nel segretto laccio

Зальцбург затянут завесой, сошедшим с гор альпийским туманом, от чего холодный и яркий, белый свет на улице создаёт ощущение безвременья, а не божьего дня. Где-то под приоткрытым окном проветривающегося кабинета Лео метут улицу. Лео безотчётно отмечает себе этот глухой такт движений метлы в чьих-то руках. Его внутренний метроном не может не считать ритм. Лео сидит за своим рабочим столом. Он держит перед собой лист бумаги и, сосредоточенно нахмурившись, обдумывает нанесённые на неё слова. Если бы эти слова были музыкой… они были бы подлинной элегантностью. Великолепным фразированием и кристально-чистой формой. Уравновешивающим контрпоинтом и выверенной, неизбежно располагающей к себе выразительностью, сотворённой по всем правилам композиции. Они черпали бы силу из своего знания и понимания ограничения. «Если бы Ваша Высококняжеская щедрость могла наивеликодушнейше принять меня после смерти Кайетана Адльгассера на службу к Вашей Преосвященнейший Персоне: я нижайше попросил бы Вас декретировать меня в качестве Вашего придворного органиста. С этой целью я рекомендую себя, уповая на Вашу Благосклонность и Милость, Вам, Ваше Княжеское Превосходительство, моему всемилостивому Правителю и Господину Владыке» Оформление письма подходит к его содержанию — лист покрывает сдержанный, «бисерный» почерк педанта, окончившего лицей. Послание полностью выполнено рукой Лео. Даже последние строчки, заверяющие в обратном: «Ваш покорнейший и наипослушнейший, Вольфганг Амадей Моцарт» Перечитав написанное в пятый или шестой раз, Лео откладывает перо, решив оставить всё как есть. Коллоредо наверняка бы получил особое удовольствие от раскаяния в проступках перед ним, но, с другой стороны, напоминать об обстоятельствах отъезда Вольфганга двухлетней давности может быть опасно. Архиепископ долго держит зло. Никто не знает, в каком расположении духа он будет, когда письмо попадёт к нему на стол. Лео служит ему уже седьмой год, но всё равно не способен предсказать его настроения и реакции, которые за ними последуют. Сейчас он просто хочет надеяться, что вопрос назначения Вольфганга и в самом деле лишь формальность. В этот момент Лео слышит приближающиеся к его кабинету голоса. Очень скоро он различает, как его дети, вставшие уже прямиком за дверью, увлечённо болтают. Вольфганг входит в комнату со словами: — Папа, надеюсь, ты голоден! Лео полуоборачивается на стуле. Вольфганг держит перед собой тарелку с печеньем по цюрихскому рецепту, которое, как Лео слышал краем уха час назад, они с Наннерль собирались помочь испечь их экономке. Лео протягивает письмо по направлению к Вольфгангу и глухо подзывает сына: — Ты-то мне и нужен. Подойди. Держи. Вольфганг слушается, отставляет тарелку с выпечкой на стол и, прежде чем принять в руки листок, тянет в рот сперва указательный, затем большой палец, в которых до того держал собственное надкушенное печенье. Его обеспокоенное выражение лица плохо вяжется с этим непосредственным жестом. Прочитав письмо, Вольфганг резко вскидывает голову. Какой-то блеск в его взгляде оказывается поблёкшим. — Папа. Но ведь из этого ничего не выйдет. Коллоредо болван, но даже он не сможет поверить этим словам, — говорит Вольфганг и обличающе разворачивает лист к Лео, будто тот сам не является автором прошения. — В них нет ничего от меня. — Это не имеет никакого значения для документа, — отвечает Лео с нажимом. — От тебя нужна только роспись. Ты был слишком слаб после возвращения и поэтому продиктовал мне своё прошение. Лео протягивает Вольфгангу своё чёрное перо для подписания. И испытывает большое облегчение (слегка разжимает пальцы на набалдашнике трости), когда Вольфганг не продолжает отказываться дальше, а вяло забирает перо из его руки. — Слаб и не в себе, — комментирует Вольфганг с сарказмом, покручивая перо в пальцах. Он не спешит поставить свою роспись. — Я уже знаю, что напишу ему первым. Гимн. И тут Вольфганг мягким серебристым тенором пропевает пристраивающиеся друг к другу слоги сольфеджио, нанизывая на них мелодию. Лео с необычайной ясностью узнаёт за голосом сына и возвышенное, и игривое звучание органа в мажорной композиции. Осмысленная и миловидная, эта музыкальная идея с оттенком насмешки тут же ухитряется подружиться с Лео, который обнаруживает себя поражённым. Лео несколько лет не был свидетелем того, как Вольфганг сочиняет, и позабыл про его чудесный дар. Пяти секунд оказывается достаточно, чтобы намеченный Вольфгангом мотив получил душу. Впрочем, Вольфганг быстро отбрасывает своё творение. Крутанувшись на месте так, что он оказывается смотрящим в сторону резиденции Мирабелль, Вольфганг взмахивает рукой с пером и проговаривает с прочувствованной, драматичной интонацией: — О, Мой Султан! Пусть утро каждого Вашего дня! начинается с того, что! Ваши королевские внутренности! будут полностью очищены превосходной диареей! — Вольфганг. Пристрастие Вольфганга к дурашливой и по-детски вульгарной комедии всегда проявляет себя неожиданно, и Лео приходится отозваться предупреждающим тоном, чтобы не поощрить издёвку сына усмешкой. Вольфганг же делает нетерпеливый, энергичный жест и, сохраняя невинное выражение лица, продолжает мысль: — Я забочусь о его здоровье! Я же не хочу, чтобы он мучился запором и раздавал приказы и выписывал все свои декреты с ночного горшка! Хоть это без сомнения и было бы удобно. Ведь тогда у него всегда нашлось бы, чем подтереть его высокопочтенный зад. Лео было бы откровенно нечестно осуждать язвительность своей собственной школы и, слушая Вольфганга сейчас, он слышит, что сын хочет насладиться хоть каким-то сопротивлением, прежде чем вынужден будет сдаться на милость тирана. Но с Вольфганга станется и в будущем вписать какую-нибудь оскорбительную насмешку, заключённую в игре слов или в остроумном повторении, когда Коллоредо обязательно выведет его из себя. И этого уже допустить нельзя. Лео опирается на трость и поднимается со своего места. Он идёт к Вольфгангу и, запрещающе мотнув головой, обращается к нему особым тоном отца и наставника. — Вольфганг. Тон Лео по сути своей сдержан, но всегда оказывает на его сына нужное воздействие. Вот и сейчас тело Вольфганга мгновенно вытягивается по струнке, как будто он солдат на плацу, а Вольфганг, кажется, даже не успевает осознать, что подчинился. Главное, что теперь ему, ровно смотрящему перед собой, передаётся вся необходимая серьёзность. — Kein Unfug! — требует Лео. — Мы не можем позволить себе даже намёк на легкомыслие. От тебя ожидается беспрекословное служение воле Коллоредо. Он управляет будущим всей нашей семьи. Лео мог бы сказать Вольфгангу многое о том, чего ему самому стоит кланяться или вставать на одно колено перед Коллоредо, и как порой, даже спустя много лет службы, в нём самом что-то задыхается от злости, стоит только вспомнить, что музыкант без патрона — никто. Но Лео каждую секунду держит в уме, что только божественное вмешательство может не дать руке Коллоредо черкнуть пару строк, от которых уши любых слушателей музыки Моцартов оглохнут. И все двери закроются, чтобы ни один властный человек больше не дал шанс ни одной их, даже самой изумительной композиции. Стоя позади Вольфганга, Лео сводит ладони вместе и говорит только лишь: — Это должно быть сделано. Вольфганг снова смотрит на лист и перо в своих руках. Но момент растягивается. Лео хмурится, потому что ощущает сквозь не поддающуюся объяснению связь, которая установилась между ним и Вольфгангом за годы: что-то не так. Вольфганга тревожит нечто, о чём Лео не подозревает. Его сын напряжён так, будто рядом есть некто третий. Какое-то невидимое присутствие… как бес? Услышав эту мысль, Лео опускает взгляд на вздымающиеся, зажатые плечи Вольфганга перед собой и испытывает чувство, что на них сейчас могли бы лежать большие, цепкие руки в белых перчатках. Лео не знает, откуда приходит это суеверное наваждение, и в любом случае прогоняет его, когда сам кладёт ладонь Вольфгангу между лопаток. Вольфганг вскидывает подбородок, будто очнувшись. А Лео колеблется. Не потому, что ему не приходят на ум требующиеся сейчас слова, — ведь те приходят сразу, — но потому, что Лео не знает, насколько сумеет сдержать обещание. Как родитель, как благодетель, как лучший друг. Ведь слова повлекут испытующее его обязательство. Лео наклоняется к уху Вольфганга. Он отчётливо, весомо обещает: — Я буду твоим щитом. И Вольфганг верит ему. Он подходит к столу и кладёт на него листок. Перо движется по бумаге, старательно выводит стройные, опрокинутые вправо буквы, сложенные из изящных росчерков: «W. A. Mozart» Сложный, продуманный в каждой петельке, автограф Вольфганга и сам выглядит подобием музыки. И он обращает письмо в официальный документ. Не говоря ни слова, Вольфганг лёгким движением откидывает лист по столешнице. Лео знает, что Коллоредо получит прошение уже завтра, но потомит их ещё, как минимум, несколько дней, чтобы изобразить несрочность. Но их часть сделана. И он и Вольфганг повязаны своим словом. Вольфганг повержено вздыхает. Лео подходит к нему, собираясь заново объяснить ему правильность назначения у Коллоредо и похвалить его за благоразумие. — Дитя моё… — размеренно, глухо начинает Лео. Он так и не заканчивает то, что задумывал сказать, потому что Вольфганг разворачивается и обнимает его. Лео вздрагивает от неожиданности и выдыхает: — Вольфганг! Лео слышит, что имя сына срывается с его губ с гораздо более взволнованной интонацией, чем те, которые приходятся на репертуар сдержанного отца и строгого вице-капелльмайстера. Но жест и тот глубокий, выразительный взгляд, которым Вольфганг успевает посмотреть на него, просто застают Лео врасплох. Он всем телом чувствует живое тепло Вольфганга, ещё и привставшего на цыпочках, чтобы уткнуться ему в плечо, и, напуганный, Лео почти готов аккуратно, но спешно отцепить руки сына от себя сию же секунду. Он кое-как сдерживает свой порыв, в растерянности глядя перед собой. Отлучить Вольфганга от себя было бы малопонятным и ужасно холодным, когда тот только что доверился его обещанию… А ведь сердце Вольфганга в этот момент бьётся у самой груди Лео. Так близко к его собственному, как только возможно. Сам Вольфганг, видимо, не испытывает необходимости объясниться. Он чувствует себя в праве и просто обнимает — с чутким удобством и сыновьей преданнностью. И его Вольфганг вовсе не заслуживает, чтобы в его объятии стояли подобно собственной бесстрастной статуе. Лео прекрасно это понимает. После некоторой внутренней борьбы, Лео чуть наклоняется к сыну и мягко обнимает его в ответ. Лео похлопывает Вольфганга по спине и, помедлив, поднимает другую руку, чтобы провести ладонью по длинно отрощенным вихрам у Вольфганга на макушке. В молодости у Анны Марии были такие же волосы. И хотя Лео опасается, что его ласка выходит навязчивой, он продолжает легонько гладить Вольфганга по голове, потому что дальше обнаруживает, что не может не касаться его сейчас. Вся его двухлетняя тоска поднимается в нём и ищет выхода. Лео вкладывает в своё бережное прикосновение обещание покровительства и родительскую благосклонность. А при себе оставляет приязнь другого рода, её лёгкие мурашки и приятное волнение в груди. Всё ещё сохраняя определённую почтительность между ними, Вольфганг обнимает его чуть крепче, и Лео зажмуривается. К счастью, никто в этот момент не может видеть его лицо, обретающее трагичное и даже скорбное выражение. Лео не может отрицать перед собой, что его удовольствие двусмысленно. Он снова похлопывает Вольфганга по спине, чтобы не провести рукой по ней же, и не прижать сына крепче к себе, и не сделать ничего другого под действием чувства, которого он боится, но которое не может, не хочет отпустить. Лео откладывает про себя каждую деталь их с Вольфгангом объятия, чтобы в будущем ему больше не потребовалось повториться. Он замечает даже след духов, держащийся, скорее всего, на шее Вольфганга: сильную, нежную ноту лилии. И неизбежно вспоминает о Бытии: И ощутил Исаак запах от одежды его и благословил его и сказал: вот, запах от сына моего, как запах от поля, которое благословил Господь . Объятие прерывается, когда через некоторое время в комнату входит Наннерль. Необычности того, что она видит, оказывается достаточно, чтобы она обеспокоенно спросила: — Что случилось? Что с вами? Отпускающий Вольфганга Лео не может найти свой голос и всё равно не знал бы как ответить. Потому он и рад и не рад, когда Вольфганг отвечает первым: — Ничего. Но я всё равно чувствую себя обедневшим.