стучат от поднявшегося к ночи ветра. Какое-то время Наннерль и Лео делятся сводкой последних городских новостей, затрагивая и смерть Адльгассера, и его временного заместителя. К слову приходится анекдот о его последнем выступлении, во время которого он совершенно опозорился так, что стыдно было всем. Ведь он должен был исполнять функцию по прославлению Господа, а тут архиепископ и всё придворное собрание и полная церковь людей вынуждены были сносить какофонию. Лео — с прицелом на будущее — рад тому, что Вольфганг относится к рассказу с крайним возмущением. А после уже сам Вольфганг принимается повествовать про свою насыщенную музыкальную жизнь, как в Маннхайме, так и в Париже. Так он рассказывает о том, как снова встретился в Париже с кастратом Джусто Фердинандо Тендуччи. Невероятная красота его тембра полюбилась Вольфгангу ещё при знакомстве в Лондоне. На этот раз Вольфганг даже написал ему одну сцену для пианофорте, гобоя, валторны и фагота. Рассказывает он и про Пиччини, с которым они вели весьма духовные разговоры при каждой встрече. Но в дальнейшем становится ясно, что Вольфганг проникся ненавистью к Парижу и Франции за то, что там чуть не умерла его мать, и за обращение с собой и самой музыкой. — Французы ослы и останутся ослами, — твёрдо заявляет Вольфганг, тряхнув головой. — Девицы из парижской оперы не знают ни одной ноты, потому что отбирают их лишь по признаку красивого голоса. Как можно вообще называть певицами тех, кто не поют, а только вопят или ревут во всю свою глотку, из носа и гортани?! А французский язык. Он совершенно не сочетается с музыкой! Немецкий выглядит просто божественно в противопоставлении. В этот момент Лео узнаёт себя и свои бескомпромиссные оценки в том, как оценивает Вольфганг. Вольфганг принимает его усмешку на свой счёт: — Ты мне не веришь, папа? — Погоди-погоди. — Наннерль тянет его за рукав, заставляя обернуться к себе. — Ты говоришь, что у столичных французов нет музыкального вкуса. Но тогда и привить его им должно быть гораздо легче? На вопросы о преподавании Вольфганг отвечает с большой неохотой. Он никогда не любил это дело, хотя и щедро раздаёт методические советы даже тем, кто его не просит. Именно потому, что он так противится быть педагогом, Лео воспринял как удар тот пыл, с которым его сын бросился заниматься с Алоизией Вебер... Именно Наннерль напрямую озвучивает то, что держится невысказанным в пространстве столовой. Она протягивает руки через стол, чтобы заключить руки Вольфганга в свои, и с придыханием высказывает свои радость и облегчение: — Как хорошо, что ты не будешь больше жить так далеко. — Вольфганг не отвечает сразу, и Наннерль надавливает: — Ты же останешься с нами надолго, да, Вольфганг? Вольфганг сглатывает. Он склоняет голову на бок. — Я ещё не знаю. Я думаю, что пробовать податься в ту же Вену раньше Пасхи не имеет смысла. — Пасхи? — холодно усмехается Лео. — Нет. Этого не будет. В возникшую паузу становится слышно, как где-то недалеко над городом грохочут небеса. Вольфганг повторяет, будто не расслышал до того: — Не будет? Они с Лео смотрят друг на друга и, не сводя глаз с Вольфганга, Лео говорит: — Мария Анна, нам с твоим братом нужно поговорить. Наннерль без лишних слов встаёт с места, чтобы уйти. Она по тону отца знает, когда он всецело серьёзен и перечить не стоит. Лео ждёт, пока она соберёт за собой посуду и приборы и, шурша платьем, уйдёт не просто на кухню, но в свою комнату. — Вольфганг. О каких поездках ты ещё думаешь? Ты пробыл в путешествии больше двух лет. И с чем ты возвращаешься домой? — Это ты хотел, чтобы я поехал в Париж. — Чтобы найти успех и славу. Заработать денег. Лео встаёт из-за стола, идёт к шкафу. Вернувшись к, кажется, не пошевелившемуся Вольфгангу, он кладёт на стол пухлый журнал в мягком переплёте. Лео по закладке раскрывает страницы со строками и столбцами бухгалтерского учёта. — Цифры не врут. Ты уже не ребёнок, Вольфганг. Ты и сам вёл расчёты. — Вольфганг ровно, закрыто смотрит перед собой, будто разговор не касается его. — Итак, стало быть. Лео своим тоном подчёркивает, что ждёт, когда Вольфганг отзовётся. Как отец, он мог бы сейчас требовать со всем положенным ему уважением, но вместо этого просит. Вольфганг должен понимать это, потому что опускает глаза и отзывается: — Говори. Я слушаю. Лео принимается водить карандашом по странице. — Ты уехал с тремя стами флоринами, которые я занял у Ганновера. Затем, двести флоринов за твоё пребывание в Маннхайме. Я оплатил большинство твоих расходов в Париже векселем на сто десять флоринов. Плюс восемь луидоров, то есть, девяносто флоринов. Кроме того, от меня за последний месяц требуются сколько? Сто шестьдесят пять флоринов. То есть, это те пятнадцать луидоров по обменному курсу, которые ты одолжил у господина Гримма и которые мне, конечно, придётся ему вернуть… После двадацатишестимесячного отсутствия ты привозишь сто шестьдесят пять флоринов и двенадцать крейцеров. Под красной чертой — я задолжал восемьсот шестьдесят три флорина. Крейцеры я тебе прощаю. Вольфганг тяжело вздыхает. — Отец, я зарабатывал. Жить там чрезвычайно дорого. Талер улетал просто ужасно быстро. — Я пробыл с тобой в поездках больше десяти лет, Вольфганг. Я знаю, насколько это сложно. Именно поэтому я не хотел отпускать тебя одного. А твоя мать… всего лишь добрая женщина, никогда не имевшая дел с этими расходами. — Ты не понимаешь, — вскидывается Вольфганг, сверкая глазами. — Я всегда работал, днём и ночью, как ишак в поле. Я писал и писал, я выступал, я заглядывал им в глаза, я так старался, я делал всё. Всё!.. Лео не требуется ничего отвечать. Вольфганг извиняется почти сразу, почтительно опустив голову: — Прости. — Но тут же уточняет, что его извинение относится к его резкому тону, а не к расходам: — Но в этом балансе нет моей вины. Лео просто смотрит на него какое-то время. Он нисколько не поднимает голос, ведь ему достаточно негромко озвучить уже не раз заданные самому себе вопросы: — Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя сейчас? Как мы с твоей матерью обеспечим себя в старости? Что насчет твоей сестры? Ты ведь не мог не думать об этом. Вольфганг смотрит в сторону. Он признаётся: — Я надеялся, что у тебя есть решение. Лео кивает. Решение действительно есть. — Тебе снова придётся работать на Коллоредо. Вольфганг сжимает кулаки на столе. Облизывает губы и принимается качать головой. — Нет. — Декрет, можно сказать, уже составлен, — продолжает Лео. — Тебе придётся работать здесь. В обход Коллоредо это сделать нельзя. — Нет. Нет. Я не могу снова пойти к нему, — выдыхает Вольфганг с болью и страхом в голосе. — Как же салоны, князья, путешествия? Кто вообще узнает обо мне, если я растеряю здесь свою молодость и угроблю свой талант? Для чего мы старались?.. — Мой милый, бедный Вольфганг, — прерывает Лео, и Вольфганг осекается. — Ты хочешь, чтобы я бросил и продал всё, что далось мне так тяжко, и уехал в неизвестность? Лео поднимает брови и повторяет уже высказанное: — Назови мне, что ещё я могу сделать для тебя, и я сделаю это. Вольфганг отворачивается. Они молча слушают дождь, низвергающийся на Зальцбург шумными потоками. Лео видит, как сын стирает слезу большим пальцем, прежде чем та успевает скатиться по щеке. — Отец, — говорит Вольфганг, не поворачиваясь. Его голос при этом звучит совершенно контролируемо и ровно, и Лео отмечает себе это проявление мужества. — Если я когда-нибудь без разрешения уйду, будучи у Коллоредо в услужении, меня арестуют. — И об этом я тоже знаю. Но, может быть, он смягчится со временем. У предыдущего архиепископа мы были как у Христа запазухой. А Коллоредо — рационализатор с чёрствой душой. Думать об этом сейчас — только растравливать рану, но Лео не может не припомнить, как последовательно Шратгенбах придерживался мнения, что нужно ценить и развивать чудеса и таланты, ниспосланные Богом. В своём покровительстве «изящным искусствам» он не поскупился не только на первое назначение для Вольфганга, но и даже на некоторую «стипендию» для совершенствования в Италии. А при Коллоредо их уже не ждёт никакое жалование в пять тысяч талеров, как у штуттгартского капелльмайстера, ни городские и загородные дома. Ни даже просто ein guter Dienst, gut in Caractére und gut in Geld . — Нам очень повезло прежде. Крайне немногие из курфюрстов любят музыку, а не войны, — заключает Лео. — И нам ещё не скоро предстоит уплатить Weihesteuer . — Он ненавидит меня, — констатирует Вольфганг, но за его словами уже больше не чувствуется внутренней борьбы. Решение уже принято. Лео откликается обещанием: — Ты не будешь один. Не пока ты здесь. Он протягивает руку и кладёт её на находящееся тут же рядом предплечье Вольфганга. Первым его позывом было коснуться щеки сына, но какое-то опасение удержало его. — Когда приедет мама? — вдруг спрашивает Вольфганг. — Возможно, что в феврале. — И мы можем себе это позволить? — На данный момент, её безвозмездно содержит её новая подруга-баронесса. — Лео отнимает руку от Вольфганга и принимается поправлять манжет рукава. — Я был против, но она решила не отказываться от этой помощи. Лео честно пересказывает Вольфгангу, как они вообще собрали деньги на лечение всем городом. Вольфганг внимательно слушает этот рассказ о христианской помощи, и он производит на него удивительный эффект. Дослушав, он убеждённо заявляет: — Я буду писать музыку для этих добрых людей. Не только одному тирану, этому мелочному муфтию. А что до него... — Вольфганг презрительно усмехается. — Я нужен ему так же, как он нужен нам. И я не буду при скрипке, как это было прежде. Я хочу дирижировать за клавиром и аккомпанировать в ариях. И ещё. Пусть эта зловредная душа делает со мной всё, что хочет. Но я не дам, — слова Вольфганга вырываются с рыком, — ему убить мою музыку! Лео отвечает не сразу и даже сперва избегает смотреть на Вольфганга. Новообретённая жёсткость, решительность его сына на месте переменчивого юношеского энтузиазма, вызывают у него удивление и даже стеснение. Он смотрит на своего Вольфганга совсем другими глазами, отмечая себе то, как он повзрослел. Перед ним уже не юноша, который две осени назад уехал из Зальцбурга, а сложившийся молодой мужчина. Будто там, где раньше был лишь отголосок его, Лео, собственного мотива, сейчас раздаётся новый, равноценный ритм и контур. В этот момент Лео с ужасом осознаёт, что, сидя с ним сейчас за столом, он находит изменение в Вольфганге очень привлекательным. Он заставляет себя ответить, чтобы не дать Вольфгангу заметить и самому не испугаться того, как к его щекам приливает кровь. Лео откашливается, когда слышит, как хрипло звучит его голос: — Он собирается дать тебе пост придворного органиста. Вольфганг остаётся доволен его ответом. Он даже расправляет плечи и отзывается с некоторой надменностью. — Хорошо. Пусть так. В его сговорчивой реакции нет ничего удивительного. Он всегда считал орган «королём инструментов». Вольфганг даже раздумывал о том, чтобы принять пост придворного органиста в Версале. Причём с окладом вполовину большим, чем ему будет выписан сейчас. Лео подводит итог, на который очень хочет надеяться, когда обращается и к Вольфгангу, и к себе: — Ты всегда много сочинял в Зальцбурге. Gott wird nach seinem ohnerforschlichen Rathschluß und heiligister Vorsehung alles zu unserm Besten wenden . Лео незаметно выдыхает напряжение, когда снаружи после его слов не раздаётся ожидавшегося им громового раската. Он хочет слышать в этом благой знак.