nel segretto laccio

Огромная роскошная люстра и многочисленные подсвечники прямо-таки затапливают светом зал-образчик фридерианского рококо. Это место прельщает взгляд игривой красотой в каждой детали своего украшения и переживает самый разгар праздника, разыгрывающегося в темпе Allegro moderato. Темп задаёт оркестр из духовых и струнных. Все присутствующие на вечере знают друг друга и погружены в свои маленькие истории. Очаровательная цветная толпа знакомцев, мужчин и женщин, гостей и слуг, прогуливается по комнате, целует руки и кланяется, смеётся и общается, кокетливо обмахиваясь веерами. В этом движении сквозит изящная и даже почти танцевальная слаженность. Другие поддерживают гомон разговоров со своих мест на вычурном мебельном ансамбле (диванах с завитками, обитых бархатом светло-зелёного цвета). Они мнут платки в руках, отпивают из зауженных бокалов и с интересом рассматривают обременённый изысканностью интерьер. В оформлении зала особое внимание на себя обращает изобилие тканей: штор, пледов, даже нескольких оттоманских ковров, вывешенных на стенах и сложенных из кружевных арабесок на ярко-красном фоне. Это дом Антона Вайзера, держащего текстильную мануфактуру, торговца и бывшего бургомистра Зальцбурга. Друга и благодетеля семьи Моцартов. В этом году Хагенауэры уступили Вайзерам честь принимать именины Лео, однако взяли обещание позволить им провести у себя именины вернувшегося Вольфганга, которые будут в конце января. Но вопреки долгожданному возвращению сына, сегодня в центре внимания оказывается отец. Лео с достоинством раскланивается со всеми своими продолжающими прибывать поздравителями, разворачиваясь то в одну, то в другую сторону и для каждого изобретая новые слова благодарности. Эта любезность даст материальные плоды уже в следующие дни, в течение которых подарки будут доставлять прямиком в дом семьи Моцартов на Ганнибал-платце (во избежание сравнений между дарителями). Когда Лео не ведёт разговоры, то расхаживает по оживлённому залу, всё время держа безупречную осанку, подающую пример каждому видящему его мужчине. Лео следит за своей спиной много лет, с тех самых пор, как осознал, что боится в возрасте выпятить голову вперёд и превратиться в старика всем своим силуэтом. Но даже если бы и не его придворная манера держаться с выправкой, при которой одна рука лежит на поясе и придерживает край камзола, а в другой он сжимает набалдашник трости, Лео мог бы позировать для портрета. Сегодня он, по случаю праздника, позволяет себе некоторую претенциозность образа. Вещественно она выражается в дорогом, волнистом парике с длинным хвостом, перевязанным чёрной лентой из шёлка, и уложенными по двое у его висков буклями. Приоделся же Лео в чёрный камзол с горящей серебром цветочной вышивкой; столь же чёрные кюлоты для контраста к белоснежным чулкам; нашейный платок из тонкого батиста; и жилет со сверкающими пуговицами из каменьев. Рядом с Лео не наблюдаются ни Наннерль, ни Вольфганг, потому что старшее поколение и младшее поколение проводят время по отдельности. Впрочем, молодёжи в соседнем, менее парадном зале (скорее, даже салоне) периодически наносят визиты с проверкой, не обманываясь тем, что среди родителей все ведут себя прилично. В конце концов, обе группы празднующих воссоединяются, перед тем, как слуги на тележке вкатывают в зал торт для именинника. Раздаются впечатлённые восклицания, аплодисменты в адрес изготовившей торт пекарни. Этот символ праздника высится в несколько этажей, достигая почти человеческого роста; он обставлен воткнутыми по кругу, зажёнными свечами, а на самом его верху расположена скрипка из шоколада. Лео даже сперва не понимает — и смотрит на торт со сложным выражением. А затем обращается одновременно ко всем и ни к кому, когда, не сдержав свой хмык удовольствия, комментирует, что это перебор. В ответ на его слова его с двух сторон ухватывают за руки сын и дочь — и наперебой просят его не скромничать. Они оба бесконечно милы для него сейчас. И Лео удивляется тому, какие они взрослые. Наннерль подобрала себе чёрное платье, чтобы то сочеталось с его, Лео, гардеробом; чёрные элементы есть и на её экстравагантной шляпке. На себе — и в некотором смысле вокруг себя — она носит округлённую пурпурную юбку куполообразной формы; складки этой юбки диковинно приколоты, с чем долго возилась Тереза, и отдельные из них выглядят словно бы острыми. Верх платья оголяет её линию плеч, а игриво свисающие пряди обрамляют её лицо. Что касается Вольфганга: поскольку почти все его вещи остаются замоченными с приезда, сегодня он предстал на суд гостей в своём дорожном камзоле из итальянского текстиля с серым мотивом «розеток» под шкуру леопарда (к чёрным кюлотам, чулкам и жилету со светлым платком поверх). Лео смотрит в любимые лица своих детей, в их горящие преданностью глаза, затем: на лица Андреттеров, Хагенауэров, Мёлкишев, Мизерлей, Ферленди и прочих, и прочих вокруг них. Лео на короткий момент проникается ощущением, что весь город добрейшим образом расположен к его семье, — и опускает голову, чтобы его довольная улыбка не слишком бросалась в глаза. Право представлять весь город или, по крайней мере, всё вечернее собрание, берёт на себя рослый мужчина в богато отделанном, жантильно смотрящемся камзоле ярко-жёлтого цвета. Он встаёт неподалёку от заказанного им самим, почти столь же огромного, как и он сам, торта. Раскатистый и бодрый голос Антона Вайзера словно бы берётся из его выпирающего вперёд живота, с которым не справляется даже утягивающий корсет. — Я беру слово за всех присутствующих! А то свечки сгорят, пока мы выслушаем все похвалы нашему дорогому Леопольду от всех, кто здесь есть. Nun? Ну, что же. Мы с Баббет устроили праздник, как смогли. Надеюсь, не обидели ни вас, — тут он поворачивается к Моцартам, а затем смотрит на всех остальных гостей, — ни вас. Я даже специально запретил играть музыку Леопольда сегодня, чтобы не удручать его слух в его праздник недостаточно хорошим исполнением. Последние слова вызывают вспышку смеха. Вайзер хитро оглядывается вокруг и прищур делает его глаза совсем маленькими на круглом щекастом лице. — Вы думаете, я шучу? Так давайте послушаем, что наш герр вице-капелльмайстер пишет в своей монографии! Тут Вайзер извлекает из внутреннего кармана своего камзола сложенный в несколько раз листок и зачитывает пассаж из «Скрипичной школы». Узнавая его сразу же, Лео сохраняет нейтральное выражение, но рукой принимается оправлять манжет. — «Что же может быть безвкуснее, чем когда… едва касаясь струн смычком, принимаются за такое замысловатое пиликанье у самой колодки, что слышишь только, как кое-когда с грехом пополам проскрипит какая-нибудь нота, и, следовательно, не понимаешь, что он хочет выразить, ибо все это подобно лишь бреду». Люди вокруг не успевают определиться с реакцией, потому что сам Вайзер начинает заразительно смеяться. Он говорит: — Политиканам так повезло, что ты не пишешь памфлеты! Ах, Леопольд! Ты никогда не лезешь в карман ни за нотой, ни за словом! Несмотря на целиком дружественный тон Вайзера, Лео остаётся недоволен этой внезапной вульгарной выходкой. Наннерль от волнения чуть сжимает руки на его предплечье, потому что чувствует, что он собирается ответить. Но отвечает Вольфганг. Он отпускает Лео и шагает к Вайзеру, помещая руки на пояс, из-за чего приобретает надменный и агрессивный вид: — Ментор должен быть справедлив в своих оценках! А мой отец оценивает музыку и музыкантов так справедливо, как никто больше во всей Европе. Выбор его слов происходит из глубокого небезразличия к музыке. И это понимает любой, кто читал его руководство целиком. В этот момент глядящий Вольфгангу в спину Лео вряд ли мог бы испытать бо́льшую признательность по отношению к собственному ангелу-хранителю. Вайзер же не то не замечает дерзость Вольфганга, не то не подаёт виду, когда спешит согласиться с уже озвученным: — А то же! И действенность твоего жёсткого подхода, — Вайзер смотрит на Лео поверх Вольфганга, едва достающего макушкой ему-громадине по плечо, — подтверждают ваши с Анной Марией прекрасные дети-музыканты. Достояние Зальцбурга, — Вайзер выбрасывает руку вперёд, указывая на Вольфганга, а затем галантно кивает в сторону Наннерль: — и очарование Зальцбурга. От Лео не укрывается, что в глазах и всём выражении Наннерль после этих слов появляется недовольство. Но оно быстро разрешается смешком, когда вернувшийся на место Вольфганг негромко говорит ей у Лео за спиной: — Он всё перепутал: «очарованием» должен быть я. На самом деле, Антон Вайзер — хороший друг Лео. Лео даже занимался музыкой с несколькими из его шести дочерей, а одна из них, Мария Марта, вовсе обучалась вокалу вместе с Наннерль и остаётся её близкой подругой. Потому дальше Вайзер ещё некоторое время рассуждает о Лео на свой простоватый, народный манер, как о человеке дипломатичном, упорном в достижении целей и умеющем разбираться в людях, а также о его чувстве долга, религиозности, педантичности и значительном музыкальном таланте. Все терпеливо и согласно выслушивают речь хозяина вечера, пока слуги тут же между делом раздают всем наполненные бокалы. После Лео благодарит Вайзера, а затем обращается an die ganze Nachbarschaft заготовленными заранее словами. Он приподнимает свой бокал. — В моей жизни меня направляют мой житейский опыт, мои светские навыки, честность по отношению к коллегам и, в самую главную очередь, моя семья и мои друзья. Я признателен видеть вас всех здесь сегодня и ещё надеюсь сослужить службу каждому из вас. Ваше здоровье. Минутой позже толпа уже нахлынула к накрытому за их спинами столу. Экономка в чепце уверенно командует слугами, а те быстрыми движениями рук нарушают целостность сладкой композиции и раскладывают куски торта по тарелкам и одновременно раздают приборы. Вслед за угощением следуют танцы, и первую музыку уступают молодёжи. Молодых кавалеров не так много, как девушек, потому что многие сыновья находятся за границей по делам семей и вернутся только к Рождеству. Почти половина девушек обнаруживает себя предоставленными самим себе. И, ничуть не теряясь, танцуют друг с дружкой. С Наннерль по первости танцует Вольфганг. Лео наблюдает за тем, как они двое вместе со всеми остальными ярким парами вышагивают по ритмично повторяющимся фигурам в рисунке паркета, — то подпрыгивают, то кружат друг вокруг друга, сходятся и расходятся под игривые переливы музыки. Движения обоих его детей преисполнены изящества и достоинства, но есть в них и резвость, и игривость, особенно когда они смеются о чём-то между собой. Они хорошо смотрятся вместе и, если не знать, кем они приходятся друг другу, их можно было бы принять за пару. Лео морщит лоб, тяжело заключая про себя, что в некотором смысле так оно и есть. По крайней мере, он давно привык считать, что рядом с Наннерль уже не окажется кавалера, кроме него-самого и Вольфганга. Очередные припозднившиеся знакомые отвлекают Лео на поздравления, а когда его внимание снова освобождается, музыка уже закончилась. Вольфганг исчез из виду вместе с некоторой частью молодёжи, поспешившей укрыться в своём собственном салоне, а Наннерль теперь танцует новый танец с подружкой. С исходом детей танцевальная площадка заполнилась родителями, и те, дождавшись весёлых голосов инструментов, теперь скользят друг вдоль друга. За спинами танцующих Лео видит, как широко улыбается его прелестная Наннерль и как она вдруг гладит свою партнёршу по руке. Шаловливое хихиканье девушек теряется в музыке, шагах, голосах и шорохах, а сами они снова скрываются от глаз Лео. Лео отпивает вино из своего бокала и больше не смотрит в их сторону. Впервые оставшись один с начала вечера, он вскоре начинает чувствовать себя одиноким посреди оживлённо происходящего вокруг него, но забывающего о нём праздника. Лео почти физически ощущает, как неправильно то, что рядом с ним нет Анны Марии. Он обращается к жене в своих мыслях. Сейчас они могли бы нежно держать друг друга за руки, или она могла бы коснуться его лица со всей присущей ей чуткостью и грацией, — при этом глядя на него так, будто в мире имеют значение только они двое. А затем, они стали бы обсуждать гостей между собой и тайно посмеиваться наблюдениям и замечаниям друг друга, как могут только родные люди. И в какой-то момент Лео наклонился бы к супруге чуть ближе и, вдыхая её сладкий парфюм с васильковой нотой, сказал бы ей на ухо что-то, от чего, отстранившись, увидел бы в её умном и внимательном взгляде особую ласковую вовлечённость. Ту, по которой он тоскует больше двух лет. Уже двух лет… — Леопольд! Герр Моцарт! Герр именинник! В отражающиеся на лице Лео лёгкой печалью грёзы о нежности вторгается Антон Вайзер. Когда он появляется из-за спины Лео, щёки Вайзера горят от первых порций венгерского вина, а след пролитого напитка багровеет на его встопорщившемся нагрудном платке. Глаза Вайзера возбуждённо блестят, когда он жестикулирует руками по направлению к столу, призывая Лео выслушать ещё один тост за него. Лео страдальчески закрывает глаза буквально на секунду. Но от Вайзера его эмоция не укрывается. Он принимается неловко смеяться гулкими смешками и извиняться за то, что задел Лео прежде. Но, справедливости ради, Лео не злится на Вайзера. Тот совершенно ничего не понимает в музыке, необучаем ей, как они выяснили ещё много лет назад, но любит её безмерно, а Лео восхищается совершенно искренне. Вайзер доказывает ему это и прямо сейчас, ударяясь в хвалебное бормотание со всем своим разгорячённым энтузиазмом. Лео показывает ему рукой остановиться, но тут Вайзер вспоминает его «Музыкальную поездку на санях» более чем двадцатилетней давности. — So ein Stück! И эти хлопки! — воскликивает Вайзер и стучит себя в грудь. — А кнут, а! Как ты это придумал! Я бы…! Да что я бы! Эх! Шедевр! Про себя Лео даёт неожиданно припомненной композиции собственную, честную оценку. «Поездка» не была насыщенной и драматичной, как фантазии Вивальди, но она была очень хорошо разработанной, спокойной и заземляющей музыкой, которая тоже нужна в мире. И она обладала многими итерациями основной темы, окружавшей sui generis рожок. Лео не стал бы исправлять её. Лео позволяет Вайзеру взять его за руку и дальше, с зажмуренными от чувства глазами, мычать в нос воодушевляющую и милую партию рожка. Берёт он её, впрочем, из одного концерта Лео, а вовсе не из «Поездки». Но Лео гордится и этой партией, она получилась… лучше него самого, как это случается с отдельными музыкальными сочинениями. И Лео глубоко приятно, что этот его маленький голос рожка затронул что-то в душе его друга. В свой благосклонности Лео не отнимает руку, пока Вайзер не завершает своё музыкальное воспоминание. По окончании он постукивает Лео по руке, всё ещё удерживая её в своих ладонях. В этот момент сразу несколько людей замечают, в каком неудобном положении Лео находится, и спасают его от дальнейших излияний Антона Вайзера. На помощь Лео, во-первых, приходит маленькая жена Антона (c поистине громадной причёской, из которой торчат два пышных пера). Она шлёт Лео извиняющийся взгляд и уводит мужа за руку, не зло отчитывая его высоким голосом. Во-вторых, к Лео решает присоединиться его друг-хозяин процветающего ювелирного дела, герр Томас Салерль, прежде не успевший полноценно поговорить с ним после своих поздравлений. Он напоминает Лео, что, как и обозначил ранее, хотел бы задать Вольфгангу пару вопросов, — но уверяет, что не может его найти. Лео же подозревает, что Салерль просто стесняется гения его сына. Лео обещается привести Вольфганга и идёт с этой целью в соседний салон. Из-за того, что он пересекает зал неспешно, опираясь на трость, многие замечают его приближение и вежливо изменяют свои траектории. Оглядываясь же вокруг, Лео случайно замечает во всеобщем движении, как Наннерль за столом достаёт конфетку из чужого декольте, — у той самой девушки, с которой она танцевала, — и закидывает её себе в рот с самым кокетливым видом. Лео замирает на месте и сжимает набалдашник трости. Но, в конце концов, он решает не менять своё направление. Как старшая сестра, Наннерль должна бы приглядывать за Вольфгангом, но этот эпизод наглядно демонстрирует, что её близость, наоборот, всегда только провоцирует Вольфганга к шалостям и проказам. Впрочем, как оказывается, тот справляется и без неё. Когда Лео входит в уютно, даже интимно освещённый салон (наверняка, свечи подзатушила сама молодёжь), первым, что он видит перед собой, оказывается задница Вольфганга. Тот согнулся в карикатурном поклоне перед дюжиной своих слушателей (слушательниц), рассевшихся на мебели, на полу и друг друге, раскидав вокруг обширные платья. Лео совершенно забывает, зачем пришёл, глядя на выставленный на обозрение тыл Вольфганга и его стройные ноги и замедленно моргая. Девушки реагируют первыми — они ахают, прыскают нервным смехом, а одна с испугом представляет его: — Ой, герр Моцарт! Вольфганг оборачивается с такой быстротой, что падает на пол и глухо вскрикивает, ударившись коленями. Он явно оттягивает момент, когда придётся взглянуть на Лео снизу-вверх, пока принимает положение сидя. — Папа!.. А мы тут… глупостями занимаемся. — Я вижу, — соглашается Лео. Он обводит взглядом комнату. Одна из девушек замирает, пойманная с поличным на попытке спрятать за кресло бутылку, и наоборот приподнимает её, криво улыбаясь: — С именинами вас!.. Некоторые другие в это время сползают друг у друга с колен. Лео даёт салону пропитаться неловкостью за выдерживаемую им короткую паузу. Он выдерживает её исключительно из своей обязанности как взрослого, потому что, на самом деле, ему всё равно, что здесь происходит. За вычетом одного. Лео снова смотрит на Вольфганга и подаёт ему руку, чтобы помочь подняться с пола. — Тебя хотят видеть в зале. Герр Салерль интересуется твоей поездкой в Париж. Вернувшись в зал с Вольфгангом, Лео задерживает сына у входа, чтобы расправить ему одежду. Перевязывая и заново закрепляя платок на его шее, Лео наставляет Вольфганга: — Будь с ним любезен. У меня есть чувство, что он может захотеть сделать тебе заказ. Этот момент ощущается Лео как возвращение в прошлое. Ведь они всегда вот так стояли и разговаривали перед экзаменацией перед какой-нибудь важной персоной, пока Лео готовил Вольфганга к выходу. Про себя Лео радуется, что сейчас Вольфганг не смотрит ему в лицо, а стоит с опущенным взглядом. Впрочем, из-за того, что Вольфганг никак ему не отвечает, Лео хмурится и спрашивает: — Что такое? Ты чем-то расстроен? Вольфганг чуть опускает голову, из-за чего задевает пальцы Лео подбородком. Лео одёргивает руку — на мгновение ему кажется, что Вольфганг поцелует её. Но это лишь его воображение. Вольфганг невесело ухмыляется, так и не глядя на него. Он разводит руками. — Ты работаешь даже в свой праздник. В тоне Вольфганга звучат и несогласие, и беспокойство, и смирение. И он прав. Лео мягко признаёт это, тронутый заботой о себе: — Я не могу по-другому. Вольфганг кивает. Он говорит: — Я понимаю. Я тоже. — Прежде чем Лео мог бы уточнить, Вольфганг кладёт указательные пальцы себе на виски: — Весь день. Лео не находится с ответом. Ну, конечно. Он знает, что Вольфганг пишет музыку постоянно, и впечатлялся этому особенно сильно, когда тот был ещё ребёнком. Но с годами фантазия его сына не иссякла, а только расширилась. Что поражает Лео даже сильнее. Вольфганг держится чуть-чуть заносчиво, когда начинает говорить о своей музыке с жадно слушающим герром Салерлем. Однако в целом он проводит разговор безупречно. Лео припоминает слова Брунетти и насмехается над итальянцем про себя. Вольфганг в его присутствии рассуждает как профессионал высочайшего уровня, каковым и является. И, кроме того, он подбирает свои выражения с большим вкусом. Так Вольфганг говорит, чуть насмешливо склонив голову на бок: — Италии всё никак не удается просветить Гексагон о театре и музыке, — и Лео откладывает эту фразу про себя. А в другие разы Вольфганг уворачивается от неудобных вопросов с улыбкой, которая просто обезоруживает своим очарованием. К ней же он прибегает, когда вскидывает руки и весело извиняется, отказываясь обсуждать парижских див: — Я могу говорить только о местной музыке, потому что о голосах говорить невозможно! Лео с удовольствием слушал и смотрел бы на этот пересказ ещё долгое время, но у Салерля заканчиваются вопросы. А стоит Лео отойти буквально на три шага, как Вольфганга начинает требовать к себе другая его аудитория. Три обступившие Вольфганга девушки дожидаются, когда он закончит мысль, а затем начинают просить его вернуться. Лео судит по их новообретённой смелости, что салонная бутылка уже должна быть опустошена. Одна из девушек положила руку Вольфгангу на плечо, другая тянет его за рукав. — Вольфганг, ну, ты идёшь?! А то мы будем играть без тебя, — обещает третья девушка и, игриво перебрав складки шейного платка Вольфганга, дальше тянет руку, чтобы погладить его под подбородком. Уголки губ Вольфганга чуть приподнимаются. Он берёт погладившую его руку в свою, чтобы поцеловать её, и просит: — Всего одну минуточку! Дайте мне только попрощаться! Эта сценка заставляет стоящего в стороне Лео неодобрительно повести головой. Он много лет старался убедить себя в обратном, но правда в том, что Вольфганг очень любит прикосновения к себе. Возможно, это зародилось в разъездах, где до Вольфганга, воплощённого чуда и самого прелестного и доброго существа на свете, вечно хотели дотронуться окружающие. Даже августейшие монархи купали его в похвале и смотрели на него с любовью и восхищением, брали на руки, обнимали и целовали его-ещё ребёнка. А примерно с тринадцатилетнего возраста своего сына Лео поймал на горячем не одну особу, которая в обход него пыталась назначить Вольфгангу личную, приватную встречу. Разумеется, Салерль отпускает Вольфганга для игр с его очаровательной компанией. Лео и сам не может препятствовать этому, даже выступив как строгий отец, ведь они не на приёме при каком-то дворе, где от всех требуется особая чинность. Да и Вольфганг не девушка, уводимая за собой поддавшими солдатами. Вопрос приличий ослаблен. Лео остаётся лишь бессильно наблюдать за тем, как Вольфганг покидает зал, держа за руки девушек по обе стороны от него, пока третья, идущая позади, всё пытается заглянуть ему в лицо из-за одного или другого плеча. Напоминание о том, что взгляды направлены не только на Вольфганга, чуть позже приходит к Лео от фрау Эдит Фолльхардт. Оказавшись в зале, она сразу же встречается с Лео взглядом и устремляется к нему через толпу. Фрау Фолльхардт младше самого Лео на пять лет и внешне запоминается своим «римским» носом, который придаёт её овальному лицу особый характер. Она явилась на вечер в голубом платье из муслина, подходящем к её глазам и украшенном пышным золотистым бантом на спине. На голове у неё аккуратная шляпка с пером и синей лентой, ниспускающейся краями к плечам. Эдит извиняется за то, что приходит последней, ссылаясь на задержавшееся подписание контракта. После поздравлений они с Лео ведут разговор об успехах Вольфганга в Маннхайме и во Франции, из которой (тоже из Парижа) как раз недавно вернулся сын самой Фолльхардт. Вдруг припомнив его существование, Эдит пользуется возможностью, чтобы по правилам хорошего тона извиниться за этого самого сына, Пауля Робера, который тоже ещё должен присоединиться к ним, но пока запаздывает. Лео принимает её извинения, хоть они и излишни. С Фолльхардтом-младшим вечно что-то приключается, зачастую нечто из рода фантастического. Лео не понимает этого чопорного, напряжённого молодого человека с рубленной речью и пустыми глазами. В своё время Лео пытался учить его кларнету, но в какой-то момент, как ответственный педагог, предложил Эдит распорядиться его временем с большей пользой для её сына, и она прислушалась. Лео не представляет, за чем проводит свои дни Пауль Робер в настоящий момент. Отец даже не взял его с собой в очередное деловое путешествие в Буду. Кроме того, несмотря на то, что младший Фолльхардт старше Наннерль на год и станет наследником огромного состояния лесоторговцев, родители всё ещё не нашли для него супругу. Впрочем, ни о чём об этом они с Эдит не говорят; она снова переводит разговор на Вольфганга. Лео рассказывает ей, благодарной слушательнице, некоторые свои соображения на счёт будущей занятости Вольфганга, — разумеется, помимо ангажмента у Коллоредо. Также он упоминает и то, что Вольфганг хочет написать музыку всем, кто помогли его матери, а круг этих людей включает в себя и саму Эдит. Та обещает подумать о заказе и любезно приглашает Вольфганга дать у них дома свою первую академию в Зальцбурге. Лео вынужден извиниться перед ней, ведь уже условился о том же самом с Хаффнером на этом же месте буквально полчаса назад. Их разговор на диванчике продолжается в таком же дружеско-деловом духе ещё некоторое время. Фрау Фолльхардт смотрит на Лео c предельным вниманием и ответственно кивает в ответ на его отдельные реплики. Когда же Лео коротко отвлекают для обмена с другим человеком, Эдит не выдерживает и обращается к нему для привлечения внимания: — Леопольд, — её гибкий, достаточно низкий голос со сдержанной чувственностью замирает, а когда Лео оборачивается к ней, накрашенные губы трогает усмешка. — Позвольте выразить вам мою глубокую благодарность не только за нашу приятную беседу, но и за то, что вы сделали сегодня. Лео приподнимает бровь, не понимая свою заслугу. — Организацию вечера полностью взял на себя герр Вайзер. Фрау Фолльхардт чуть качает головой. Лео наблюдает за тем, как она прикладывает руку к волнам кружев на своей груди. Её усмешка становится шире, а в глазах у неё промелькивает искорка. Она доверительно клонится к нему и говорит: — Весну моей жизни уже не вернуть, но глядя на вас сейчас, мой дорогой друг, я вспоминаю как сладко могла влюбиться пятнадцать или даже пять лет назад. Спасибо вам за это прекрасное напоминание. Только такая женщина, как Анна Мария, могла заслужить вас своей праведной жизнью. Лео хмурит брови. За столько лет он научился уверенно держать лицо с любым собеседником, а потому начинает: — Карл-Людвиг, — он собирается вернуть любезность и одновременно с этим обозначить дистанцию между собой и собеседницей, сказав что-нибудь лестное о муже Эдит, мужчине строгого нрава и большой религиозности, но богатом и безусловно надёжном супруге. — Он… — Он не здесь, — просто перехватывает его фразу фрау Фолльхардт. Затем, повторяет ещё раз: — Никогда не здесь. И так лучше для всех. Ведь я могу смотреть на кого угодно как угодно, — вздыхает она, зацепившись взглядом за его губы, и Лео ещё сильнее удивляется такой несдержанности в свой адрес. — Раз мне недоступно большее. И, пожалуйста, не думайте, что я буду единственной, кто думает об этом. Я лишь единственная, кто храбро признаётся перед вами. После этой части разговора c Фолльхардт Лео впервые за вечер начинает по-настоящему замечать, как, стоит ему повернуть голову в их сторону, многие девушки в зале отводят глаза, раскрывают веера перед своими лицами или разражаются шёпотком и хихиканьем. За последние годы повзрослели не только его собственные дети. На этой мысли Лео коротко, безотчётно складывает руки в замок, прикрывая пах. После её признания вести беседу с Эдит не получается в том же учтивом тоне, что и раньше, и Лео испытывает огромную благодарность, когда его зовёт к себе Георг Йозеф Робиниг, недавно вернувшийся из Мюнхена. Раскланявшись с Фолльхардт, они отходят вместе и Лео не сдерживает комментарий облегчения: — Du kommst mir so gelegen . Робиниг передаёт Лео привет от графа Зеау, интенданта мюнхенских театров, и вообще докладывает ему о положении дел в баварской столице. Лео с удовольствием слушает про столкновение капелл Мюнхена и Маннхайма в войне глюкистов и пиччинистов: он хотел для Вольфганга оба этих места, и раз они отвергли его и четыре года назад и в начале последней его поездки, то заслужили трудности. Робинигом упоминается и недавно появившаяся при мюнхенском дворе молоденькая певица с удивительным колоратурным сопрано, Алоизия Ланге. — Алоизия Вебер?.. — уточняет Лео, практически уверенный. Так он узнаёт, что Алоизия Вебер вышла замуж и рассталась с девичьей фамилией и, кроме того, не просто дала успешный дебют в опере, но даже получила выгодный контракт и процветает при театре баварскогдо двора. Именно там, где семья Лео хотела закрепиться так отчаянно в течение многих лет. Робиниг, сходивший на четыре её выступления, хвалит лиричность и общее кантабиле Алоизии и не исключает, что она ещё даст знать о себе в Вене. «Возможно, даже уже в новом сезоне». Лео и представить не мог, что в состоянии проникнуться ещё большим раздражением к семейству Веберов, но это случается с ним прямо сейчас, от чего ему даже приходится попросить умолкшего Робинига продолжать свой рассказ о мюнхенской командировке. Лео заставляет себя держать лицо, но может думать только о несправедливости и глупости. Девчонка Веберов получила прекрасное место, о котором остаётся только мечтать его Наннерль. Вольфганг же, бывший едва ли не готовым подписываться «Вольфгангом Вебером» на момент своего злополучного письма, и сам теперь убедится, как успел навредить себе, похлопотав для любимой ученицы перед Принцессой Оранжской и подняв престиж Алоизии. А ведь в Мюнхене особое внимание уделяют опере, к которой Вольфганг испытывает самую сильную склонность! И это католический город, что оставило бы ему большой простор и для сочинения церковной музыки. А все знатные и богатые семьи, которые могли бы обеспечить его педагогической работой, заказами и всем остальным!.. Лео испытывает желание озвучить Вольфгангу вести о его несостоявшейся невесте прямо сейчас, пока тот играет со своими подружками. Впрочем, даже охваченный крайним раздражением, Лео отдаёт себе отчёт в том, что новость расстроит Вольфганга, и Лео несколько переживает за него. Но боль и должна быть, чтобы его сын вынес для себя урок на будущее. И, может, Вольфганг наконец-то забудет о своей маннхаймской зазнобе. Тем более, если скоро пойдут дети. Позже, снова собравшиеся за столом взрослые пытаются позаботиться о его заметно испортившемся настроении и призывают Лео хотя бы потанцевать с дочерью, раз уж Анны Марии нет с ними. Лео напоминает о своих больных ногах. Тогда кому-то впервые за вечер на ум приходит мысль о том, чтобы Вольфганг сыграл для Лео и всех остальных что-нибудь праздничное. Лео не нравится представление о том, чтобы Вольфганг играл ему перед всеми, потому он замечает, что под рукой нет клавишных, на которых Вольфганг специализируется. (На самом деле, наверху стоит клавир, Лео видел его в кабинете, где пробыл с Антоном какое-то время ещё до начала праздника. Он готовится сказать, что не все смогут разместиться в комнате, если кто-то ещё вспомнит об инструменте, но с его отказом уже смиряются). Лео сам не знает, почему он противится тому, чтобы Вольфганг выражал ему что-нибудь публично, но чувствует сильную тревогу даже от мысли об этом. Нетрезвые друзья не отстают от Лео со своими предложениями развлечений, и он спешит отойти проверить, как там его дети и вообще вся молодёжь, пока его, чего доброго, не позвали играть в фанты. Такие предложения действительно звучат ему в спину. Лео снова не хватает жены, которая могла бы сейчас как-нибудь ловко отвлечь от него всеобщее внимание. Когда Лео берётся за ручку ведущей в салон двери, выполненную в утончённом французском стиле, ему кажется, что морально он готов к любому зрелищу и будет даже рад навести порядок среди детей, развеселившихся подстать их родителям. Он открывает дверь — и Наннерль на глазах Лео с силой толкает в грудь Пауля Робера Фолльхардта. Молодой человек вскидывает руки вверх и едва не опрокидывается от этого толчка под вскрики окружающих. Его парик слетает с него. Наннерль остаётся стоять на месте, расставив локти и гневно опустив голову. Перед ней встаёт Вольфганг, закрывая сестру собой, по виду готовый ввязаться в драку. Лео гулко ударяет тростью об пол. Всё внимание обращается к нему. — Вольфганг. Наннерль. Извинитесь перед молодым господином Фолльхардтом. — Но!.. Наннерль бросается к нему с умоляющим выражением в глазах, но Лео смотрит на дочь непреклонно. Вольфганг не предпринимает попытки сдвинуться с места. Он не отводит взгляд от обтряхивающего свой парик Фолльхардта, будто всё ещё собирается кинуться на него с рыком. Лео передаётся напряжение в плечах сына. Но он безукоснительно требует: — Прямо сейчас. Нехотя, извинения звучат. Наннерль приносит их с самой слащавой и неискренней улыбкой, а Вольфганг вдобавок отвешивает Фолльхардту несколько издевательских поклонов. Лео дополняет жест детей тем, что кивает Паулю Роберу, и тот кивает ему в ответ, принимая извинения; но смотрит при этом так, будто ждёт от Лео пощёчину. — Спасибо, герр Моцарт. Сразу после этого Лео забывает о неприятном молодом человеке в зелёном камзоле, как будто тот несёт в себе меньше для мироздания, чем чей-то громкий чих. Во избежание эксцессов, подобных произошедшему, Лео обращается ко всем в комнате: — Праздник уже скоро закончится. Идите к родителям, доедать своё и танцевать последние танцы. А этот салон закрывается. Молодёжь уходит из комнаты. Только старшие дочки Вайзеров задерживаются, чтобы затушить свечи. Наннерль и Вольфганг проходят мимо Лео вместе со всеми остальными, избегая смотреть на него. Лео не пытается их задержать. Их обсуждение будет дома. По крайней мере, Лео полагает именно так, пока получасом позже не поднимается в кабинет Вайзера, когда обнаруживает, что ранее оставил там свои часы. Комнату с идущими по стене книжными шкафами блёкло освещает оставленная гореть, единственная свеча на расчищенном от бумаг рабочем столе. Слабое освещение не мешает Лео, который с порога видит свои часы на столике, где они и сравнивали их с часами Антона. Вернув пропажу на место, в карман своего жилета, Лео поворачивает голову на звук шагов в коридоре. И, хотя ему не от кого скрываться здесь, Лео прислушивается к своей интуиции и, не мешкая, уходит за ширму у клавира в дальнем от двери конце комнаты. Поступить так его побуждает расторопность чужого приближения. Можно сказать, что Лео не смеет помешать истории, которая совершенно театрально нуждается в месте действия. В комнату входят двое, шуршит платье, дверь закрывается. Кто-то усаживается на бержери. Проходит время и слушающий тишину Лео не знает, что и думать, и даже начинает опасаться, что в наказание за своё тайное присутствие станет невольным слушателем чьих-то непристойных эскапад, как в каком-нибудь трактирном анекдоте. Но в этот момент голос Наннерль спрашивает: — Он сказал правду? — Лео затрудняется определить эмоции дочери, но вес её вопроса сразу же ложится ему на сердце. Снова молчание. Лео с силой стискивает трость, отчего-то надеясь, что дальше прозвучит одно слово, но Вольфганг отвечает сестре другим: — Да. Лео практически сразу слышит вздох и два всхлипа, один за другим. А осознав, что его любимая, сильная и добрая Наннерль плачет, Лео полностью забывает себя от отеческой тревоги. Он говорит одними губами, не замечая этого, готовый выступить из укрытия, чтобы утереть слёзы дочери: — Liebling , девочка моя. Вольфганг в этот момент должен испытывать нечто подобное. Он спешно говорит сестре: — О, нет. Наннерль. Наннерль! Schwesterherz . Не надо плакать обо мне. Успокойся. Я прошу тебя. Всё ведь хорошо. Ну, посмотри на меня. Почему ты плачешь сейчас? Со мной всё в порядке. Лео вслушивается в каждый долетающий до него звук и домысливает действия своих детей, опираясь на их характеры: Вольфганг снимает с себя камзол и кладёт его на плечи тихо хнычущей сестре перед ним. Наннерль пытается закрыть лицо руками, но Вольфганг аккуратно отводит её ладони и целует ей руки. Разговор не получает развитие ещё некоторое время. Вольфганг мягко и всё более печально просит Наннерль успокоиться. Его голос раздваивается в мыслях Лео, повторяя: «Не надо плакать обо мне. Со мной всё в порядке». Лео парализует страх перед тем, что стоит за словами сына. Он пробует рассудительно сказать себе, что при таком волнении он должен вот-вот проснуться из этого кошмара. Он просто не готов узнать, о чём именно он сейчас окажется. Но Лео прекрасно понимает, что не спит. — Со мной всё в порядке, — в очередной раз повторяет Вольфганг, и на этот раз Наннерль отзывается. — Но не было! Почему ты не приехал? Ты должен был! Этот проклятый город, мама в нём чуть не умерла, а ты…! Лео изо всех сил напрягает слух, даже наклоняясь, чтобы суметь разобрать глухой от слёз шёпот дочери и ответ Вольфганга. Но ему мешает то, как тихо и далеко они говорят. И кровь, стучащая в ушах военным маршем. Лео едва-едва улавливает слова Наннерль: — …так нельзя. Оно должно быть в радость. Весёлым, как глупости. Лео ощущает острую потребность сесть, потому что урывочной фразы дочери оказывается достаточно, чтобы он начал догадываться, не испытывая ни малейшего сомнения в том, что прав. (Я делал всё. Всё!). Но даже если бы у него была возможность сесть, в раз окаменевшие ноги вряд ли бы позволили Лео пошевелиться. — Скажи мне, как оно случилось, — просит Наннерль. — Я же буду мучиться, не зная, что и думать. — Не надо представлять худшее, — твёрдо говорит Вольфганг. — Худшего не было. Зная Вольфганга, Лео знает, что он способен сейчас сказать, что было ведь даже и хорошее. Были подарки. — Мне не делали больно. Разве что только их отношением к музыке. Я клянусь тебе в этом. Об отношении — Вольфганг рассказывает. Как один раз он был вынужден играть на фортепиано, на котором не хватало клавиш, а сплетники ещё и перекрикивали его игру на калечном инструменте своими разговорами. Как его наниматели выезжали за город, не предупреждая, и срывали уроки, уплачивая только половину от обещанного. Сколько лестниц он исходил впустую. Он передразнивает парижан с их «дивно, восхитительно, бесподобно», на которых всё и заканчивалось, будто его музыки не существовало. Для неё просто не было ушей. Всегда были только глаза. — А барон…? — Он ничего не знал. Лео снова видит перед собой строчки письма от фом Гримма: «Je crois votre fils d'une conduite assez sage pour ne pas redouter pour lui les dangers de Paris ». В этот момент Лео готов вызвать старого друга на дуэль за то, что тот посмел не знать. Но и это, и другие чувства и мысли лишь пытаются заполнить возникшую в душе Лео оглушающую его пустоту. Наннерль начинает успокаиваться и говорит брату: — Ты такой хороший. Просто замечательный. Я так хочу, чтобы ты был счастлив, Вольфганг. Почему оно никак не получается? Вольфганг уклоняется от ответа тем, что говорит, что Наннерль нужно умыться. Последним, что Лео слышит перед уходом своих детей, оказывается просьба Вольфганга: — Теперь не попадайся папе на глаза, хорошо? Он почувствует, что ты расстроилась, и сам расстроится. Оставшись один, Лео какое-то время просто смотрит перед собой и качает головой, не контролируя это действие. Затем, уже сев на ближайшее к нему кресло, накрывает глаза ладонью. Делает глубокий, дрожащий вздох. Почему оно никак не получается? Они ведь так стараются.