nel segretto laccio

Вольфганг плотно прижимает руки к телу и растирает себе предплечья, глядя перед собой и гадая: сколько времени прошло? Наверное, ещё не слишком много. Но, может быть, его специально заставят долго ждать на улице? Для острастки. Стражник на входе в погружённые в темноту сады велел ему встать на месте и ожидать, как только он окажется за кованной оградой. Оттого Вольфганг прямо сейчас находится у рощицы плодоносных деревьев напротив стен резиденции архиепископа. На фоне ночного неба дворец напротив него кажется ему ещё бо́льшим, чем обычно. Разумеется, в масштабах Зальцбурга. А, может быть, за ним вообще не придут. Ведь такое возможно?.. Вольфганг смотрит в те окна барочной резиденции, ставни на которых не закрыли, — чтобы увидеть хоть какие-то признаки жизни в этих чужих помещениях. Но ничего не меняется в длинных рядах окон. Только продолжает гореть красноватый свет, выглядящий весьма жутко и даже потусторонне. Тогда Вольфганг переводит взгляд на сами стены Мирабелль и их украшение. Он никогда прежде не задерживался здесь и тем более не видел эту часть дворца ночью. Рассматривая рустовые камни на углах здания, декоративные карнизы, фронтоны и сандрики отделки окон, Вольфганг задумывается о том, что у камня есть ритм. Можно ли было бы архитектуре обратиться музыкой?.. Подняв взгляд выше и даже задрав голову, Вольфганг рассматривает ряды фигур на крыше. Они не смотрят на него в ответ. Они просто не замечают его, не удостаивают взглядом, глядя по сторонам и друг на друга. Вольфганг догадывается, что их осознанно расположили таким образом — чтобы всякий, кто поднимет глаза наверх, почувствовал свою незначительность перед хозяином дома. К сожалению, это работает. Вольфганг перебирает пальцами рук, и чтобы согреть их, и чтобы собраться с мыслями. Если не сделать это сейчас, чтобы успокоиться, то к нему вернётся Клоун. Сцапает его, станет называть маленьким трусом и напомнит ему, что жизнь несправедлива, но смотря к кому. Вольфганг уверен, что Коллоредо уже слышал слухи про Париж, которые разнёс по городу Фолльхардт. Вспоминая о сыне лесоторговцев в очередной раз, Вольфганг снова начинает расстраиваться и злиться и хочет как следует проучить этого вредителя, оставшегося безнаказанным. Как он только посмел подвергнуть его такому унижению! И зачем! Вольфганг ведь ничего лично ему не сделал! (Папа в таких случаях всегда говорит, что дело в зависти.) О, он должен был хотя бы пнуть подлеца в ответ на его низость. Он уже уехал из Франции, так зачем же его запятнали и здесь! И теперь мысли о россказнях, в которых он рисуется как libertine, давят на Вольфганга каждый день, хоть перед знающей сестрой он и делает вид, что ему нет дела до чужих разговоров. Он поступал так же и в самом Париже. Там он старался быть сама лёгкость и беспечность, чтобы не печалить маму и не впадать в уныние самому. Он пытался найти в собственном положении повод для насмешки над местными нравами, играть в игру хорошо, раз он ввязался в неё и согласился на её правила. Что ему ещё оставалось? Но даже это не предотвратило его поражение. И теперь его снова ждёт к себе этот желчный муфтий… Вдруг над всеми пространствами опустевших на зиму садов властвует медлительный и страшный, гулкий бой колокола, раздающийся над самой резиденцией архиепископа. Бой отражается от двора и окрестностей, низко вибрирует во всём теле Вольфганга. Вольфганг сглатывает. Дон-н. Дон-н. Дон-н… Даже когда колокол понемногу смолкает в воздухе ещё некоторое время тает тяжёлый след его голоса. Буквально спустя несколько секунд где-то рядом слышатся шаги по снегу, и Вольфганг оборачивается на звук. Из-за угла здания появляется доверенное лицо Коллоредо, управляющий его хозяйством, — господин Кунце. Именно он, а вовсе не хофмайстер-граф Арко, следит за порядком, распоряжается слугами и вечно подбирает за Коллоредо его смехотворно длинную мантию. Идущий к Вольфгангу знакомый мужчина немолод, чуть выше него самого и немного похож на филина. Его пышный парик под «бинет» на этот раз полускрыт под капюшоном. Вольфганг узнаёт его сразу, потому что в одной руке Кунце держит фонарь. Приблизившись, Кунце полукланяется ему вместо словесного приветствия. По тому, как старший слуга ссутулился на холоде, Вольфгангу очевидно, что он уже успел замёрзнуть. — Господин Моцарт? — уточняет управляющий тягучим бескрасочным голосом. — Да! Здесь холодно, пойдёмте скорее внутрь! — Если вы это вы, тогда вы не откажетесь показать мне своё лицо? Вольфганг понимает, что ему следует приспустить надвинутый чуть ли не на глаза шарф, согревающий его нос. Это требование ощущается им ненужной формальностью, которая могла прийти на ум только нудному слуге. Но Вольфганг отчасти неловко, отчасти раздражённо улыбается себе под нос и выполняет невысказанную напрямую просьбу. — О, простите. Сейчас, секунду. Кунце протягивает фонарь поближе к нему, чтобы всмотреться. Вольфганг ладонью прикрывает глаза от яркого света совсем рядом от своего лица. Таким образом, склонившийся к нему управляющий даёт возможность и ему тоже лучше всмотреться в свою наружность. Помощник Коллоредо обладает длинным, брезгливым лицом с глубокими носогубными складками и обвислыми щеками. Вольфганг отмечает, что за время его отсутствия, человек напротив сильно постарел, его черты заострились, а выражение стало ещё более недовольным. Из-за не сходящей с лица перевёрнутой улыбки старший слуга и раньше выглядел так, будто всю жизнь живёт с хроническими болями, но, видимо, его сумасбродный хозяин совсем доконал его в последние два года. Хотя правильнее было бы сказать, что Коллоредо их общий хозяин. Но Вольфгангу эта пришедшая было на секунду мысль кажется совершенно бессмысленной и нелепой. — Идите за мной, — зовёт Кунце, и они уходят. Вольфганг держится чуть позади и смотрит управляющему в спину, отмечая себе его по привычке заложенную за спину свободную руку, как и его опущенную голову и маленькие шажки. Этот человек — слуга в каждом движении. Его тело приняло эту роль. Насколько Вольфгангу известно, он никогда не был женат и весь посвятил себя нуждам князей. Кунце почти карикатурно подобострастен и всегда держится рядом, будучи к услугам Его Превосходительства, неизменно называемого им «Сиром». Он кланяется тирану-Коллоредо со страхом и подлинной угодливостью. Как и все при дворе. Кроме Отца. Кунце ведёт Вольфганга не направо, к ещё одному ограждению, за которым находится внутренний двор под надзором роскошной восьмиугольной башни с длинным шпилем. Нет, слуга ведёт Вольфганга налево. К чёрному входу. Как такого же слугу. Хотя пришёл он сюда по приглашению, как гость. Вольфганг поджимает уголок губ и невесело усмехается. Конечно. Прежде чем пройти за угол вслед за своим проводником, Вольфганг в последний раз оборачивается на город суверена: хмурит брови, щурит глаза. С тревожным выражением облизывает губы и смотрит вдаль, за завесу снега. За отгораживающим сад оборонительным укреплением, над голыми деревьями, виднеется двойное очертание шпилей Церкви Троицы. Но их дом на углу Вольфганг отсюда уже не может различить. Зато он не может не обратить внимание на возвышающиеся над всем остальным стены крепости Хоэнзальцбург, — всевидящего тюремщика города. Вольфганг делает несколько шагов спиной вперёд, всё ещё стараясь увидеть дом. Затем, он разворачивается и нагоняет свою компанию. Скоро Вольфганг и Кунце перестают быть одни: на скамейке у чёрного входа сидят двое слуг. Они по очереди курят одну на двоих трубку и сплёвывают себе под ноги, затирая табак снегом. Один тычет другого локтем и показывает пальцем на Вольфганга, когда Кунце подводит его ко входу. Вольфганг не меняется в лице, делая вид, что не заметил. Оказавшись же в тепле здания, Вольфганг сразу начинает шмыгать носом от перепада температур. Но дышать полной грудью ему мешает другое. Вольфганг ощущает, что Отец верно сказал ему ранее: ему нечего здесь делать одному в этот час. Они с Кунце поднимаются наверх по прихотливо украшенной херувимами парадной лестнице. Над головой у них сплетаются узлы и росчерки, и изящно вьются узоры, но всё разнообразие цветов отделки, как и величественность скульптур в нишах, как и красоты колонн из разноцветного мрамора, — всё теряется в свете очень редких свечей. Коллоредо жаден и экономит даже на освещении собственного жилища. Вольфгангу приходится держаться ближе к Кунце, чтобы не запнуться о ступеньки в темноте. Так все унаследованные от других богатство и роскошь Коллоредо обезличиваются, оставляя только неприятные ощущения от его собственного жилого присутствия во дворце. Вольфганг был в резиденции зальцбуржских архиепископов уже очень много раз. Но сейчас его не проводят по с детства знакомому ему направлению к месту проведения концертов — к Мраморному залу, с его горящими росчерками позолоты на стенах, и узорами цветного мрамора на полу, и высокими окнами с видом на сад. Нет, они сходят с лестницы на втором этаже и идут туда, где располагаются жилые комнаты, — и каменный пол в двухцветную шахматную клетку гулко разносит их шаги по коридорам. Но Вольфганг так же слышит и другое. В какой-то момент из-за одной из статуй появляется Клоун и дальше возглавляет их шествие с высоко поднятой головой, — как будто это он здесь является главным управляющим. Клоун вышагивает широкие шаги и при этом вальяжно волочит ногу за ногу, попутно оглашая полутёмную резиденцию выкриками: — Дор-рогу! У-а! Дорогу королю музыки! Дорогу дорогому гостю! О-а! — Он двигается расслабленно и разболтанно — как полная противоположность Вольфганга в этот момент. Вольфганг понимает, что они с Кунце оказываются ближе к той части, где прямо сейчас находится Коллоредо, когда в коридорах начинают попадаться на глаза лакеи. Все они носят одинаковые напудренные парики и светло-голубые камзолы. А ещё — они сплошь невысокие, худые юноши. Некоторые на вид кажутся даже младше него самого. Несмотря на их внешнюю схожесть, все они смотрят на него с неприязнью, потому что знают, что он считает себя выше них. И это действительно так. Они приняли своего хозяина, а значит — стали его продолжением. Это Вольфганг не может и не хочет понять. Ведь последнее, что доступно даже рабу, — это отказаться гордиться собственными цепями. Нечто подобное он сказал в Париже одной аристократке: она тогда похвалила его, сказав, что он острый на язык, совсем как француз; а затем стала весьма двусмысленно рассуждать о всесторонней пользе острого языка. Последнее, что они с Кунце проходят на пути к цели, — это коридор с галерей портретов всех бывших архиепископов Зальцбурга в массивных золотых рамах. Вольфганг скользит взглядом по веренице правителей родного города и в конце замечает лобастое лицо Шраттенбаха, которого помнит уже достаточно плохо. Зато он помнит его чёрного с белой манишкой кота, с которым любил играть, пока отец разговаривал с благоволившим к ним патроном. Это было совсем недавно и всё-таки — так давно. У нужных им дверей с позолоченными контурами ждёт, — хотя, судя по их выражениям лиц, скорее поджидает, — тройка лакеев. Один из них без спроса забирает у Вольфганга верхнюю одежду. — Ужин подан, — говорит он самым первым, истончая голос в усмешке. — Приятного тебе времени, faux frère, — поддерживает второй слуга. Третий подхватывает издёвку и тоже говорит ему на французском противным грубым голосом: — Bon rendez-vous! Вольфганг исподлобья смотрит на всех троих гарпий. Без ненависти или злобы, практически равнодушно, но с одним вопросом: и это всё, что вы из себя представляете? Тогда они всё же испытывают дискомфорт под его взглядом — или теряют интерес от отсутствия реакции — и прекращают свои насмешки. Последнее, что он слышит от их компании: — Выпей за наше здоровье! Клоун подходит к Вольфгангу сзади и произносит у него над ухом своим глубоким и шероховатым голосом: — Кое-кого здесь не очень любят. Мхэ! — И целует его в шею, прежде чем резко схватить за плечи. — Но точно любят там! А? Порождение его воображения гадко смеётся, проходит вперёд, расшаркивается и указывает на двери театральным жестом. Слуги раскрывают их, как будто по его сигналу. Вольфганг коротко облизывается. Он медлит. Но для решимости ему достаточно представить себе фигуру Отца. Его взгляд, исполненный чувства долга. Это должно быть сделано. Ты сделал бы для нас то же самое. Вольфганг проходит внутрь — туда, где камин подсвечивает всё вокруг красным светом. Он думает: нужно только сесть за клавир. За клавиром он сумеет найти дружескую поддержку в прохладе клавиш под пальцами, в точном знании положений всех подвластных ему звуков, в способности перенестись в другое место, а точнее — перенести его сюда, в этот мир. В привычном движении рук и пальцев он был бы неуязвим. Стоит игре случиться, как он изменится, обретёт силу, вибрации воздуха привычно насытят его, и что-то внутри него засветится… Но в кабинете Коллоредо нет инструмента. Это совсем небольшая, по меркам дворца, комната, обставленная в основном мебельным ансамблем по левую сторону от двери. В углу зачем-то стоит высокая печь, облицованная затейливым изразцом и увенчанная золотистым бюстом, а стену над диванчиком украшает гобелен с охотничьим сюжетом. Коллоредо ужинает за длинным, богато сервированным столиком напротив изящного дивана с низкой посадкой. На этот раз архиепископ не одет в свою несносную мантию и за ворот у него заправлена салфетка. Глядя на него, Вольфганг в первую же секунду думает о том, что злодею в жизни не нужны декорации или даже костюм, в отличие от оперы. Коллоредо выбрасывает руку перед собой, указывая на Вольфганга пальцем и как бы сразу пригвождая его к месту. Вслед за резким жестом архиепископ складывает губы в крайне неприятное умилённое выражение. Выражение снисходящего победителя. Он говорит: — А! Вот и вы. С возвращением, господин Моцарт. Вольфганг слушает его голос и сразу вспоминает всё, что слышит: растягивание согласных в окончании предложения; шипящие и свистящие «с»; всю медленную запугивающую манеру речи князя Зальцбурга. Да, то, насколько архиепископ жестокий человек, легко расслышать уже в одном его звучании. Вольфганг не приветствует Коллоредо в ответ. Он просто смотрит на него, следя за тем, чтобы дышать тихо, медленно и глубоко, чтобы его волнение не услышали и не увидели по движению груди и плеч. Архиепископа его молчание не смущает. — Не стойте, садитесь и откушайте со мной, — радушно приглашает Коллоредо и указывает Вольфгангу за спину. Обернувшись, Вольфганг видит, что ему накрыли ужин на почти таком же высоком, как длинный столик Коллоредо, сундуке с приставленным к нему стулом. Молча, Вольфганг идёт к отведённому ему месту в двух метрах от трапезы самого Коллоредо. Когда Наннерль обняла его перед выходом, она шепнула ему: — Пожалуйста, Вольфганг, будь послушным. И отвечай ему как можно меньше. Кунце и лакеи откланиваются и уходят. Двери закрываются, более того — полностью пропадают из виду, сливаясь с отделкой стен. Вольфганг припоминает, что эту комнату называют Schatullenzimmer . Вольфганг принимается за ужин, и потому, что голоден, и потому, что хочет иметь повод не разговаривать с Коллоредо и не поднимать взгляд от тарелки. Еда с кухни князя оказывается весьма вкусной и ещё горячей. Ему даже налили вина, но Вольфганг не пьёт его, кроме особых случаев, и тем более не собирается пить сейчас. Коллоредо уже вскоре заводит с ним деловой разговор о музыке. Вольфганг настолько удивлён, что медлит с ответами, пока ему не делают подстёгивающее замечание на этот счёт. Но Вольфгангу слишком сложно поверить. Он ведь знает, что архиепископ ничего не смыслит в музыке и ему, по большому счёту, нет до неё дела. И всё же, когда Коллоредо спрашивает его про мессы, которые он писал, Вольфганг для примера подробно рассказывает ему про свой церковный опус двухлетней давности: Credo-мессу для Шпаура. Он описывает композиционное строение, оркестровый состав, псалмодический склад. И при этом подбирает слова как можно более доступно для обывателя. Когда речь заходит о воскресных службах, Вольфганг обещает Коллоредо так называемое церковное трио инструментов. — И, что, всё? — уточняет Коллоредо с подозрением. — Вы что, не можете придумать больше? — Конечно же, могу, Ваше Превосходительство. Я могу. Но… Коллоредо деловито опирается на стол одной рукой, а другой показывает ему замолчать. — Месса должна быть со всеми инструментами — и с трубами, и с литаврами тоже. Ясно? Иначе зачем я их содержу? Вольфганг не спорит. Он просто наблюдает за сменой ужимок на лице весьма довольного своим последним замечанием Коллоредо. По всей видимости, архиепископ ожидает от него поддакивания: его позабавленное выражение менее, чем за несколько секунд, сменяется на маску раздражения. — Или, — Коллоредо чуть пересаживается на диване и смотрит него с усмешкой, — вы хотите, чтобы я распустил своих музыкантов? — Нет! — поспешно отзывается Вольфганг. — Не надо, господин. Трубы и литавры будут везде, где вы захотите. Его выбор слов не нравится Коллоредо. Архиепископ весь подбирается и пронзительно смотрит на него, по-бульдожьи отставив вперёд приоткрытую челюсть. Он склоняется вперёд и отвечает с нажимом: — А как же иначе. Коллоредо не отпускает Вольфганга взглядом. Он выдерживает короткую выразительную паузу и дальше начинает рассуждать про краткость и торжественность месс. Он сопровождает свои громкие, окончательные слова широкими жестами рук. — Brevis — et — solemnis. Brevis et solemnis, господин Моцарт! Вы на это способны? Или вам будет слишком сложно не мельчить и не бегать туда-сюда, туда-сюда своими нотками, м? Вольфганг чуть-чуть поджимает губы, просто глядя в гримасничающее лицо напротив, как если бы был нем. Коллоредо говорит дальше. — Вы знаете, ваша музыка… — протягивает он, как бы замахиваясь для унижения. Вольфганг краем глаза видит, как прилёгший на бок на полу Клоун резко принимает вертикальное положение и потирает руки. Клоун хищно улыбается ему раскрашенным ртом: — О-о, оно начинается! Коллоредо же удлиняет лицо и тем самым корчит рожу брезгливого пренебрежения. Вольфганг видит и слышит, что архиепископу вовсе не требуется подбирать слова, потому что тот заранее приготовил свой выговор для него. — Ваша музыка просто несерьёзная. В ней много детского кривляния. Вы слышите, молодой человек? Вы занимаетесь самолюбованием. А музыка должна выполнять строгие функции. Коллоредо важно кивает сам себе для убедительности и отпивает вина. Вольфгангу кажется, что он настолько глуп, что и впрямь частично верит в то, что говорит. В других обстоятельствах он мог бы даже испытать жалость к этому человеку, напрочь неспособному понять музыку, а это значит — мёртвому внутри… — Инструменты для вас игрушки, и вы так расточительны со звуками потому, что сами не понимаете, про что вы пишете. У меня вы уберёте всё лишнее. Я бы вообще запретил вам сочинять вредные маленькие камерные музыки. Но! Коллоредо всплёскивает руками и глумливо посмеивается, оставляя эту вероятность держаться между ними как прозрачную угрозу. Вольфганг не удерживается и тихонько сглатывает. Пусть эта зловредная душа делает со мной всё, что хочет. Но я не дам ему убить мою музыку! Он так и ощущал, что подписывает что-то очень неправильное для себя, когда склонялся над прошением о должности. Они продолжают обсуждать музыку ещё некоторое время. Коллоредо накладывает лимит времени: служба — три четверти часа, музыка — двадцать пять-тридцать минут. Кроме того, они договариваются, что Вольфганг напишет мессу на Рождество. Вольфганг может только соглашаться со всеми внешними нормами. Он заставляет своё собственное художественное чувство оставаться безучастным. По мере того, как архиепископ угощается вином из собственных виноградников, он всё меньше и меньше держится как прелат и всё больше напоминает переодетого в священника разбойника. Вольфганг с тревогой отмечает себе, что Коллоредо из тех пьяниц, которые после выпитого становятся только ещё злее, а не веселее. Бо́льшую часть времени Вольфганг не поднимает головы от своей тарелки с остатками жареного каплуна, который ему очень нравится, но которого он всё же растягивает как может. Однако, даже не глядя на Коллоредо, он всё равно слышит в чужом голосе, как князь то и дело издевательски улыбается ему в разговоре. Доужинав, Коллоредо откидывается на диване и складывает руки на животе. Он издаёт сытый смешок и дальше, с секундной разницей, спрашивает у него, требовательно и отрывисто: — Скажите мне, господин Моцарт. В своих поездках вы познакомились с кем-то влиятельным? Нашли себе нового покровителя хотя бы на короткое время? Чтобы не смотреть на самого архиепископа, Вольфганг рассматривает блеск свечного света в изгибах и украшающих деталях серебрянного сервиза перед Коллоредо. Он отвечает: — Нет, господин. У меня может быть только один покровитель. — Ага! — выкрикивает Коллоредо, и Вольфганг невольно смотрит на него. Архиепископ поднимает указательный палец и одобрительно потрясает им, принимая его слова на свой счёт. Хотя подумал Вольфганг вовсе не о нём. — Вы всё-таки начинаете это понимать. Запомните: если вы хотите служить у меня, как порядочный концертмайстер, вам придётся отпустить все ваши химеры. Великий Моцарт! Его гений обожала вся Европа! — Коллоредо разводит и трясёт руками, как бы раздувая мыльный пузырь, а затем резко бросает их по обе стороны от себя. — Так, вы думаете, будут говорить о вас? Клоун снова обращает на себя внимание Вольфганга, поднявшись из-за спинки дивана. Он продолжает относиться к трагедии Вольфганга как к комедии: показывает на тирана большим пальцем. Мол, а он хорош, он подловил тебя. — Вы ещё так молоды. Сколько вам? Двадцать лет? — Двадцать три, почти двадцать четыре. Коллоредо взглядом и выражением показывает Вольфгангу, чтобы тот больше не пытался его прервать. Сейчас здесь есть место только для одного голоса — его собственного. — Льстецы повсюду разбаловали вас. Вы хоть представляете, как мало стоят слова? Уже представляете, я вижу! Вольфганг сжимает кулаки под столом. Коллоредо злобная тварь, но он прав. Обещания людей вокруг были красивыми и манящими, но в конце концов только ранили его, как шипастые розы. — Вы выросли и перестали быть милым маленьким музыкальным питомцем. Смиритесь. К вам потеряли интерес. Его больше нет и так это и останется. Забудьте о своей славе ручной обезьянки за клавесином. Она ничего вам не даст во взрослой жизни. Да, он старался изо всех сил, но оказался никому не нужен. Им всем и нравилось, и было словно бы плевать. И они никогда не платили достаточно, как и говорил Папа, это всё были ложь и отговорки. На самом деле, люди не ценят музыку, они слишком мелочны и закрыты для неё. Вольфганг. Чтобы он не говорил, это лишь его слова. — Как они, — Коллоредо вставляет резкий дребезжащий смешок в свою речь, — вас называют? «Немецкий Орфей»? Что, деревья и камни танцуют от вашей игры? — Коллоредо начинает открыто хохотать. — Вы умеете зачаровывать животных и птиц? За этим архиепископ берёт с тарелки куриную ногу, оборачивает её в салфетку и трясёт ей перед собой. — Зачаруйте-ка мне вот эту. Ну, давайте! Не стесняйтесь. Давайте, господин Моцарт. Клоун изображает обезьяну, издавая низкие и агрессивные, провокационные звуки: — У! У! У-а-а! — Что, не можете? — спрашивает Коллоредо с таким ожесточением, будто всерьёз ждёт от него ответа с признанием. И Вольфганг отвечает: — Для этого вам придётся дать мне золотую лиру, господин. Коллоредо на секунду задыхается от возмущения. Клоун ухмыляется: — Вот это было нехорошо. Сразу после его ответа архиепископ, как по команде, бросает злосчастную ногу на тарелку и резко поднимается с дивана. Вольфганг напрягается в плечах. — То, что вы делаете в своей жизни, — это всего лишь музыка! — произносит Коллоредо медленно и злобно. — Все музыканты — цыгане, если они не работают при дворе. Ваш отец должен был объяснить это вам. Но, видимо, был слишком занят, считая деньги. Грохот отодвинутого стула: Вольфгангу не удаётся сдержаться от того, чтобы встать из-за стола и поднять руки для протеста. Но он обрывает себя на полудвижении. Всё его тело рвётся поспорить с гнусной ложью об отце. И всё-таки, Вольфганг заставляет себя свести ладони вместе, палец к пальцу. В это же время Клоун заходит к нему за спину и давит ему на плечи. Шепчет ему на ухо: — Ты всё равно подставишь другую щёку. — А вы, может быть, уже считаете себя и авгуром, как герой той самой легенды? — интересуется Коллоредо обманчиво спокойно и обходит столик прогулочной походкой. — Духовником? Архиепископ выразительно поднимает брови и выпучивает глаза. В его слова заложено серьёзнейшее, практически инквизиционное обвинение. Ссутулившийся Вольфганг держит руки распущенными по швам. Он говорит, не поднимая головы, и справляется с тем, чтобы не впустить в голос эмоции: — Ваше Превосходительство. Я прошу вас простить мою несдержанность. Но мой отец здесь ни при чём. На встречу с вами пришёл только я, чтобы обсудить мою службу вам. — Да, вы здесь. И вы знаете, почему я веду с вами откровенный разговор, хотя вы всего лишь третий концертмайстер моего двора? — Коллоредо встаёт напротив Вольфганга, у самого его сундука, и складывает руки в замок на животе. Он немного ниже ростом и всё же ухитряется нависать над ним. — Не знаете? Wie der Vater, so der Sohn. Вам знакома такая поговорка? Ваш отец заразил вас своим опасным вольнодумством. Опасным только для вас самого, разумеется. Выходите отсюда. Ужин окончен. Остаётся только десерт. Договорив, Коллоредо снимает перчатку. Когда Вольфганг было смотрит в сторону дверей, архиепископ, ухмыляясь, начинает хлестать ей себя по руке без ритма; раскручивать её то в одну, то в другую сторону. — А—а. Нет. Сюда. Коллоредо указывает Вольфгангу на высокое кресло с красной обивкой, занимающее место у камина. Как и все кресла, которые предназначены для одной только светлейшей задницы архиепископа, оно походит на трон. Вольфганг стоит в растерянности. Он неуверенно оглядывается на Коллоредо, снова смотрит на кресло и возвращает взгляд к архиепископу. Тогда Коллоредо поясняет: — Я преподам вам сегодня бесценный урок, Моцарт. — Звучит он при этом так, будто действительно верит, что вручит ему что-то полезное. Тиран улыбается Вольфгангу тонкой улыбкой, но глаза его становятся совсем жёсткими. Вольфганг про себя думает, что у Коллоредо даже нет терпения издеваться над ним долго и последовательно. Или, может быть, он потерял всякий страх, потому что рядом нет Отца. И теперь он хочет резко сломать его, прямо сейчас, действуя как трус, который не верит в свои силы. Вольфганг чувствует, что начинает дышать чаще от сильного волнения. — Вы заметили, что вы не поклонились мне, когда вошли? — протягивает Коллоредо и делает паузу. — Нет? А я замечаю всё. Вольфганг не пытается оправдываться. Он чувствует, что это будет бесполезно. Ему остаётся только ждать, к чему Коллоредо клонит, а там уже попытаться обезопасить себя. Коллоредо перестаёт как либо кривляться голосом и будто бы снова входит в должность, несмотря на отсутствие мантии. — Своим сопротивлением вы только вредите себе самому. Ваш отец как раз понимает это и, в отличие от вас, борется со мной только в своей голове или на бумаге. Ein gerissener alter Fuchs . Вопреки всей весомости сказанного, Вольфганг просто не может воспринимать последние слова Коллоредо всерьёз: его отец уж точно не лис и он полон сил. Ему, на самом деле, даже не нужна его трость. Но Коллоредо и не продолжает говорить про его отца, уже прикованного им к личной драме. Он неспешно обходит Вольфганга кругом. Всё ещё с уверенностью победителя, но уже больше не снисходящего. — Вы здесь на моей службе. А мне не нужны гордые слуги. Коллоредо не продолжает мысль, снова вставая напротив него и заодно оставляя его перед неназванным выбором. Вольфганг не отвечает вслух, но делает несколько кивков, не поднимая взгляд. — Вот и отлично. — Архиепископ отходит от него и усаживается в своё кресло с подчёркнутым комфортом и выправкой как для портрета. — Тогда преклоните колено. Вольфганг склоняет голову. Спустя несколько ударов сердца он медленно опускается на правое колено. Ему хочется думать, что это всего лишь жест с единственным свидетелем и что он ничего не значит. Но для него самого — он значит всё. Его двухлетняя поездка заканчивается именно здесь и именно сейчас. Клоун ходит вокруг него, весело подпрыгивая. Коллоредо со своего места издаёт звук одобрения. Он посмеивается в себя несколько раз. Вольфганг ожидает, что архиепископ теперь повелит посмотреть ему в глаза из нового положения. Но вместо этого Вольфганг слышит другое. — А теперь на оба и ближе. Вольфганг вскидывает голову. Он будто только что услышал режущий по ушам расстроенный инструмент. Коллоредо смотрит на него, сощурившись и не моргая. — Вы что, оглохли?! Или я неясно выражаюсь? Нет. Нет-нет! Вольфганг нервно облизывается и непроизвольно начинает искать что-то взглядом в помещении, какой-то помощи. Он слышит, что говорит на выдохе, не задумываясь: — Но вы же, вы же сановник!.. — Чего?! Стоящий рядом Клоун разводит руками. Он хлопает Вольфганга по плечу. — Heureux les miséreux élus au royaume des cieux. У-э! Он свободная душа, свободная. В этом нет никакого смысла. А в нём есть что-то, что нельзя отдавать так просто. Вольфганг прикладывает руку к платку на груди. Он с шумом вдыхает и сдавленно говорит, что думает, обращаясь к Коллоредо как человек к человеку. — Ваше Превосходительство. Я прошу вас: я, я не хотел бы делать это. Я ведь и так напишу вам любую музыку, будьте снисходительны… По всей видимости, Вольфгангу удаётся воззвать к чему-то в архиепископе или, по крайней мере, задеть его совесть: Коллоредо прерывает его тем, что разражается хриплыми от гнева воплями. Он принимается размахивать руками и весь содрогается с каждым выкриком. — Хватит строить из себя невинность! Ты пересидел на стольких коленях ещё мальчишкой. А эти ваши поездки в Италию! Если тех аристократов в тебе интересовали твои трюки за клавиром, то зачем им твои портреты? М? Вольфганг даже сперва не понимает, о чём он думает. Тиран в самом деле пытается очернить всех его слушателей, будто всем им было нужно лишь одно, в то время, как их по-настоящему волновала и даже меняла его музыка. Вольфганг знает это, он помнит их лица. Он зажигал свет в их глазах, и они благодарили его. Он дарил им красоту и радость, и они любили его за это. — И я знаю про твой Париж. — Но это слухи! Коллоредо глумливо смеётся и смотрит на него с жалостью. — Ты думаешь, у меня нет своих людей во французской столице? Вольфганг умолкает. На этом моменте он наконец замечает, что Коллоредо осуществил переход на «ты». И всё вдруг становится ясно: Коллоредо не просто хочет отыграться за дерзость прежнего отказа — ему всё ещё не даёт покоя его талант. Ещё до его отъезда его доводило до бешенства бессилие нащупать в нём тот потайной карман, в который вложена частичка Проведения. Вольфганг всегда это видел в озлобленном взгляде князя, слышал это в его обесценивающих и насмешливых речах, подразумевавших, что Коллоредо не больно-то и хотелось понять его музыку. Но, на самом деле, архиепископа ведь прямо-таки изводит то, что он не может вызнать его тайну, выманить её, вытребовать, силой заставить отдать: почему Бог выбрал Вольфганга? Почему он Амадей? И теперь, поскольку Коллоредо не может получить то, что хочет, он возьмёт другое. — Вы пожалеете. — Что? Да что ты…?! Коллоредо вскакивает с места, охваченный красным светом и разъярённый как бык, и Вольфганг спешит добавить, чтобы его предыдущие слова не звучали угрозой: — Вы сами сказали, что у меня было много знакомств в Париже. Теперь я ношу в себе французскую болезнь. Коллоредо оказывается рядом и дёргает его на себя за шейный платок, чуть не отрывая его резким движением. Вольфганг непроизвольно вздрагивает, когда Коллоредо решает взреветь ему в лицо: — Маленький враль! Ты, что, не знаешь, что ложь — это грех? Тем более твоему суверену! Вольфганг демонстративно отбрасывает руки в стороны, чтобы показать, что он никак не касается Коллоредо. И он продолжает говорить, срываясь интонацией под конец: — Но Ваше Превосходительство! Я всего лишь не хочу, чтобы вы сочли, что я осквернил вас осознанно! — Когда Коллоредо не отвечает ему сразу, Вольфганг отворачивает голову в сторону и добавляет: — Пожалуйста, Ваше Превосходительство… Не говорите моему отцу. Вольфганг говорит это для убедительности отговорки, но в его голосе проступает и искренняя мольба. Он столько ночей провёл без сна, опасаясь, что отец услышит о нём грязь… Но у него не было выбора. Коллоредо состраивает рожу и отпускает его одежду. Вольфганг успевает на секунду поверить, что брезгливость архиепископа победила его же деспотию. Коллоредо возвращается к себе в кресло. Он выглядит уставшим от разговора и резюмирует его весь совершенно безразличным тоном: — На колени сейчас же или выметайся отсюда к чёрту. — Клоун с силой толкает Вольфганга в спину. Можно уйти. Можно дать то, что от него требуют, и уйти. В конце концов, он уже был в похожих ситуациях. Его ранит даже не мысль об унижении, не ненависть к возомнившему себя правителем на земле тирану и не собственное бессилие. Куда больнее принимать другое. Печальная мысль на несколько мгновений полностью захватывает Вольфганга и вызывает страшную слабость — вместе с ней хочется поддаться отчаянию. Вольфганг вспоминает, как между лопаток ему надёжно легла ладонь самого дорогого человека. Отец не спас его. Не спас его. Не спас. … В тебе есть место, в котором ты в безопасности. Та тишина твоей души, в которую ничто и никогда не проникнет. …Папа держит его за руку. Освещённый тёплым золотистым светом проулок ведёт их к Церкви Святого Марка. Двенадцатилетний Вольфганг испытывает радостное предвкушение и делится им вслух. Он полон вопросов и ожиданий от встречи со своим первым итальянским органом. Будет ли инструмент звучать по-другому, как и сами итальянцы с их яркой и певучей речью? Насколько богатым должен быть его тембр и широким — диапазон? В Италии очень религиозны. Значит ли это, что и трубы органов в их церквях прославляют Бога даже выразительнее, чем его самый первый орган в Иббсе?.. Папа на всякий случай советует ему не ожидать слишком многого. Вольфганг уверяет, что не будет, но всё равно улыбается себе под нос и едва не подпрыгивает от нетерпения. Когда они с Папой выходят на небольшую площадь, Вольфганг удивляется: он никогда ещё не видел церкви со скруглённой крышей. Но выкрашенное в персиковый цвет здание определённо церковь — так, небольшой крест, установленный на самом верху, призывно горит в небесах на фоне больших и чётких, раскрашенных закатным светом облаков. А под крестом, над круглым фронтоном, занимает место скульптура крылатого льва, узнаваемого Вольфгангом как Лев святого Марка. Скульптура лапой раскрывает Евангелие для прихожан Роверето. Эти самые прихожане должны быть очень религиозными людьми — по всей площади, от самых ступенек у входа в церковь чего-то ждёт огромная толпа. Кажется, здесь собрались почти все жители городка! — Что это? Свадьба? — удивляется Папа. — А в Италии женятся вечером? Вольфганг оглядывается на отца. Тот хмурится, растерянно и недовольно, и качает головой. — Будем разбираться, не сыграли ли над нами дурную шутку. Нам точно нужна именно эта церковь. На карте города поблизости не было ничего похожего. Тем временем Вольфганг замечает по позам и выражениям на лицах, что некоторые люди будто бы высматривают кого-то. Папа тоже замечает это, потому что крепче сжимает его руку в своей и напряжённо говорит ему: — Вольфганг, не отходи от меня. Вдруг какой-то мальчишка поднимается со ступеней и с выкриком указывает прямо на них с отцом. Все эти люди-люди-люди вокруг обращают на них внимание и начинают галдеть осмысленным, единым порывом. Жители Роверето устремляются к ним: женщины подбирают юбки, сбегая по ступеням, а мужчины расталкивают друг друга плечами. Папа тянет было Вольфганга за собой, но они делают всего несколько шагов назад, прежде чем сразу несколько мужчин отделяются от толпы, стремительно опережая всех остальных. Вольфганг успевает увидеть, что на лицах у них широкие улыбки. Потом его окружают и чужие руки оказываются на нём. Он вскрикивает, когда эти руки подхватывают его под плечи и поднимают над землёй, отправляя так высоко вверх, что головы людей вокруг остаются где-то на уровне его поясницы. Его просто отбирают у Отца как вещь! Вольфганг пытается вырваться, но его держат крепко, а он маленький и слабый, и только срывает чью-то шляпу и пинает кого-то в плечо. Людское море утаскивает его спиной вперёд, а Вольфганг бесполезно тянет руку к отцу, остающемуся всё дальше позади, и кричит: — Отпустите меня! Папа! Папа! Папа!.. — Вольфганг! — на секунду голос уже утерянного из виду Папы явственно выделяется среди всех прочих. — Мой мальчик! Его заносят в церковь. Внутри она оказывается вовсе не скромной, как Вольфганг успел подумать, а просторной и со вкусом декорированной всевозможным роскошным убранством. Озираясь, Вольфганг видит, что волнующиеся люди повсюду машут ему — взрослые, дети и старики. К нему со всех сторон тянут руки и несколько раз он чувствует прикосновение к спине и запястьям. Но те, кто несут его между рядов скамей, ни на секунду не замедляются перед этим напором. Они сворачивают у алтаря, чтобы наконец опустить его на землю у проёма, за которым начинается лестница. Ему улыбаются и говорят: — Di sopra, signore! Вольфганг напуганно смотрит на просителей, а затем — оглядывается на зал. Жители Роверето больше не пытаются подойти к нему, как он опасался. Наоборот, многие начинают рассаживаться по скамьям. Вольфганг пока ещё не видит Папу, но теперь он понимает. Он смотрит на прихожан с приоткрытым ртом, волнительно облизывается, и дальше спрашивает у стоящего рядом мужчины, заодно протягивая ему чью-то треуголку, которую всё ещё держит в руках: — Lei è qui per me? Per sentirmi suonare? — Вольфганг! Сквозь толпу проходит Отец. Он выделяется среди простого люда своим элегантным чёрным камзолом с узорчатой расшивкой, как у благороднейшего графа. Горожане сами расступаются перед ним, провожая глазами. Папа не подходит к Вольфгангу, а остаётся стоять в проходе между скамеек, возможно, из-за сопровождающего его аристократа в пёстром аби и высоком парике. На лице у отца выписано некоторое беспокойство, но его выражение смягчается — уходит напряжение между бровей, — когда Вольфганг машет рукой и кричит ему: — Я здесь, отец! В ответ Вольфганг получает отрывистый указующий жест наверх. — Не бойся. Это всё для тебя. Просто играй. Тогда, ободрённый, Вольфганг вскидывает подбородок и взбегает на второй этаж по деревянной лестнице, чтобы встретиться там с обширным органом в стиле роккоко, отзывающимся густым и возвышенным звучанием на первое же прикосновение к мануалу. Они сразу очень хорошо понимают друг друга. Вольфганг омолаживает инструмент своей игрой и приводит его серебряные трубы к такой радости и богоугодному воодушевлению, что заслушивается вся церковь, и как же это чудесно. После концерта жители Роверето рукоплещут, смеются и плачут, называют его «чудом» и «Божьим даром», перекрещивают его и благословляют. Оказывается, что мужчина, сопровождавший Папу, — доктор Гибермо, — это тот самый человек, который и рассказал об их концерте всему городу. Он слышал Вольфганга в Вене прежде. Все они втроём едут в карете шумного и весёлого, широколицего доктора, который угощает Вольфганга конфетами из коробочки. Папа очень удивляется, узнав, что их уже ждут к графу-правителю Ломбардии, так что им много где даже не понадобятся его рекомендательные письма. Папа и доктор Гибермо разговаривают о культуре и истории Италии, про её нравы. Вольфганг с удовольствием слушает этот обмен и иногда задаёт вдумчивые вопросы. И хотя итальянец здесь именно доктор, лучше рассказывает Отец — Вольфганг, как и всегда, преданно впитывает его голос, и манеру речи, и размышления, и юмор. Когда через некоторое время разговор иссякает, укачанный доктор начинает клевать носом на своём месте, пока не задрёмывает с откинутой на бок головой и приоткрытым ртом. Папа отсаживается от него к Вольфгангу, и они начинают негромко разговаривать между собой в полумраке. Папа ободряюще приобнимает его за плечо и чуть склоняется, чтобы заглянуть ему в лицо. — Тебе не сделали больно в толпе? — Нет, нет. Но там был такой хаос. Вольфгангу сперва даже показалось, что люди по глупости раздавят его, но он не говорит об этом. — Просто сильно напугался, когда они поволокли тебя за собой? Вольфганг энергично кивает. — Да, я тоже, — признаётся отец. Он произносит это негромко и отрывисто, но Вольфганг слышит, что Папа, кажется, напугался даже больше него самого. Отец рассуждает дальше: — Невозможно было предвидеть, что эти деревенщины впадут в неистовство от одних лишь рассказов о твоём таланте… Но как все они присмирели, когда стали слушать, ты заметил? — Тут Папа довольно хмыкает. Он впечатлённо задирает брови и не скрывает ухмылку. Затем, посерьёзнев, добавляет: — И тем не менее. Если ещё хоть где-то попробуют провернуть то же самое, то не услышат концерта. Вольфганг ценит, что отец хочет защитить его. Но опасный призвук в голосе Папы и беспокоит его тоже. Вольфганг хочет оправдать людей, которые просто никогда не знали настоящую музыку и вовсе не сделали ему ничего плохого. — Но мне было приятно играть для них. Мне приятно играть для всех, кто правда хочет меня послушать. Отец улыбается ему и чуть сжимает его плечо. То ли чтобы ободрить его, то ли чтобы ободриться самому. — Твоя игра была замечательной, — весомо говорит Папа. — И ты проявил себя очень храбрым мальчиком, когда не растерялся. Вольфганг тупится и краснеет, радостный и почему-то растроганный. Он волнуется ещё некоторое время, хотя концерт ведь уже позади. Когда Вольфганг всё же поднимает взгляд на смотрящего в окно отца, то видит, что его хмурое выражение проникнуто уязвимостью. Вольфганг широко раскрывает глаза, осознавая, что даже спустя пару часов Папа остаётся напуганным и потрясённым тем, как безжалостно их растащила толпа, и потому не хочет выпускать его сейчас. — Папа. — Да? Вольфганг не находится с продолжением. Ему тяжело объяснить свои чувства. Единственный способ, который он находит в моменте: он берёт отца за руку и кладёт голову ему на плечо. Папа накрывает его руку своей с характерной для него деликатной нежностью, а через некоторое время убирает её, чтобы развернуть Вольфганга к себе и оставить у него на лбу маленький беззвучный поцелуй. Вольфганг прикрывает глаза и едва-едва дышит. Со всеми людьми вокруг Папа строгий и сдержанный, но, на самом деле, он добрый, и чуткий, и он очень любит его, Вольфганга. А Вольфганг изо всех сил любит его в ответ. Так Вольфганг пытается обнять отца в благодарность за ласку, но из-за того, что они сидят бок о бок, у него не получается развернуться и ему приходится занять неудобное положение полубоком. Папа замечает это и, легко приподняв его под руки и потянув на себя, усаживает Вольфганга к себе на бедро. — Вот так, малыш. Вольфганг довольно улыбается и даже зажмуривается от удовольствия: Папа редко называет его «малышом», потому что все говорят, что он уже достаточно взрослый. Но ни мама, ни Наннерль не смогли объяснить ему — достаточно для чего? Неужели нельзя быть взрослым и не вырасти из того, чтобы быть любимым? В новом положении Вольфганг цепляется за отца, обняв его за плечо и уткнувшись лбом ему в висок. На какое-то время ему становится очень комфортно, тепло и спокойно. Папа придерживает его, обнимая под спину, а другой рукой гладит его по макушке так бережно, будто он фарфоровая статуэтка. Благодаря этой близости Вольфганг чувствует, как страшное переживание постепенно выпускает его из своих когтей. И ещё, к нему приходит остающееся с ним на всю жизнь, пусть и лишь полуосознанное понимание: именно так ощущается «быть в безопасности». Нужно, чтобы Папа, его добрый покровитель, был рядом. Вольфганг уже пережил множество чудесных моментов. Но почему-то этот — самый счастливый. Он хочет запомнить его очень хорошо, оттиснуть его у себя внутри: обнимающий его Папа, пружинящее покачивание кареты, вид на ночные пологие холмы без намёка на снег, несмотря на декабрь. И в довершение: все согревающие его, светлые ожидания на пути в Мантую, Верону и другие города, в которых будет много музыки, будет лучшая в мире опера с лучшими певцами, и он узнает всё о композиции от мастеров, и будет жить среди музыкантов, и играть в салонах, и сочинять для принцев, и радовать людей. У него будет замечательная жизнь. И пусть того ребёнка давно уже нет, но Вольфганг хранит эту память как особенно ценную правду. Пересказывает её себе, напоминая, кто он и чего заслуживает. Как сейчас. — Это… что же… — тянет Коллоредо задумчиво и разочаровано. — Лео… правда не научил тебя этому? Вольфганга потрясают и дикость его предположения, и отдельно то, что кто-то посмел забрать себе часть имени его отца. Лео?.. Как же так? Он не отвечает, но и Коллоредо не нужен его ответ. Архиепископу Зальцбурга достаточно слышать самого себя. — Какое же… какое упущение! Хах. Моцарты… К Дьяволу вас всех… И вашу музыку. Эти последние слова все ещё стоят у Вольфганга в ушах, когда он выходит на заваленную снегом улицу с ничего не выражающим лицом. Его Муза обнимает его со спины. Но Вольфганг представляет, что ей тоже очень грустно и больно. Снегопад прекратился, и Вольфганг не идёт домой сразу. Он заворачивает в проулок, где умывается водой из питьевого фонтанчика. Она такая ледяная, что когда он полощет рот, у него ломит зубы и боль даже отдаёт в виски. Высоко в небе над городом горит месяц, белый и очень яркий. Вольфганг долго смотрит на этот тонкий серп, застывший поверх крыш домов и темнеющих Альп. Стоя один на улице, у журчащего фонтанчика из стенного крана, в какой-то из этих моментов Вольфганг сглатывает, ощущая, что мог бы сейчас низко, протяжно закричать. Мог бы извлечь весь голос из самой глубины своего существа, чтобы дать выход чувствам и постепенно снова ощутить себя сильным, живым. Он не запоминает, делает ли это. Но вряд ли. Вольфганг в целом не запоминает многое: как приходит домой и что он говорит. Он как бы не здесь, но он и не знает, где он. Он только знает, что снимает с себя верхнюю одежду и отказывается от своего любимого ужина, клёцк с кислой капустой, ссылаясь на то, что его уже покормили во дворце. А ещё, он не видит выражения лиц своих домашних, потому что держит голову опущенной и чуть что отворачивается, чтобы они не увидели следы, если те есть не только в его воображении. Отец и сестра внимательно наблюдают за ним, и Вольфганг слышит особую громкость молчания, — и просто хочет поскорее попасть к себе в спальню и лечь. К счастью, его не задерживают с расспросами. В спальне всё знакомо и обещает ему отдых. Кроме того, кто-то уже поставил на комод свечу в высоком подсвечнике в ожидании его возвращения. От одного вида кровати Вольфганг чувствует слабость в ногах и, сделав несколько нетвёрдых шагов к постели, падает на неё без сил. Когда он закрывает глаза, то впервые чувствует, как сильно у него ноет челюсть. И тогда же, в тишине и одиночестве, он впервые замечает пустоту внутри себя. Для музыканта нет ничего хуже пустоты. Пустота противоестественна. Поэтому лежащий на боку Вольфганг хмурится, глядя перед собой, но не замечая окружение, — и силится возродить в себе один красивый и чистый, дивноголосый кларнет, чей голос он лелеял в последние дни. Но ему мешают навязчивые мысли, превращающиеся в образы недоброжелателей где-то в тени. Их злодейские голоса сплетничают о нём, насмехаются и жалеют. Они поставили на нём крест, похоронили его гений заживо. Вольфганг следует за этими мыслями и вместо кларнета его фантазию затапливает внушительная месса, целый шторм звуков, поглощающий и злые голоса, и смех. В нарастающей в его уме музыке одно накладывается на другое и всё усиливающиеся последовательности протягиваются далеко в космическую темноту. Они сменяются, переходят друг в друга, поднимаются в декламирующих пассажах и устремляются назад в самих себя в неправильных, почти невозможных переливах мелодий. Каждую часть этой катастрофы можно было бы отслеживать бесконечно; она требует быть услышанной, развитой, исчерпанной, и безжалостно давит на мозг до головной боли. Контрапунктирующие мотивы постоянно подхватываются и варьируются, бег шестнадцатых в диатонике сменяется хроматизмом. Усиление интенсивности через мучительное, му-чи-тель-но-е Andante. Струнные выкручивают нервы, отчаянные сполохи скрипок, сдавленные верхние ноты. И проприй как горный обвал… Ему кажется, что, углубись он ещё немного, и он мог бы закончиться в музыке. Мотнув головой, Вольфганг говорит: «Нет!», и заставляет себя остановиться, крепко вжав ногти в ладони. И так он снова понимает, что существует не только в своей голове, и навязчивые представления получается усмирить. Вольфганг снова начинает управлять музыкой. Появляется мелодия, на которой он сосредотачивается, убирая всё остальное как шум. Она совсем слабая, но и он тоже. Главное, что эта мелодия безобидна и не слишком самостоятельна. Вольфганг постепенно нащупывает, вспоминает её. Так он заново находит для себя одну из самых своих любимых вещей в музыке с детства. Эта соната для клавесина и она полна желания жить. Она мила его сердцу и заставляет Вольфганга улыбнуться уже после первых тактов. Мелодия осознаёт себя как очень простая и чёткая, но она выдержанна стройно, переливается благозвучно и, в довершение, украшена штрихами, которые говорят о её композиторе самым гуманным образом. В светлом изяществе фраз посреди этого Adagio чудесно переплетаются вера и уверенность. Да, сколько бы лет не прошло, Вольфганг никогда не забудет своего друга. Он негромко говорит: — Иоганн Кристиан, — представляя себе его за клавесином, со спины, потому что не знает, как бы тот выглядел сейчас. Устремляясь к прекрасному и ценному для себя, Вольфганг вспоминает и Алоизию Вебер, всю дивную, харизматичную красоту её сопрано, которое он так и не исследовал до конца. Одетая в фиолетовое платье Алоизия в его воображении смотрит вверх и поёт под игру Баха-младшего. Вольфганг тянет к ней руку. — Вольфганг?.. — спрашивает Алоизия и, сложив руки в замок у живота, оказывается Наннерль. Сестра одета в своё домашнее коричневое платье и смотрит на него с места у двери, печально заломив брови. — Вольфганг? — повторяет Наннерль и её звонкий и светлый голос чуть-чуть дрожит. — Можно я войду, Bruderherz ? Вольфганг хмурится. — Да. Да, конечно. Наннерль тихонько проходит вперёд, ближе к свету, будто боится потревожить его, как если бы он болен. Но Вольфганг не болен. Он просто… устал. — Как ты? — Я не знаю. Но ты не переживай. Могло быть хуже. Наннерль вздыхает. Сейчас в ней не чувствуется её обычная, девичья, лёгкая и очаровательная манера. Наоборот, его старшая сестра вдруг совсем взрослая, и по её глазам видно, что она чувствует очень глубоко. Ты такой хороший. Просто замечательный. Я так хочу, чтобы ты был счастлив, Вольфганг. Почему оно никак не получается? Вольфганг сам похлопывает рукой по кровати рядом с собой, потому что видит, что иначе Наннерль будет сомневаться в уместности своего присутствия. После знака она садится к нему, в ногах, и, опуская голову, говорит: — Папа хотел встретить тебя, но я не дала ему. Прости меня, если это было неправильно. Вместо ответа Вольфганг берёт сестру за руку, и нежная маленькая ладонь сжимает его пальцы в ответ. Наннерль закрывает глаза и поёт ему песню без слов. Вольфганг слушает её, и нежная пена мерно покачивающихся интонаций скоро убаюкивает его. Разглядывая сестру всё время её пения, Вольфганг далеко не впервые поражается тому, какая же Наннерль искренняя и красивая. Он хотел бы обнять её сейчас. Но не станет мешать этой её доброй, успокаивающей музыке. Когда же Вольфганг благодарит сестру по окончании, та смотрит на него, и её живые брови приходят в движение. Выражение её лица становится упрямым, и она начинает с убеждением рассказывать ему, как они подожгут или вообще взорвут Мирабелль. Но Вольфганг спокойно прерывает её. Тогда, умолкшая Наннерль, качнув головой, обещает ему: — Время вылечит всю нашу боль. Вольфганг не отвечает. Он не может быть уверен в чём-либо сейчас. Он просто хочет отдохнуть. Помолчав, Наннерль в задумчивости подносит палец ко рту и озвучивает мысль: — Давай искупаем кого-нибудь из птиц? — Что? Сейчас? Наннерль пожимает плечом. — Тебе ведь это нравится. — Да, но… А давай. — Да? Вольфганг кивает ей. Наннерль уходит и задерживается на некоторое время: наверняка говорит с Папой. Вольфганг сильно беспокоится от этой мысли и даже садится в постели. Отец прежде осуждал его (то страшное Письмо), считая безответственным, гоняющимся за эфемерными удовольствиями. И Вольфганг и впрямь не понимал, как всё сложно до определённого момента. Но он очень хочет надеяться, что сейчас отец простит его и вновь поверит в его ответственность. А ещё Вольфгангу стыдно перед ним, но он слишком боится признаться себе в этом. Наннерль возвращается и приносит с собой только клетку со скворцом. Но вида даже одного питомца достаточно, чтобы Вольфгангу стало как-то полегче на душе. Он не встаёт с кровати, Наннерль сама ставит блюдо на стол и выпускает скворца, подсказывая: — Купаться, птичка! Выпущенный питомец знает, что последует дальше, и полуподлетает-полуподбегает к блюду; садится на его край. Он отпивает воды, а затем, пару раз попробовав воду лапками, спускается с края, ныряет в воду грудью и обтряхивается. Наннерль начинает медленно, тонкой и прерывистой струйкой лить воду из кувшина в блюдо — скворец, стуча коготками, встаёт под эту журчащую струйку, подставляет под неё то один бок, то другой. Вольфганг посмеивается, наблюдая, как его птица мотает головой. И замечает, как Наннерль поглядывает на него самого и неуверенно улыбается, хотя взгляд её остаётся печальным. Искупавшись, довольный скворец подлетает к Вольфгангу с шумом мокрых перьев. Вольфганг несколько раз гладит его по взъерошенному и топорщащемуся оперению. Вся эта сценка успокаивает его, и он ещё раз благодарит Наннерль, прежде чем та уходит, пожелав ему спокойной ночи. Вольфганг слышит, как она сталкивается с Отцом в коридоре, у входа в комнату. Слышит, что она тихо говорит ему: — Не сиди с ним долго. Вам обоим надо отдохнуть. Тогда Вольфганг отчётливо зовёт отца сам: — Папа. После секундной задержки Отец входит к нему — в домашней одежде и без парика. С собранным, оценивающим выражением на лице. — Вольфганг. Ещё не спишь? — Заходи, — отзывается Вольфганг, мгновенно теряющий всякую расположенность ко сну, несмотря на угнетённое состояние. Прикрыв за собой дверь, Папа смотрит на него и чуть качает головой. — Мой малыш, — произносит он очень мягко и звучит при этом выше обычного на четверть тона. — Как ты себя чувствуешь? От одного этого обращения Вольфганг расслабляется так сильно, что кратковременно ощущает порыв хныкнуть и открыться своему защитнику и лучшему другу. Но он наоборот заставляет себя сдерживаться. И это хорошо. Это ценно и замечательно — что он находит в себе силы, заботясь об Отце. — Знаешь, я очень устал… Отец подходит к его кровати, но вместо того, чтобы сесть рядом, как того хотелось бы Вольфгангу, он протягивает ему кружку и говорит: — Выпей. Хотя бы несколько глотков. Это отвар из монастырских трав. Вольфганга не нужно уговаривать, он уже успел подумать о саднящем с мороза горле. Кружка согревает ему руки, а её тёплое содержимое оказывается сладким и чуть горчит в послевкусии. Влив в себя половину, Вольфганг отставляет всё ещё отдающую пар кружку на тумбочку. — И тебе нужно переодеться для сна. Вольфганг согласен и с этим. Но прямо сейчас ему кажется непосильным подвигом даже двинуть головой, не то что поднять руки, ставшие в двадцать раз тяжелее, стоило ему увидеть отца и расслабиться в его присутствии. Папа не знает об этом — и сам достаёт для него из шкафа бумазейную ночную рубашку с подштанниками и носками. А потом отходит к окну. Оттуда он спрашивает через некоторое время: — Нам нужно поговорить о том, что произошло? — Вольфганг молчит. Разговор не продолжается, пока переодевшийся Вольфганг не укладывается и все шорохи с его стороны не заканчиваются. Отец предлагает ему: — Я могу сыграть для тебя что-нибудь. Вольфганг не слышал игру Папы очень много лет. Особенно настоящую игру, игру для себя, в которой слышно, что он за человек, а не вице-капелльмайстер. Это предложение чудесно само по себе. Но куда сильнее прямо сейчас Вольфганг хочет, чтобы отец просто сел рядом с ним. — Спасибо, не надо. Отец полуоборачивается и смотрит на книжные полки. — А почитать тебе вслух? Мы ведь планировали совместное чтение. — Расскажи мне что-нибудь. — Рассказать? Что я могу рассказать? — Я не знаю. Что угодно. К радости Вольфганга, Отец не садится на стуле, а всё же подходит к кровати и опускается рядом с ним. Вздыхает. — Как думаешь, что бы сделала твоя мама? — Даже не знаю… Мне не хватает её. — Мне тоже. Вольфганг возвращается к вопросу. Он коротко улыбается, чувствуя напряжение в мышцах лица. — Наверное, она бы погладила меня по голове. После этой неоформленной просьбы между ними как будто бы возникает неловкость. А затем большая тёплая рука гладит Вольфганга по голове и дальше уже не перестаёт. Папа рассказывает Вольфгангу о лавочке клавиров, о своих делах вице-каппельмайстера, о преподавании, о новостях из писем. Иногда Вольфганг задаёт вопросы или коротко комментирует. Но это происходит всё реже. Ему хочется, чтобы это продолжалось часами или даже всегда. Если бы он мог выбрать, как умереть, то, наверное, вот так: чтобы Папа был рядом. Чтобы ничего не было страшно. Вольфганг с грустной усмешкой вспоминает, что он обижался на Папу за Алоизию. Она была красавицей и прекрасной певицей с большим присутствием, она была совершенно дивным инструментом. Но разве она проявила бы к нему сердечность? Позаботилась бы о нём в такой момент? Думая об этом, Вольфганг запоминает себе подсвеченный профиль отца, запоминает каждую деталь момента, чтобы возвращаться к ней, и ощущает захватывающие его всего трепет и любовь, и она такая сильная, что, кажется, способна была бы даже исцелить раны на теле и помочь справиться с любым испытанием. Вольфганг чувствует, что она просачивается из другого, божественного места, как и музыка. И он будто бы вернулся к себе, по-настоящему вернулся в себя, туда, где находится тот самый покой самой глубокой и самой спокойной тишины. Вольфганг очень скучал. И он знает, что отец тоже скучал по нему, теряя сон; Наннерль рассказывала ему об этом на их совместных прогулках. Наконец-то всё снова в порядке. Когда в какой-то момент Папа совсем немного смещает руку и дальше при каждом движении задевает хрящик его уха, Вольфганг осознаёт, что, нет, в порядке не всё. Он тихо втягивает воздух носом, потому что чувствует удовольствие даже там, где не должен его чувствовать. А ещё: по многолетней привычке следит за тем, чтобы не издать ни звука, потому что всё ещё помнит, как шесть или семь лет назад застонал за массажем рук. Папа (Лео) ушёл от него тогда и никогда больше не делал ему массаж. Вольфганг стыдливо припоминает все свои ошибки и проходит совсем немного времени, прежде чем он снова вспоминает о том, какой ужас пережил, когда чуть не потерял маму в Париже. А если, если однажды… Вольфганг резко останавливает себя в тягостных мыслях. Говорит себе, что не должен думать ни о чём подобном, потому что Папа рядом и не хотел бы, чтобы мысли о нём причиняли ему боль. Отец здесь, с ним, сейчас. И это останется с ним, как осталось всё другое. Вся данная ему любовь была впитана им и осталась с ним, стала им. Навсегда. Позже, засыпая, Вольфганг перестаёт различать слова и просто слушает музыку чужого баритона с иногда дающей о себе знать лёгкой хрипотцой. Он может быть строгим, этот мудрый голос защитника, но сейчас он звучит мягко. Тепло, обнадёживающе, мелодично, и Вольфгангу отлично слышно, что в своей сердцевине этот голос бархатистый и нежный. И в нём скрыта огромная чувственность… Вольфганг возвращается из минутного забытия, когда понимает, что Папа умолк — и чувствует, как тот нежно, едва касаясь, гладит его по виску и скуле. Вольфганг отзывается на прикосновение всей сутью, будто заждавшийся игры инструмент. И испытывает благоговение от того, какой Лео (Папа) потрясающе чуткий и благородный, даже в том, как он просто дотрагивается. Отец негромко обращается к нему, думая, что он спит: — Ты очень силён, дитя моё. Ты гораздо сильнее меня. Вольфганг чувствует, что Папа собирается уйти, и удерживает его за руку. Вместе с этим жестом, кажется, замирает, балансирует, будто подвешенная над ними, его любовь. — Папа, не уходи. Не уходи. Побудь здесь ещё. Пожалуйста. Когда отец не уходит, Вольфганг пользуется своей решимостью и поднимается на постели, чтобы заключить его в объятие. Он кладёт голову ему на плечо, и Лео крупно вздрагивает. Вольфганг знает, что отстранится, как надо, если Папа подскажет ему. Хотя, на самом деле, он хотел бы залезть к нему на колени и обнять его, расцеловать его, прижаться лбом ко лбу. Отец позволял ему делать всё это, пока в шестнадцать лет Вольфганг не узнал от мамы, что ему надо стараться не вести себя так больше, потому что «так не принято». Вольфганг всё ещё не понимает, почему ему нельзя выражать любовь, даже когда они с Папой одни. Он только знает, что нельзя. И из-за этих границ он и сейчас иногда завидует Наннерль от того, что сестра может хотя бы вскользь касаться Отца гораздо чаще него. Почему он больше не ребёнок и они не могу быть близки, как прежде? Это несправедливо, что теперь, когда он стал взрослым и лучше понимает отца, они не сблизились ещё сильнее, а отдалились. Хотя в душе Вольфганг прекрасно понимает, в чём дело. Так, когда Папа обнимает его в ответ, Вольфганг скоро думает о том, что с ними было бы, если бы Отец отстранился и поцеловал его. Он часто задаётся этим вопросом с тех пор, как приехал, — Вольфганг замечал, что иногда отец словно бы задерживает взгляд на его губах. И каждый раз, стоит Вольфгангу задуматься об этом, как сейчас, как сердце у него бьётся так часто, что начинает кружиться голова и ломит в висках. Даже голос в его голове чуть-чуть срывается. Это неправильно? Но если, если он отдал на откуп своё тело тем, кому было плевать на него, то почему они с Лео не могут быть близки? Это абсурд, а не запрет!.. Вольфганг думает об этом так крепко, что сам понимает, что злится, потому что боится и неспособен превратить свою мысль в инициативу. Иначе он уже давно сделал бы это. Но он слишком уважает Отца и рискнул бы всем, даже собой, но не той близостью, которая снова есть между ними сейчас. Ведь весь сегодняшний вечер — пустяк, если они будут вместе и смогут спокойно жить. Они справятся со всем, они выдержат, в феврале даже вернётся мама. Всё можно будет пережить, важно только сохранить то, что есть сейчас. И, как Папа говорил, Бог поможет им и потом станет легче. Не может ему ведь здесь в Зальцбурге стать так невыносимо, чтобы он опять уехал в никуда… С этими мыслями Вольфганг окончательно засыпает во внушающих покой объятиях отца. Лео дожидается этого, аккуратно опускает его на подушку, а потом долго стоит у окна и смотрит на тёмный двор.