nel segretto laccio

Над светлым, утренним Зальцбургом снаружи стоит перезвон колоколов. Но заполняющий собой сценку после завтрака басистый голос экономки Терезы раздаётся гораздо громче них. И, в отличие от монотонного звучания голосов церкви на улице, гуляющий по квартире Моцартов голос немолодой коренастой женщины расцвечен живой религиозной убеждённостью. — «Суеверия»! Поверишь ли, что Святая Дева Мария, матерь Господа, запрещена!.. — причитает только вернувшаяся с мессы Терезия, между делом собирая тарелки с остатками завтрака со стола. За столом Лео безучастно читает письмо в его руках. — Дожили! Поклонение Волхвов на Рождество запрещено! Я делаю это уже шестьдесят лет! И должна менять привычки из-за этого архиепископа! Тереза по сути своей зальцбуржанка столь же простая, как и её «бабушкино» светло-коричневое платье в едва видный тёмно-коричневый «горошек». Её волосы с не везде закрашенной сединой убраны наверх в безыскусную и удобную причёску, а характерная манера речи выдаёт в экономке Моцартов человека, который практически не покидал пределы своего города. Её возмущение новым порядкам на родном месте естественно. Повязав фартук, Тереза идёт к окну, чтобы выполнить просьбу Лео, выраженную повелительным жестом кисти. Створки окон закрываются с глухим стуком, и источников шума становится меньше. Остаются только стук каблуков по паркету, грохот тарелок и кухонных шкафов и выражение негодования, отражающееся от мебели и стен смежных между собой кухни и столовой. Тереза вещает громко и отчётливо, будто бы для широкой публики: — Каждый год он придумывает что-то новое. А всё потому, что сам ни во что не верит! Не даром у него в кабинете два злых дьявола — Вольтер и Руссо! Лео перебирает письма и допивает кофе, некоторое время слушая про пастухов, осликов, капуцинов в башмаках и всё то, о чём экономка ещё обменяется мнениями на рынке с другими возмущёнными прихожанами. Новые идеи Коллоредо каждый год встречают всплеском подобных реакций. Про себя Лео согласен с оценкой религиозности архиепископа Зальцбурга. Не зря же и самому Лео пришлось подгонять размер и наполнение музыки, когда Коллоредо сократил мессы и, в общем-то, превратил их в обыденность. Всё это могло бы продолжаться ещё некоторое время, но, дойдя до письма из Визбадена, Лео меняется в лице. Он весь как бы смягчается от беспокойства, а уже через пару секунд говорит с раздражением: — Тереза! Я читаю, а Вольфганг проводит занятие. Негодование экономки иссякает. Она бормочет извинения себе под нос и отходит к мойке, чтобы заняться посудой. Тем временем, письмо говорит с Лео голосом супруги. Анна Мария пишет о своих буднях на курорте с лёгким юмором. Лео чувствует в её манере письма, что при всей своей скромности, его любимая жена уже привыкла к более чем заслуженному отдыху. Лео уверен: не обошлось в этом и без влияния щедрой мюнхенской баронессы, которая прежде не имела «настоящей подруги», а теперь нашла для себя опору в спокойном и участливом характере Анны Марии. За последние месяцы Лео догадался, что его жене и самой могло не хватать близкой подруги, и он понимает и уважает это. Но нельзя сказать, что Лео не ревнует, истосковавшись по своей спутнице жизни. Всё же не слышать и не видеть друг друга больше двух лет — это тяжкое испытание для сердца. Под конец послания Лео хмурит брови и смотрит в лист бумаги с печалью. Конечно же, Анна Мария спрашивает о детях и пишет, что скучает, но нигде не привязывает желание вернуться к конкретной дате. Она как-то уже называла февраль в качестве возможного срока… но сейчас Лео чувствует себя задетым тем, что её прежние слова ещё ни разу не были укреплены за время, которое прошло с октября. Если бы только им можно было увидеться хотя бы на час! Ему сразу стало бы спокойнее. — У госпожи Моцарт всё хорошо? — осторожно спрашивает Тереза, как оказывается, вставшая теперь напротив стола. По всей видимости, она закончила с посудой. Лео поверх листа смотрит на неловко мнущую пальцы экономку — и поводит бровью. Он не склонен к оптимизму и, к тому же, по-прежнему не сумел отложить все случившиеся однажды траурные мысли. Потому он отвечает сухо: — Лечение ей помогает. Она хочет послать следующее письмо с человеком, который будет у нас проездом. Он передаст три бутылки с водой из минерального источника. На самом деле, Лео мог бы и сам попросить Анну Марию вернуться домой в Зальцбург в своём следующем ответе. Но он не делает этого из-за остающегося с ним дурного предчувствия. Хрупкое здоровье его жены только недавно начало восстанавливаться, и нет ничего важнее этого… — Слава Богу, — выдыхает Тереза и крестится. — Я молюсь о ней каждый день, вы знаете! Лео трогают эти слова. Подумав, он как бы между делом ставит экономку в известность, что через два дня они с Вольфгангом сходят в монастырь. Там они могут сделать что-нибудь, что приведёт в равновесие её религиозные чувства. Тереза радостно всплёскивает руками и благодарит его. Но Лео показывает, что хочет разобрать остаточные письма. В дальнейшем Лео лишает приоритета мир вокруг, погрузившись в одно письмо, о самой возможности которого успел позабыть, потому что не знал, что и думать о судьбе своего корреспондента. Пропавший друг наконец прерывает своё молчание. Он рассказывает о сражениях в британских колониях в Африке и в Америке; про марши и контрмарши; про саксонские труппы, объединившиеся с пруссами. Письмо создаёт мрачные настроения. Будто бóльшую часть мира заволокло дымом войны, в котором бредут безликие фигуры солдат и катятся очертания боевых орудий. Под конец новостной сводки хмурый Лео соглашается с припиской: «Но не всё можно доверить бумаге, вы ведь понимаете». Откладывает письмо он с облегчением от мысли, что, по крайней мере, его дети сейчас дома, рядом с ним. Dem Herr Sei Dank . Если точнее, на этот момент в их квартире находится только Вольфганг. Наннерль отлучилась на весь день — для занятий на дому у своих учеников. Разумеется, обыкновенно женщины среди преподающих принимают учеников у себя, если у них есть такая возможность. Но Лео решил новый порядок за всех на выходных, не объясняя причин. Настоящая причина всего одна. Он не хочет отпускать Вольфганга одного куда-либо, если это не абсолютно неизбежно. От мысли о другом у Лео начинают болеть и ноги, и сердце, и, кажется, тускнеет сама его душа, хоть он и решился не травить себя виной каждую свободную секунду. Больным он не пригодится никому, и особенно — своим детям. А он по-прежнему нужен им. Прежде гадательное, распознавшееся будто сквозь мутное стекло или тусклое зеркало, изменение в Вольфганге стало явным для него — и теперь, каждый день думая о нём, Лео не может не изменить своё отношение к сыну. Он намерен сдержать своё обещание… — Господин Моцарт. А что с этим письмом? — удивляется Тереза, подавая Лео нераспечатанный конверт. — Оно чуть было не отправилось в мусор, а вы его даже не открыли. — А. Спасибо за вашу внимательность, Тереза. Забрав письмо, Лео встаёт из-за стола, чтобы уйти в свой кабинет. По пути туда он останавливается у дверей в гостиную и прислушивается к звукам быстрой, не слишком гладкой (нет, даже ухабистой) игры на клавесине. — Господин Вольфганг, вы знаете, у меня этот кусок плохо получается! — жалуется приятный девичий голос. — Трудности с левой рукой! Лео слышит, как Вольфганг подсказывает: — Играйте этот пассаж в унисон. Обеими руками, так проще. — С левой рукой плохо выходит, господин Вольфганг. — Ну, так! Оставьте одну правую, Софи. С правой у вас всё отлично. Ещё через несколько секунд музыка начинает сбиваться, теряет связность и, в конце концов, прерывается. Юная фройляйн Вагнер за клавесином издаёт глухой стон, неподходящий её родовом воспитанию. — Нет, я не могу! — Ах, Софи, не отчаивайтесь. Это ожидаемо. Мы же на первом занятии. Я узнаю вас получше, вы получше узнаете меня. И мы вместе разовьём вашу технику. — Я не понимаю, зачем это играть! Пауза. — Зачем?.. — переспрашивает Вольфганг. — Как вы это имеете в виду? — Я не вижу общую картину! Одна сложность повторяется в себе, затем так же делает другая, а вместе они никак не складываются. — Вот оно что. Вы позволите мне небольшую демонстрацию, мадам? Вольфгангу отвечает третий голос. Он принадлежит сидящей там же в гостиной сопроводительнице. — Давайте. Пусть Софи услышит, как надо. Мне тоже интересно послушать. Происходит небольшая заминка, наверняка связанная с переменой мест. Про себя Лео догадывается, что доверенного лица Вагнеров могло бы и не быть здесь сегодня, если бы не слухи. Само собой, никто бы не дерзнул поднимать тему в разговоре с самим Лео, но нетрудно догадаться, что слова младшего Фолльхардта уже распространились по Зальцбургу и Вольфганга считают… Мысли Лео вынуждены умолкнуть, потому что клавесин снова звучит по ту сторону двери. Но он вдруг становится совсем другим инструментом. Демонстрация Вольфганга занимает вряд ли многим больше минуты, может быть, полутора. Однако собственное чувство времени обманывает Лео. Он мог бы поклясться, что проводит не меньше часа, стоя у дверей собственной гостиной. Сам замысел разыгрываемой композиции — нет, дело даже не в нём. Пусть он идеально продуман в своём развитии и целостен изначально, пусть он облачён в лёгкую и изящную на слух форму, но ведь любая задумка может быть обезображена исполнителем. Уж Лео знает. Игра, которая наполняет комнату. Она преисполнена потрясающей ясности и благородства. Более того: в ней звучит сама Любовь. Даже безнадёжный дурак был бы до глубины души поражён тем, как сильно новый исполнитель за инструментом тождественен музыке — думает ей, чувствует ей. Это невозможно изобразить или подделать, невозможно было бы даже представить, не услышав вживую. Завораживающее впечатление берётся из того, как правильно, полно, осмысленно понимается темп. Gusto ! Как его много! Клавесин светло поёт своими плектрами и до каждого звука, кажется, можно дотронуться. Каждая нота разыгрывается так умно и отчётливо, звучит с таким удовольствием, будто она однажды возникла именно для того, чтобы прозвучать в этой композиции. И простая тема в F-Dur не даёт отслеживать себя дальше, когда разражается весёлый град шестнадцатых. Её не хочется отслеживать. Ей хочется просто наслаждаться, ведь там, где для гения достаточно было бы и понимания, проявляет себя и сверхъестественное умение. Резво и чувственно, без малейшего сомнения, руки творят концерт, будто черпая силы из самого своего танца по клавишам. И если Лео что-то знает о музыке — так это то, что от Сотворения мира никто так не играл левой рукой. Никто и не будет больше. Когда отрывок заканчивается, дом словно бы оказывается опустевшим, как если бы неожиданно ушло солнце, забрав с собой свет и тепло. Лео понимает, что закрыл глаза и приподнял голову пока слушал. Вольфганг заговаривает первым. В его голосе звучит добрая, обаятельная усмешка: — Теперь вы понимаете «зачем»? — Боже. И вы написали это сами? — перебивает приставленница Софи с волнением в голосе. — Да. Нет. Это пастиш. В этом концерте я переработал три разных сонаты других композиторов. — После подсказки Лео припоминает. Вольфганг написал эту свою работу в двенадцать лет. — Ничего особенного. Но мы здесь не ради моих успехов, а ради ваших, Софи. Фройляйн Вагнер отзывается незаносчиво. В её голосе будто бы даже появился призвук вины: — Хорошо… давайте попробуем ещё раз. У себя в кабинете Лео сжигает письмо от фом Гримма. Конверт, которому не суждено было раскрыть кому-либо своё содержимое, постепенно сгорает над металлическим блюдом. Лео смотрит на продвижение язычков огня вверх по листу, держа письмо за приподнятый край. У стороннего наблюдателя могло бы сложиться впечатление, что пламя возникло по одной лишь воле отца-Моцарта, а не благодаря лежащей тут же у блюда трутницы. Вместе с письмом в небытие уходят почти двадцать лет дружбы. Лео сказал последние слова барону в своём воскресном послании. С ним же к давнему благожелателю в Париж отправились его сто шестьдесят пять флоринов долга, скоропостижно занятые у фрау Фолльхардт. Лео дал бы шанс на объяснение в любом другом случае, но не с несправедливостью в адрес Вольфганга. Таким образом, рассуждает Лео, дорога обратно в Париж закрыта. Можно сказать, что французы отданы своей музыкальной безнадёжности. А музыкальная жизнь Зальцбурга, с другой стороны, не так уж и безнадёжна вне двора Коллоредо. Люди хотят иметь музыку в своей жизни. Талант Вольфганга будет постоянно востребованным, обязательно будут разные поводы к созданию новых сочинений. У их семьи много друзей, которым понадобятся композиции для самых разных случаев. Лео слышит раскрытие дверей гостиной. Время урока закончилось и дальше по коридору происходит прощание. — До пятницы, Софи. До пятницы, мадам! — Ах, пятницы… Я даже не знаю, смогу ли я прийти, господин Моцарт. У госпожи Вагнер накопилось столько дел к концу года. Что думаешь, Софи, ты сможешь сходить сама? Тут ведь меньше десяти минут ходьбы. Лео чуть расслабляет хват на набалдашнике трости. Значит, Вольфганг произвёл благопристойное впечатление. Пусть по городу теперь разнесут и это. Лео выжидает некоторое время, прежде чем податься в гостиную и проведать Вольфганга. Место за большим двухмануальным клавесином от итальянского мастера Фридеричи пустует. Вольфганг стоит у закрытого окна, а на подоконнике перед ним гуляет вытащенный из своей клетки скворец. Птица водит головой, разглядывая большой и светлый мир снаружи, и то и дело потряхивает крыльями с шумным трепыханием перьев. Будто вопреки пониманию ограничения, что-то в ней не может не стремиться к свободе, чувствуя небо так близко. Вольфганг заранее приоделся для важной встречи — в белый камзол с белым нашейным платком, красный жилет в мелкую крапинку, чёрные кюлоты и белые чулки. Всё потому, что он ещё должен будет податься сегодня к графине Лодрон, с репетицией концерта для трёх клавиатур. Аристократический статус графини не позволил бы проводить занятия её детей где-либо вне их роскошной усадьбы. А Лодрон приходится Коллоредо кузиной и, к глубокому сожалению Лео, произвести на неё благоприятное впечатление крайне важно. Может быть, она даже позволит провести у себя академию. Сам их правитель за неделю так и не соизволил ответить на их письмо, но Лео был готов к этому пренебрежению. Они могут только ждать, занимаясь другими делами. Той же Лодрон. Лео с Вольфгангом молча смотрят друг на друга со своих мест у двери и окна, совсем недолго. Но даже за это короткое молчание в комнате появляется напряжение. Про себя Лео отмечает, что белый — совершенно не цвет Вольфганга. На его сыне он выглядит притворством. Но, с другой стороны, притворство должно послужить Вольфгангу защитой. Лео первым подаёт голос: — Как всё прошло? — Они заплатили. Деньги лежат на комоде, — Вольфганг указывает, где именно. — Хорошо. Как всё прошло для тебя? Вольфганг шумно вздыхает. Его тон — уважительный, но напряжённый, — убеждает прислушаться к нему. — Отец. Я прибыл бы к вам с Наннерль гораздо раньше, если бы не знал, что такое Зальцбург. Его люди и его музыка угнетают свободный дух, и ты знаешь это. Так зачем спрашивать меня? Лео опускает голову и принимается оправлять манжет: Вольфганг справедливо выставляет границу. Тем временем Вольфганг делает жест в сторону клавесина и хмыкает. — Я буду искать удовольствие в своей работе, но… — Но тебе придётся искать его, — перебивает Лео и смотрит прямо на Вольфганга. — Das kann ich verstehen . Вольфганг кивает. Лео и перебил его за тем, что не хотел дать развернуться поднимающемуся в Вольфганге расстройству — и от неудовлетворительной работы, и от назревающей необходимости соврать. — Ты дописал песню для дневной службы? — Нет, у меня не было вдохновения на неё. Хочешь, я дам что-нибудь другое? Они ведь всё равно, к сожалению, ничего в этом не понимают. Они обмениваются ещё несколькими фразами, обсуждая планы на день, но Вольфгангу остаются всего двадцать минут до следующего занятия, а Лео нужно отправляться по делам. Вольфганг не в первый раз выражает беспокойство за ноги Лео, держа в уме, как скверно с ними было ещё пару дней назад. Лео успокаивает его, что чувствует в себе достаточно силы. День действительно предстоит занятой, но он не в праве отменять что-либо. Кроме придворной службы у Лео запланированы на вечер арфистка и певица, дочери графини Лёброн, — шестнадцатилетняя Мария Алоизия и тринадцатилетняя Мария Йозефа. Они очень хорошие клиентки. Наннерль занимается с двумя остальными лёброновскими дочерьми в другие дни, и для их же семейства Вольфганг два года назад написал концерт, который и теперь использует как учебное пособие с другими учениками. Вольфганг практикует подобное с тех пор, как начал преподавать тут и там уже в одиннадцать лет. Если оглянуться назад, Вольфганг всегда упорно работал ради них всех (не считая ошибки с семьёй Веберов). И даже то, что они сейчас находятся в пространстве их новой гостиной и квартиры, — во многом заслуга трудолюбия и послушания Вольфганга. Лео наблюдает за тем, как Вольфганг берёт скворца в руки, чтобы унести питомца обратно в клетку. Птица реагирует печальным посвистыванием. Вольфгангу очевидно неловко покидать комнату, не зная, завершён ли их разговор. — Отец. Ты хотел что-то ещё? При взгляде на ждущего ответа сына Лео вспоминает дивную грацию той музыки, которую он подслушал ранее. У Лео напрашивается вопрос для личного, а не делового или бытового разговора: он хочет знать, что Вольфганг пишет в настоящий момент. Хочет быть ближе к этому молодому человеку с серьёзным и внимательным выражением в глазах. Хочет быть его другом. Но Лео не знает, как это выразить. — Нет, это всё. Удачи тебе, дитя моё. — И тебе, папа. Вольфганг не уходит из комнаты сразу. Сперва он садит пощёлкивающего клювом скворца на сидушку стула у двери и подходит к Лео, чтобы положить руку ему на плечо. Попросить его: — Не утомляйся, хорошо? Сиди почаще. Лео стоит большого усилия не свести брови к переносице и в целом не выдать лицом, насколько он тронут этими простыми словами заботы. Вольфганг уже разворачивается к нему спиной и отдаляется, когда Лео всё-таки тянет к нему руку, сам не до конца понимая, зачем… Вся находящаяся в Зальцбурге семья вновь встречается в этой гостиной только под конец дня. Когда, отряхивая снежинки с плаща, домой возвращается Лео, Наннерль, уже в светлом домашнем платье, рассказывает Терезии и Вольфгангу за чаем про то, как мадам Робиник фон Робенфельд пригласила её на вечеринку с партией в Таро. А также про свою новую знакомую («прехорошенькую и ну очень любезную!») — мюнхенскую кузину одной из подруг, с которой она познакомилась за обучением сестры той самой подруги. Однако Лео в первую очередь интересует узнать, как прошёл урок Вольфганга у Лодрон, — он не переставал думать об этой встрече весь день. Стоит ему обратиться к Вольфгангу с вопросом, как тот отзывается невесёлым смешком. А голос его звучит с издёвкой: — О, ну! Ich habe schon lang mit keiner solchen Närrin gesprochen . Вольфганг резюмирует, что графиня отнеслась к нему скорее хорошо. Но дальше он с ощутимым раздражением пересказывает слово в слово, как графиня отозвалась о недостаточных успехах собственной дочери. — «Понимаю, что я строю иллюзии по поводу этой идиотки. Признайтесь, бедняжка просто неспособна сыграть ваш концерт. Но постойте! А если вы сократите ваш клавесин для двоих? Тогда вы с Мари-Коралин сможете сыграть его вдвоём, несмотря на вашу придирчивость!». Разумеется, после рассказа Вольфганга Лео разражается колкостями. В своей «Скрипичной школе» он отвёл душу в рассуждении о подобных родителях, которые рады, если их чадо в состоянии с грехом пополам проскрипеть пару менуэтов, и хотят слышать от детей только какую-нибудь недозрелую танцульку, чтобы затем уверовать в чудо — что они хорошо вложили деньги в обучение. А на самом деле — это всё пустая трата времени и сил. И у ученика, не развивающего ни понимание, ни умение, и у преподавателя. Но необходимость преподавать не обойти. Где-либо, кроме богатых и музыкальных по своему духу городов, Вольфгангу будут платить преимущественно за исполнение и обучение, а не за его композиции. В Зальцбурге же надёжно оплачиваться ему будут только преподавательская деятельность и работа на Коллоредо. Последняя — возможно, уже только с начала следующего года. Но если так, то у Вольфганга будет больше свободного времени на сочинение. Может быть, в таких условиях у него всё-таки дойдут руки до его желанной немецкой оперы. Так Лео думает про себя в течение вечера. Но уже ночью он в полной мере понимает, насколько Вольфганга утомили первые дни занятий. Лео снова просыпается в свой «волчий час», что не случалось с ним больше с приезда Вольфганга. Он чувствует, что что-то не так, и, накинув халат, идёт тихонько проверить Вольфганга, в надежде, что вид мирно спящего сына успокоит его застарелую тревогу. Оказывается, что Вольфганг не спит. Его комнату освещает единственная свеча на рабочем столе. Вольфганг не поместил на неё насадку из трёх зеркал, которая обыкновенно отражает и усиливает свет, если его нужно больше. Из этого Лео заключает, что Вольфганг собирается скоро вернуться ко сну в разобранной постели, — но это прежде чем он видит, что Вольфганг (в свободно спадающей ночной рубахе и подштанниках, покрывающих ноги до колен) стоит у стены, прислонившись к ней спиной. Вольфганг зажимает уши, подзапрокинув голову назад. — Вольфганг? — мягко зовёт Лео. — Почему ты не спишь? Он догадывается, что услышит в ответ, когда в полумраке подходит к Вольфгангу на пару шагов. Лео много раз находил маленького сына сидящим на кровати посреди ночи, глядящим в стену перед собой. И кошмары были причиной крайне редко. Вольфганг едва приоткрывает глаза и почти сразу снова смежает веки. Он отвечает на выдохе, устало и заторможено: — Музыка. Ему не нужно продолжать, Лео понимает. Вольфганг не может спать из-за музыки в голове. — Запиши её. Возьми перо и перенеси на бумагу, Вольфганг. Вольфганг послушно отрывается от стены и берёт длинное белое перо со стола. Но не садится за стол. Покрутив перо в пальцах, он принимается ходить по комнате, переставляя ноги затруднённо, как во сне или в болезни. Да даже болезни редко могли помешать ему одержимо сочинять. Лео впервые по-настоящему поразился этому упрямству — точнее сказать, потребности, — когда в девять лет, всё ещё лёжа в постели после тяжелейшего брюшного тифа, Вольфганг требовал, чтобы ему позволили писать и подложили доску для удобства письма. И по настоянию Лео ему всё-таки позволили. Лео берёт в руки стул с полосатой обивкой, до того стоявший у клавикорда у окна. Он по опыту знает, что это продлится ещё некоторое время, и приставляет стул к рабочему столу Вольфганга. Лео садится и взволнованно наблюдает, как Вольфганг ходит по комнате в сопровождении своей тени на стене. В спальне стоит тишина и, когда Вольфганг время от времени замирает, кажется, что эта тишина не могла бы быть полноценнее даже в затаившем дыхание театре на несколько тысяч мест. Но при этом, Лео не покидает чувство, что если он сможет прислушаться, то услышит нарастающую, как шторм, игру оркестра вдалеке. (Совсем ещё маленький Вольфганг говорил ему, что музыка звучит из другой комнаты). Всякий, кто пробовал писать музыку хотя бы однажды, представляет, как сложно создать мелодию и как тяжело разотождествить себя с ней после этого. Обладая этим знанием, Лео всегда старался не усматривать ничего сверхъестественного в том, что происходит с Вольфгангом в такие ночи, как эта. Вольфгангу свойственна крайняя увлечённость; богатство его воображения поражает; но и он всего лишь человек. Так что Лео определил для себя неудивительным, что его собственные, плотные и необъятные мелодии, могут иногда оказывать на Вольфганга слишком сильное воздействие изнутри. Именно поэтому Лео заставляет его выпускать их, даже если позднее время не позволяет сесть за инструмент. В какой-то момент Вольфганг встаёт на месте и, запрокинув голову, с приоткрытым ртом смотрит вверх, в спускающуюся с потолка на голову темень. Он проводит так не меньше минуты, будто видит не потолок, а безбрежное звёздное небо над головой. После этого Вольфганг садится за стол. Он макает перо в чернильницу и принимается скоро, решительно проставлять ноты на листе, не замедляясь ни на мгновение. Когда Лео видит, что рукав Вольфганга мажет по свежим чернилам отложенного в сторону листа, то тянется ненавязчиво закатать ему манжет. Вольфганг без слов отпихивает его руку. Лео изумляется и не предпринимает ещё одну попытку. Впрочем, по вертикальной морщине между бровей Вольфганга, по его хмурому, сосредоточенному выражению ясно, что для его сына не существует сейчас ни Лео, ни даже его самого. Только распространяющаяся в его фантазии музыка — её меняющиеся формы и оттенки. Анализируя события последних дней, Лео отдаёт себе отчет в том, что подобный приступ был ожидаем (все мы умны задним умом). Нелюбимая работа утомляет Вольфганга, и его напряжённые нервы обретают сомнительное подкрепление в новом возбуждении. Ему всегда было сложно расслабиться самостоятельно... Лео оценивает стеклянный взгляд Вольфганга, исписывающего новую страницу; прислушивается, чтобы определить, как сквозь тихое сосредоточенное сопение, Вольфганг едва-едва шепчет что-то себе под нос. Лео встаёт со своего места. Он чувствует, как часто и поверхностно Вольфганг дышит, когда, встав за спиной сына, кладёт руки ему на плечи. Вольфганг сперва замирает, а затем, проникаясь поддержкой, понемногу начинает расслабляться. Когда же Вольфганг откладывает перо и вздыхает, Лео понимает, что оркестр замолк. Он отходит к кувшину и широкому и глубокому блюду с водой на столике у шкафов. В воде Лео смачивает и отжимает обычный чистый платок, который достаёт из шкафа. — Дай-ка. Распознав его намерение, Вольфганг приподнимает лицо, позволяя умыть себе лоб и виски, щёки и шею. Обтирая последнюю, Лео обращает внимание на неприкрытые платком, выразительные косточки ключиц. И осознанно не опускает больше взгляд ни к ним, ни тем более ниже — туда, где в «V»-образном вырезе виднеется худая грудь c редкими светлыми шерстинками, которых Вольфганг очень стесняется ещё с тех пор, как начал становиться юношей. — Что же. Так будет посвежее. — Да. Спасибо, папа. — Она закончилась? Вольфганг кивает, глядя перед собой. Тогда Лео замечает, что Вольфганг настойчиво избегает смотреть на него. Ему требуется некоторое время, чтобы понять — Вольфганг очень много лет не видел его без парика, и сейчас в этом несоответствии угадывается что-то неподобающее. Тогда Лео тоже чувствует неудобство, но предпочитает не подавать виду. Вольфганг берёт исписанные листы со стола, — но не чтобы осмотреть их самому. Он предлагает их Лео. Вольфганг смотрит в сторону, протягивая ему сочинение. — Да… Хочешь взглянуть на то, что получилось? Лео действительно хочет. Но не сейчас, когда Вольфганг и без того выглядит таким уязвимым, а теперь ещё и протягивает ему то, что только что происходило внутри него. — Не раньше, чем ты сам окинешь работу свежим взглядом, — говорит Лео. И добавляет, чтобы его слова не звучали как отказ на почве недоверия: — Я знаю твой талант. Вольфганг реагирует смешком. Он смотрит на Лео широко раскрытыми и чистыми от краски глазами. Большими, умными и смелыми. — Конечно. Ведь это ты создал его, отец. К Лео возвращаются слова, которыми Вольфганг благодарил его после разрешения на отъезд (и голос его звучал тогда почти мурлыкающе). Вот увидишь, папа. Ты будешь гордиться мной. Я напишу самые красивые оперы, я скажу всему миру, что я написал их для своего отца. Лучшего из отцов. Лео не сдерживает польщённую улыбку. Он отзывается тоном довольного наставника и благодарного отца, чувствуя себя согретым изнутри: — Ты слишком щедр, mein Kleiner . — Вовсе нет. Я всегда работал долго и упорно, я не умаляю этого, — Вольфганг быстро усмехается и делает жест «само собой разумеется». — Но именно твоя любовь и забота, именно они дали мне всё в моей жизни. Без них я бы не увидел мир, не услышал бы его музыку. И не мог бы полностью посвятить себя своей собственной. С годами я понимаю это всё лучше, — с убеждённостью говорит Вольфганг и качает головой. — Я много думал об этом в Париже. — Забудь про Париж, — просит Лео. Он отчётливо ощущает во всей позе сына и в его голосе, что Вольфганг собирается вот-вот поделиться с ним чем-то ещё более важным, чем всё уже сказанное. Лео боится, что это будет откровение, о котором ему уже известно. Он пугается такого доверия со стороны Вольфганга — и даже власти над ним, которую оно бы подразумевало. Вольфганг пробует снова: — Нет, ты не понимаешь. — Париж позади, Вольфганг. Ты здесь и всё будет хорошо. Услышав его твёрдый и спокойный тон, закрывающий тему, Вольфганг выдерживает паузу. Но он бы не был собой без своей неотступности. Поэтому даже опасаясь, что его могут выругать за дерзость, он удивляет Лео тем, что вдруг берёт его за руки. — Я просто хотел сказать, что не знаю, кем бы я был без твоей любви, — объясняет Вольфганг. Лео задирает брови и тем самым морщит лоб. Легко качает головой, не находясь со словами. Он не представляет, как Вольфганг может говорить ему такие вещи, когда между ними нет ни времени, ни расстояния, ни барьера бумаги. Наоборот — Вольфганг преданно держит его руки в своих. Лео смотрит на них прямо сейчас. Конечно же, Вольфганг отпустит его при малейшем знаке, что это необходимо. Но Лео не спешит давать такой знак. Он приподнимает взгляд и видит, как Вольфганг быстро облизывается в нервном ожидании его реакции. Видит остающиеся приоткрытыми губы Вольфганга. Лео поражает осознание, что он сейчас физически может прикоснуться к этому красивому рту. Может попробовать его на вкус, если захочет. Его тяжело, медленно бьющееся сердце подсказывает: Вольфганг позволит ему, Вольфганг ответит и обнимет его в ответ. Лео давно понял, что (его) Вольфганг любит поцелуи... Лео заставляет себя подняться с места не слишком быстро и не выдать своё внезапное сильное головокружение. Он находит в себе способность ответить только когда уже не видит Вольфганга перед собой, а смотрит на дверь. — Я тоже, mein lieber Sohn . А теперь постарайся заснуть.