nel segretto laccio

Спуск Моцартов с Капуцинерберга занимает время. Лео идёт по лестнице чуть впереди Вольфганга, и ему становится всё неспокойнее под шорохом снега, продолжающего засыпать город и окрестности. Хмурое выражение не сходит с лица Моцарта-отца. С тех пор, как они с Вольфгангом остались вдвоём, неприятное предчувствие держит его за сердце. В свою очередь Лео старается не передать своё необъяснимое беспокойство Вольфгангу, слишком крепко сжав чуткую руку сына. И всё же: при каждом взгляде на знакомые виды сбоку от него Лео упорно кажется, будто они с Вольфгангом возвращаются домой как бы стремясь перегнать ночную черноту. А та на их глазах всецело овладевает Зальцбургом в его горной колыбели. Сама дорога вниз тоже держит в напряжении их обоих. Частично каменная и скользкая, а частично поскрипывающе-деревянная, она остаётся неосвещённой на протяжении всей лестницы Имберга и невольно вызывает ассоциации с чем-то зловещим. Лео даже не кажется себе нелепым, когда для успокоения призывает в своей голове: «Mein Engel, komm mit mir, du bist voraus, ich folge dir». Вторая половина их с Вольфгангом пути ведёт вниз сквозь арку прохода, который соединяет выстроенную на склоне церковь Святого Йоханнеса и прилегающий к ней дом бенефиция. Весь этот участок лестницы — закрытый от неба, по-настоящему непроглядный. Лео и Вольфганг спускаются по нему с большой осторожностью, и всё же оба по очереди едва не расстаются с равновесием, когда их туфли скользят по ступенькам в темноте. Но оба раза отец и сын находят поддержку друг в друге. Когда чуть поскальзывается Лео («— Папа! Держу, держу!»), то куда-то вниз по ступеням, со стуком устремляется его трость, которую Лео до того нёс зажатой под мышкой. Лео шумно выдыхает, чтобы не выругаться вслух. Ему хочется так и бросить до завтра эту бесполезную вещь. Она прослужила ему два года, но сейчас вызывает у Лео только глухое раздражение. За этот день трость в его глазах перестала быть необходимым средством помощи, вместо этого превратившись в символ слабости его тела и несвободы его духа. Вольфганг нашаривает трость парой метров ниже и, снова поднявшись наверх, вручает её Лео. Лео принимает трость обратно только потому, что ценит заботу сына. В конце прохода последний, уже различаемый глазом в своей неукрашенности каменный свод переходит в арку, которая выводит наружу, в город. На одной из стен этой арки, по левую сторону от спускающихся по последним метрам Моцартов, висит распятие в человеческий рост. Свет фонаря со стороны улицы выхватывает то, что раны на рукотворной фигуре Спасителя кровят потёками краски. Но лицо его склонённой на бок головы теряется в темноте. Лео при виде этого образа испытывает не подобающие трепет и благодарность, а одну только усталость. Снаружи оказывается, что небо над крышами уже пресытилось иссиня-чёрным. Когда Лео и Вольфганг ступают на брусчатку улицы, то расцепляют руки, и этот необходимый жест отзывается в Лео как ошибка. Будто таким образом набирает силу какая-то определённость. Однако он не знает, откуда она происходит. Лео даже не удерживается от того, чтобы безотчётно качнуть головой. Но не мог же бы он вести Вольфганга за руку как ребёнка. Это просто смешно. В квартале от места, где они вышли наружу, в широком проёме между домов, виднеется торжественный мост через Зальцах, ярко освещённый фонарями и укрытый от усиливающегося снегопада двускатной крышей. Лео так долго прожил на Getreidegasse, что представляет себе, как сейчас звучит гомон города бюргеров там, на левом берегу: цокот копыт и грохот телег и экипажей; хлопки дверей; людской говор и смех; музыка из ресторанов и пивнушек. Там заход Солнца означает оживление. Город же суверена, где они живут сейчас, практически лишён какого-либо озвучания по вечерам. Оттого в их части Зальцбурга Моцартов сопровождают только звуки их собственных шагов, отражаемые узкими проулками. Отец и сын идут рядом, укрывшись под одним зонтом. Лео замечает, что Вольфганг не только ёжится и растирает себе предплечья, но и словно бы чуть потеряно озирается по сторонам. Лео не успевает задать свой вопрос. — Здесь так тихо и безлюдно, что и собственная тень сойдёт за товарища, — комментирует Вольфганг. — В Париже проживают шестьсот тысяч человек, а в Зальцбурге десять. Тебе придётся найти себя заново в провинциальном ритме жизни, дитя моё. Вольфганг не отвечает ему. Но Лео знает сына и знает, о чём тот думает. За два года он уже успел привыкнуть к ярким впечатлениям в культурных центрах, с их толпами и развлечениями повсюду. Сам Лео уже подзабыл, каково это — всё время обнаруживать новые афиши. Или даже просто каждый день видеть на улицах богатых господ в пудреных париках и дам в нарядных отороченных мехом накидках. Лео пересиливает свой негативный взгляд на вещи, чтобы ободрить приунывшего Вольфганга. Подумав, Лео называет сыну скромную выгоду их положения: — Можешь утешиться тем, что меньше людей — это меньше болезней, грязи и преступлений. Твой талант ничто не будет отвлекать. — Да, наверное, ты прав, — пытается согласиться Вольфганг. Ему будет не хватать в Зальцбурге многих вещей, особенно в первое время. Но он привыкнет, убеждает себя Лео. Это его дом, и тут Вольфганг будет в безопасности хотя бы какое-то время. Всё равно у них нет выбора. — Дома тебя всегда ждут горячий ужин и своя постель. Оно звучит как мелочь, но ты уже и сам понял, что половина успешного творчества зависит от того, можешь ли ты рассчитывать на эту мелочь. — В порыве щедрости Лео предлагает: — Если вы с твоей сестрой захотите, можем сегодня почитать что-нибудь вместе. Совместное чтение по семейной традиции подразумевает, что Лео будет читать вслух для всех в гостиной. Прошло много лет с последнего такого вечера. Лео вовсе не помнит, когда делал это в последний раз. Про себя он немного переживает: может быть, Вольфганг уже вырос из такого досуга? — О? — удивляется Вольфганг и даже притормаживает. Но почти сразу же радостно улыбается озвученному Лео предложению. — Какая прекрасная мысль! Мы совсем давно это не делали. А ещё я хочу помузицировать. Лео смотрит на Вольфганга и не без гордости улыбается ему в ответ. Вольфганг молодец и не растратил свою музыкальную энергию за день. И славно, что в новом доме они живут без соседей и музыкой можно заниматься допоздна. — Может быть, твоя сестра присоединится к тебе. Но не упрашивай её, если увидишь, что она устала за день. Это вполне вероятно. Наннерль, в отличие от Вольфганга, часто устаёт от музыки под конец дня. Можно было бы решить, что дело в её поле. Но Лео переучил музыке многих людей и знает, что его дочь всего лишь такая же простая смертная как и он сам. — А ты будешь играть с нами? Голос Вольфганга утихает к концу фразы, и Лео даже слышно, что ему немного не хватает воздуха от волнения. Пусть Вольфганг и весьма успешно сдерживает его, — но Лео просто слишком хорошо умеет слушать сына. И, кроме того, невозможно не заметить, что в выразительных глазах обернувшегося к нему Вольфганга горит надежда. Вместо того, чтобы ответить ему сразу, Лео усмехается себе под нос. Его вдруг посещает забавная мысль. — А? Что такое? Лео качает головой. Воспоминание, случившееся давным-давно, отчего-то трогает его сейчас, и это слышно в его голосе: — Ты уже не вспомнишь, как делился со мной своим открытием после первого похода в оперу. Тебя сразило и поразило, — Лео ухмыляется, — что там все разговаривают пением. В гостинице ты запел на разные голоса и просил меня, чтобы и я отвечал тебе тем же. Ты и сестру хотел увлечь, и даже твою маму, хотя была уже ночь. Вольфганг хмурится и смотрит перед собой, очевидно пытаясь вспомнить тот инцидент. Лео уверен, что ему не удастся. Его сыну тогда было всего только шесть лет. Но Вольфганг удивляет его, когда вскидывает руку с победным: «Ах! Конечно!» и посмеивается, довольный собой. — Маэстро Глюк! «Орфей и Эвридика». Лео приподнимает брови: — Неужели ты помнишь? — Было бы что помнить! — возмущается Вольфганг. — Там почти ничего не происходило. Лео не удивляется такой оценке: сюжет и эмоциональная глубина мифа слишком сложны для понимания маленького мальчика. Но он удивляется другому: дальше Вольфганг разражается категоричной рецензией, будто они побывали в опере вчера, а не почти восемнадцать лет назад: — Ну, а его музыка была слишком медленной и несвободной. Он так гордился тем, как безжизненно он всё это описывал. Вся эта… церемониальность. Он мог бы сразу надеть кандалы на свой оркестр. Это была музыка неприкрытого чувственного нравоучения, как в духовном зингшпиле. Но ради голосов стоило послушать! Они правда так растрогали меня тогда. Они смогли снести ограничения и по-настоящему прожить свои человеческие страсти. Их звучание было таким, таким… гладким. Сильным. Лиричным. Те самые голоса, кастрат и сопрано, возвращаются к Лео вместе с эмоциональным описанием Вольфганга прямиком оттуда, где прозвучали со сцены очень много лет назад. Из Гадеса. Два безогоровочно барочных исполнителя преодолевают свою телесность в памяти Лео, чтобы дополнить и довершить друг друга тонально — всё ради сцены, посвящённой захватывающим, противоречивым чувствам. Музыка на фоне подсказывает, что время истекает, и живущие одними голосами персонажи тянутся друг к другу в самых возвышенных порывах нежности. Их партии хотят встретиться и слиться в светлом и чистом, упоительном звучании, прозрачном, как поток горного ручья. Но влюблённые разделены неразгласимой тайной, запечатанной на их союзе самими богами. Оттого голоса переживают мучительное непонимание, их фразы то и дело скрещиваются в выпадах. Дуэт становится дуэлью, хотя ни один не хочет ранить другого: Grande, o Numi, è il dono vostro! Lo conosco e grato/grata sono Ma il dolor, che unite al dono, È insoffribile per me. Вольфганг говорит: — Они были честны и не боялись чувствовать, — и эта его короткая, весомая оценка проникнута уважением и участием. — Кроме того, никто из певцов ни разу не сфальшивил, как позволяли себе у нас здесь на любом выступлении. Лео впечатлённо молчит. На самом деле, не то, чтобы такая точность припоминания была чем-то новым. Вольфганг, как Лео показалось ещё во времена их музыкального гастролирования, вообще ничего не запомнил из увиденных ими городов и достопримечательностей, будто и не он вовсе побывал в тех местах. Но при этом Вольфганг бережно отложил про себя каждую ноту, которую услышал. В этот момент рассматривающий профиль Вольфганга Лео допускает, что его сын и впрямь сохранил про себя всю услышанную им музыку. И в который раз за жизнь Моцарт-старший испытывает трепет перед феноменом своего любимого гения. Лео резюмирует себе под нос: — La mémoire ne tu manque pas, quand tu veux l'avoir bonne. Вольфганг не даёт ему задуматься о том, что про себя откладывает он сам. Разговор про оперу получает продолжение: — И всё же, знаешь, Глюк тоже был для меня вдохновением. Но от противного. Лео ухмыляется уголком рта. Ему очень импонирует дерзость сына, и он хочет подстегнуть его и заодно проверить его знание истории музыки. — Ты прав, опера не убедила публику. Глюк не дал этому сбить себя и проявил профессиональное упорство, пока дорабатывал идею ещё долгое время. Во второй раз «Орфей и Эвридика» произвела фурор в Académie Royale de Musique. Это было всего три года назад. — А! Но для этого ему пришлось сменить либретто и перешить половину всей музыки под французский вкус. Во второй итерации это, должно быть, вообще невозможно было слушать, не плача через уши! — горячится Вольфганг, явно сдаваясь собственному предубеждению. Лео же доволен, что его сын знает все названные им обстоятельства новообретённого признания работы Глюка. Больше Вольфганг не хочет говорить о чужих успехах. Он смотрит на Лео с таким преданным и искренним выражением, будто хочет вручить ему дорогой подарок: — Вот увидишь, папа… Моя немецкая опера будет на порядок лучше любого франкопоклонства. Какой там! На несколько порядков! Она научит всех хорошему вкусу. И ты займёшь почётное место в зале на премьере. Вольфганг говорит последние слова отрывисто, словно бы немного смущаясь. Но Лео обращает внимание на другое. Он слышал слишком много пустых обещаний за свою жизнь, чтобы не отметить себе выбор слов сына: на сей раз Вольфганг уже не уверяет его, что посвятит ему свою работу, как говорил до отъезда два года назад. Это маленькое отличие (похороненное обещание) уязвляет Лео и очень сильно. Ему снова приходит на ум, что меркантильное сопрано Веберов заслужило посвящение от Вольфганга. И не одно. Да, его Вольфганг всё ещё стремится к своей будущей шедевральной немецкой опере. Но Вольфганг изменился. Как бы Лео не хотелось другого. Родительская печаль и ревность заставляют Лео даже позабыть, что вопреки всему — сын идёт рядом с ним прямо сейчас. Идти по городу внизу им приходится не так уж долго. По прямой дороге к Церкви Троицы Лео и Вольфгангу не попадается на глаза ни один человек. В проулках горят редкие фонари, но многие из окружающих Моцартов зданий отмечены административным фасадным декором над карнизами окон и погружены в нежилую темноту. Другие — ухоженные пятиэтажные дома — дремлют и горят лишь несколькими освещёнными комнатами в ожидании возвращения своих жильцов с работы на другом берегу. Канцелярии, аптеки и отдельные мелкие торговцы на первых этажах уже закрылись или готовятся закрыться. Единственный же достоверный признак обжитости в этот час — случайный запах выпечки из чьего-то приоткрытого окна — мгновенно будит в Лео аппетит. Выйдя из проулков на Ганнибалплатц, Моцарты оказываются под надзором двух силуэтов, принадлежащих величественным башням Церкви Троицы, — и сворачивают к своему длинному двухэтажному дому на углу. Там Лео получает последнее впечатление от сегодняшней прогулки и оно укрепляет зародившиеся в нём прежде предчувствия. Шорох крыльев над головой приносит к их дому ворону. Пролетающая над ними птица будто бы стремится опередить их с Вольфгангом приближение к входным дверям. Она коротко отбрасывает тень на эти самые двери, прежде чем исчезнуть в темноте над крышей. Там на её одинокое карканье отзываются другие. Как человек своего века Лео понимает, что ворона неспроста трижды обратила на себя его внимание сегодня. Слушаясь своей интуиции, он внутренне готовится к чему-то скверному вместо вкусного ужина в тёплой семейной атмосфере. И всё же: часть его стремится убедить себя, что нудная тревожная мелодия внутри него — это лишь продолжение глупых суеверий. Заслуга Терезы. Надо меньше давать ей рассуждать о всякой чепухе на кухне. Пусть в конце концов знает своё место. Однако когда Лео отпирает одну из тяжёлых дверей и оборачивается к сыну, Вольфганг медлит последовать за ним во внутреннее пространство входа. Вольфганг остаётся стоять в двух шагах от крыльца. Снег уже совсем густо валится повсюду, в том числе и на его обращённую к свету, подрагивающую от холода невысокую фигуру. Вольфганг, не моргая, напряжённо смотрит взглядом на появившийся проём, который изнутри освещает подвешенный под потолок фонарь. — Останешься ночевать снаружи? — интересуется Лео. Вольфганг коротко прикрывает глаза, и спустя пару секунд Лео понимает, почему именно: его сын ожидает, что он повелит ему «не быть смешным» или нечто в этом духе. Вольфганг поднимает взгляд на горящие окна наверху и негромко признаётся: — Отец. Всю дорогу меня мучило какое-то дурное предчувствие. — Вольфганг отводит глаза в сторону, но дальнейшее говорит твёрдо: — Считай меня ребёнком, но я не хочу заходить. Лео вдруг думает: может быть, что-то случилось с его драгоценной Анной Марией. И если прежде он испытывал тревогу и недомогание, то после этой мысли — уже настоящий упадок сил и желание опереться на всё же оставленную при себе трость. После паузы Лео обращается к сыну спокойно и рассудительно, давая понять, что услышал его. Ведь, разумеется, Вольфганг зайдёт домой с ним, дело не в этом. Он просто не хочет оставаться один в своём страхе. — Не бойся ничего, Вольфганг, — настаивает Лео, но делает это таким образом, чтобы сын почувствовал проявленные к нему благоволящие терпение и внимательность. — Даже если что-то действительно случилось, ты уже не подвергнешься этому испытанию один. Я и даже твоя сестра будем думать и действовать вместе с тобой. Слышишь меня? На последних словах Вольфганг смотрит ему в глаза. Лео чувствует сентиментальное волнение в груди. Взгляд напротив отражает и всю пострадавшую прежде чувствительность его дорогого сына; и его мужественное сдерживание себя; и самое главное — как сильно Вольфганг верит ему и полагается на него. — Да, отец. Спасибо… что ты есть у меня. — Давай уходи с ветра. Ещё немного и ты вымокнешь и простынешь. А нам надо беречь настойки, зима только начинается. Вольфганг слушается и медленно подходит к Лео с опущенной головой. Лео каким-то чувством догадывается, что сын попытается обнять его. Так и оказывается. Внутренне собравшись, Лео разрешает Вольфгангу неловкое, непродолжительное объятие, и даже приобнимает его в ответ, но пользуется этим в дальнейшем — уже через пару мгновений он постукивает Вольфганга по плечу, как бы поторапливая отстраниться. В душе Лео приятна эта близость; она придаёт сил и ему самому, и Лео хочет задержаться в ней и не хочет подниматься наверх. Но это лишь призрачные ощущения и мысли. Стоит им закрыть входные двери, как становится ощутимо теплее, хотя вход, отделяющий две половины дома, и сообщается не только с улицей, но и с внутренним двором, пусть и расположенным за двойной дверью с другой стороны прохода. Жильё Моцартов находится на втором этаже, над принадлежащей Лео лавочкой клавиров. Наннерль должна слышать их с Вольфгангом гулкие шаги вверх по лестнице, потому что раскрывает дверь в квартиру мгновенно, как будто ждала за ней. Она уже переоделась в домашнее платье персикового цвета и умыла лицо от макияжа. Лео предпочитает видеть её лицо таким — красивым природной, настоящей красотой. Но из-за её опечаленного выражения сейчас его любимая дочь выглядит совсем беззащитно. — Ох, папа!.. — Что случилось? Опять мышь терроризирует весь дом? — ворчит Лео, хотя и знает, что настоящая причина ему не понравится. — Почему ты открываешь дверь — где Тереза? — Я отослала Терезу домой пораньше. — Стоит ему приблизиться, как Наннерль устремляется к Лео и нежно берёт его за локоть обеими руками, не то ища поддержки, не то поддерживая его заранее. — Папа, пока вас не было пришло письмо от Коллоредо. Одного упоминания имени достаточно, чтобы Лео стали понятны и страдальческий излом бровей, и лёгкое дрожание в голосе дочери. Лео не меняется в лице, отдавая себе отчёт в том, что должен внушать спокойствие. Он проходит мимо Наннерль, оставляет трость в подставке для зонтиков и принимается расстёгивать плащ на себе. — Вот как. Всё-таки отозвался. …Ну, разумеется. После посещения Вольфгангом графини Лё Брон два дня назад, её дражайший и известный своей завистью и самомнением кузен не мог не среагировать на их письмо. — Тебе не понравятся новости. Лео решает оставить без комментария то, что дочь раскрыла письмо, наверняка адресованное ему, вместо того, чтобы дождаться их с Вольфгангом возвращения. Он помещает плащ на вешалку, чтобы тот сушился. Обернувшись же к Наннерль, он видит, как тяжело его дочери сдерживать своё волнение. Мария Анна смотрит то на него, то на Вольфганга, поджав губы и крепко сжав руки в замке у живота. — Он не возьмёт меня к себе на службу? — спрашивает Вольфганг первым. Он звучит ровно, даже отстранённо. Но вопрос его, разумеется, продиктован опасением пополам с надеждой. Лео ненавидит неопределённость. Он требует, сохраняя внешнюю невозмутимость: — Говори уже. Тогда Наннерль разворачивается к Вольфгангу. Вздыхает. — Возьмёт. Но… Он хочет, чтобы ты пришёл к нему на ужин ещё сегодня вечером. Обязательно совершенно один. Лео видит, как движется кадык Вольфганга, когда тот тихо сглатывает. У него и самого пересыхает в горле. — Один? — повторяет Вольфганг. — На ужин? — выдыхает Лео с неверием и морщит лоб. — Что за чушь. Дай сюда письмо. Наннерль передаёт Лео письмо, лежавшее на комоде, и тот проходится с ним по коридору, в гостиную с клавесином. Лео сразу же бросается в глаза важная деталь: в письме Коллоредо обращается не к нему с Вольфгангом, как делал прежде, а только к Вольфгангу. Бумага и впрямь чёрным по белому призывает Вольфганга явиться в резиденцию Мирабелль сегодня к семи часам, совершенно одному. Для обсуждения его назначения и успехов, достигнутых в заграничных поездках. Лео слышит про себя вымоченный в издёвке голос архиепископа, будто тот стоит здесь же рядом. Лео знает его настолько хорошо, что даже может представить себе, как Коллоредо бы снял правую перчатку и похлёстывал бы ей себя по запястью левой руки неровным ритмом, как он обычно делает, когда особенно доволен какой-нибудь пакостью и ждёт чужой реакции. Лео бросает взгляд на настенные часы. До семи остаётся меньше двадцати пять минут. — Я пойду, — негромко соглашается Вольфганг за его спиной. — Что? Лео оборачивается к сыну. Тот стоит у входа в комнату, но смотрит в направлении входной двери. Вольфганг скорбно приподнимает брови и в целом излучает подавленность и смирение. — Архиепископ вызвал меня к себе. У меня нет выбора, я должен пойти к нему. — Вольфганг, тебе нужно подумать, — просит обходящая его сзади Наннерль. — Для этого не остаётся времени. Мне ещё нужно дойти до дворца. Лео не относится к этим словам всерьёз. Отмахивается: — Тебе нечего там делать одному. — Папа, я был один даже в других странах и сам вёл свои дела. — Да. И мы помним, что ты крайне преуспел, — усмехается Лео с иронией, уничтожающей любые возражения. Пауза. Наннерль поджимает губы и осторожно предполагает: — Должен быть способ как-то это обойти, — то, с каким достоинством она приподнимает подбородок, когда говорит это, делает её на мгновение очень похожей на свою мать в глазах Лео. Вольфганг стоит рядом с ней и берёт волнующуюся сестру за руки. Он говорит: — Это всего лишь ужин. Коллоредо наверное хочет наставить меня на путь истинный. — Вольфганг невесело фыркает и делает пренебрежительный жест рукой. — Держу пари, что последние дни он составлял список своих антимузыкальных требований, которые и хочет зачитать мне теперь. Объяснение Вольфганга разумно. Но именно поэтому Лео и не верит, что всё может быть так легко и просто. Само это письмо — аномалия. И по мере осознания, что Вольфгангу, возможно, действительно придётся уйти на разговор к Коллоредо одному, Лео чувствует как злость заставляет загореться кровь в его венах. Сейчас для него не имеет никакого значения, что Вольфганг наверняка вступит в должность ещё в этом году, а это уже обеспечит всей их семье дополнительное жалование за декабрь. Нет, профессиональный и коммерческий аспект отходят на второй, третий, десятый план. Не надо представлять худшее. Худшего не было. — Ты никуда не пойдёшь один. Лео в целом не расстаётся со спокойствием в голосе, но надавливает самым окончанием фразы. Акустика гостиной с клавесином усиливает его голос. Вольфганг не отвечает ему. Он опускает голову и смотрит в сторону, но при этом шумно выдыхает и помещает руки на пояс. Его поза подразумевает: «Это не может быть твоим ответом. Как можно просто проигнорировать его требование, если он требует прийти прямо сейчас?». Коллоредо не простит неповиновение, это понятно. Он может выгнать со службы даже самого Лео. Наннерль, должно быть, как раз думает об этом одновременно с ним самим. Она приподнимает брови для выразительности и пробует донести своё беспокойство ласковым, вкрадчивым, одним словом — чарующим тоном. — Но, папа, он не отступится. Завтра он потребует того же и жестоко выругает тебя. Вопреки озвученным ей словам, Лео даже чувствует, что немного расслабляется в плечах, когда слышит обращение к себе Наннерль, — слишком сильно она услаждает его слух. Так Лео впервые осознаёт, что у его дочери есть особенный тон воздействия на него и что она сама, по-видимому, знает об этом. — «Выругает», говоришь? Должно быть, завтра вторник. Я знаю всё, что он скажет, наперёд. — Папа, — подаёт голос Вольфганг, — ты не мыслишь ясно. Наннерль издаёт тихий удивлённый звук, напуганная дерзостью брата. Лео предостерегает сына там, где другой бы зашёл дальше: — Вольфганг, ты забываешь, с кем разговариваешь. Вольфганг напрягается, но сразу после этого сжимает руки в кулаки. Как и прежде, он не звучит ни насмешливо, ни обвиняюще, а только лишь уверенно выражает мнение, которым не поступится, когда отвечает Лео дальше: — Я слышу то, что я слышу. Лео и Вольфганг скрещивают взгляды и от этого на фоне всей комнаты как будто бы возникает тяжёлое низкое колебание. Лео не меняется в лице, однако внутри обнаруживает себя в растерянности. Вольфганг всегда проявлял упрямство в самые важные для него моменты. Но сейчас на него в ответ смотрит уже больше не уступчивый подросток, спрашивающий разрешения. И уж тем более не зависящий от его решения ребёнок, который следит за каждым его движением. Прямо сейчас с ним ищет контакта молодой мужчина, взывающий к уважению своей воли. Напряжение в линии плеч Вольфганга и его строгое выражение лица наводят Лео на мысли, что его сын готов даже ослушаться его и открыто поступить по-своему, если у него не будет выхода. А это уже нечто новое. И Лео знает, что Вольфганг в сильной позиции, что он прав, — знает и пытается наспех выдумать какое-то решение. К сожалению, абсолютно все, кто могли бы помочь ему, все его друзья, не могут повлиять на Коллоредо. Любая уловка будет лишь вопросом отсрочки. И одновременно с этими скорыми отрывочными мыслями Лео сбивается на вопросы к себе о том, почему они вообще получили злополучное письмо от архиепископа. Где он ошибся? Как можно это исправить? Они с Вольфгангом составили корректное, должным образом униженное прошение о назначении на должность. Это письмо никак не могло спровоцировать Коллоредо. Или дело в том, что оно было целиком написано его, Лео, рукой?.. По всей видимости, Вольфганг чувствует, что ему не ответят, потому что в какой-то момент он тоскливо усмехается. Тогда же он обращается к Лео мягким и вразумительным голосом, который действует на Лео не меньше, чем голос Наннерль (а, может быть, даже и больше, но он сам не понимает это): — Отец. Со всем возможным уважением к твоей воле: ты знал, что нечто подобное произойдёт. Я тоже знал это. Я ненавижу мысль о том, чтобы даже просто видеться с этим тираном, — на этих словах Лео слышит настоящую муку и злость в до того спокойно выдержанном звучании Вольфганга. А ещё он слышит, что Вольфгангу страшно, и стискивает руку, которой по привычке взялся придерживать край камзола. Вольфганг продолжает: — Но я не знаю, сколько ещё я пробуду с вами в Зальцбурге. Я должен пойти к нему сейчас. Он измывался над нами даже при непрекословном подчинении. Если я пойду к нему… то лишу его повода для новых наказаний. И, и он будет знать, что не держит нас в страхе. Может, тогда он не решится унижать всех нас впредь. К концу монолога сына Лео слышит, что Вольфганг всё решил для себя. Он сделает всё, чтобы защитить их семью. Лео воспитал его слишком правильно. И Вольфганг тоже слишком правильно воспитал себя сам. Своим последним доводом Вольфганг связывает руки Лео окончательно: — А иначе на кону может оказаться вся наша жизнь и моя музыка… — Папа, он прав, — с готовностью поддерживает Наннерль. Лео рассекает воздух рубящим движением рукой, заставляя обоих умолкнуть. Он чуть приоткрывает рот в растерянности и болезненно хмурится, собираясь возразить. Но он не знает, что мог бы сказать. …Его дети уже как-то уговаривали отпустить Вольфганга в Париж теми же словами. И что из этого вышло? Лео переводит взгляд на пустующее кресло, в котором любила шить Анна Мария. Но сейчас её отсутствие рядом внушает ему не тоску, а обиду за то, что он вынужден выступать один против двоих. Вольфганг подходит к Лео и кладёт руку ему плечо. Его замечательный сын обращается к нему со слабой улыбкой на губах: — Penser l’impossible avant tout . Эти слова принадлежат самому Моцарту-старшему. В трудные времена он поддерживал этой присказкой всю их семью. Лео тоскливо смотрит на немного порозовевшего от волнения Вольфганга перед собой и думает со страшной определённостью: Коллоредо ничего не смыслит в музыке и не отличит на слух фагот от габоя. Но у него есть глаза. И он увидит Вольфганга как красивого молодого человека с сильным характером. Каким его видит сам Лео сейчас. Лео чувствует мороз по коже. — Ты не должен туда идти. Лео важно, чтобы Вольфганг знал, что все они понимают необсуждаемые риски и что он против. Вольфганг отвечает ему после короткой паузы: — Ты сделал бы для нас то же самое. А теперь я пойду переодеваться для ужина. Лео отрешённо кивает, когда и Наннерль после ухода Вольфганга говорит ему, что сейчас вернётся — только сделает ему чай от нервов. Присевший на диван Лео с запозданием понимает, что же дочь всё-таки сказала ему, и окликает её, чтобы подсказать: в сумке Вольфганга есть разные монастырские настойки и травы. Но думает Лео не о травах, а о тиране в рясе, которому принадлежит земля, на которой они растут. Лео знает архиепископа Иеронимуса Жозефа Франца де Паула графа Коллоредо фон Валльзэе и Мельце уже больше шести лет. Князь Зальцбурга — капризный, беспардонный мужлан, обличённый безграничной властью в своих немалых владениях. И теперь Лео пытается представить, насколько этот человек способен распоясаться, если его не будет рядом. Отчего-то он уверен, что его личное присутствие оказывает на нынешнего архиепископа Зальцбурга хотя бы некоторое сдерживающее влияние, заставляя соблюдать подобия приличий и напоминая, что он духовное лицо. Кроме того, как слабый по духу негодяй, Коллоредо и сам может нуждаться в ширме для своих наклонностей. Но, оставшись с кем-то один на один в самом сердце своего княжества, он может избавиться от всякой цензуры. На мгновение к Лео возвращается красная затемнённая фигура Коллоредо из кошмаров. А вслед за этим Лео вспоминает своё недвусмысленное обещание покровительства и защиты. Я буду твоим щитом. Лео сказал это Вольфгангу, и Вольфганг ему поверил. Но он снова ничего не может сделать для своего сына, хотя на этот раз их больше не разделяют страны. Нет, он обязан сделать хоть что-нибудь! С этой мыслью Лео встаёт с места. Вольфганг в это время как раз выходит из своей комнаты поспешным шагом. Оказывается, что на аудиенцию с Коллоредо он оделся почти так же, как одевался для встречи с Лё Бронн: в белый камзол с чёрным нашейным платком, красный жилет в мелкую крапинку, чёрные кюлоты и чёрные шерстяные чулки. Лео зовёт его: — Вольфганг, ещё кое-что. Вольфганг даёт Лео задержать себя в прихожей, хотя уже рискует опоздать. Лео кладёт руку Вольфгангу на плечо и немного сжимает его — и для поддержки, и чтобы Вольфганг хорошо прислушался к его словам. Лео не отнимает свой отеческий урок и у Наннерль тоже: когда он слышит тихий шорок платья от того, что она приближается к ним с Вольфгангом сзади, то не велит дочери уйти. Не делает тайны из своего напутствия. — Дитя моё. Что бы он не говорил — это лишь его слова. В тебе есть место, в котором ты в безопасности. Та тишина твоей души, в которую ничто и никогда не проникнет. Вольфганг понятливо кивает Лео, благодарит его. Наннерль тоже не удерживается и напоследок обнимает Вольфганга, забросив руки ему на плечи. Вольфганг отзывчиво обнимает её поперёк спины, а после в спешке одевается в подбитый мехом плащ. Лео и Наннерль наблюдают за ним, храня напряжённое молчание. — Погоди, — вдруг говорит Лео. — Я провожу тебя. Он озвучивает эту мысль раньше, чем действительно понимает, что может сделать это для Вольфганга. Да. Он может ждать его снаружи. Но вскидывающий на него взгляд от пуговиц Вольфганг качает головой и благодарно, чуть тревожно улыбается ему. — Спасибо. Но я хочу дойти один. Мне нужно подготовиться. — Когда Лео не реагирует, Вольфганг быстро подходит к нему и берёт его за руку; сжимает её в своей. — Папа, всё будет хорошо. Их соприкосновение ободряет Лео. Вольфганг удерживает его руку в своей на несколько секунд, прежде чем неловко выпустить. Лео успевает сжать руку Вольфганга в ответ. Чтобы преодолеть тяжёлую тишину и взбодрить их всех, обмотавшийся шарфом Вольфганг говорит им на прощание, когда уже стоит у двери: — Всё не так уж и страшно. Не переживайте обо мне слишком сильно. И не забудьте поужинать. Je vous fais mes tendres adieux, — и Вольфганг стремительно уходит, как если бы боялся поддаться их общим опасениям и передумать. После того, как дверь закрывается за ним, Лео смотрит на неё ещё с полминуты. Затем, он плавно отворачивается от неё и снимает с вешалки свой плащ. — Куда ты собрался? — удивляется Наннерль. — Если я не могу пойти с ним, то я встречу твоего брата, — отзывается Лео, не глядя на дочь. — Он же не собирается оставаться там ночевать. Наннерль кладёт руку ему на плечо и, когда он оборачивается, другую — на предплечье. Лео, не задумываясь, накрывает её руку на предплечье своей. Наннерль выразительно смотрит на него снизу-вверх и просит его, не прося: — Папа. Вольфганг не просто так попросил тебя отпустить его одного. Что если ему будет тяжелее, если он не будет один? Всё в Лео противится этой мысли, как будто он ангел-хранитель, которого заставили стоять в стороне. И всё же, он прислушивается. Когда он не проявляет намерение продолжить собираться, Наннерль обнимает его со спины, и он тяжело вздыхает. Лео уходит в свой кабинет, а там устремляется к окну, не утруждаясь зажечь свечу. Он хочет успеть различить в снегопаде отдаляющуюся фигуру Вольфганга, пока тот не ушёл слишком далеко от освещённой части площади, — и прочитать для него литанию с просьбой о заступничестве. Лео ещё успевает увидеть сына. Вольфганг уходит в ночь своим характерным быстрым и решительным шагом, — уходит туда, где во мраке виднеются немые очертания сооружений Мирабелль с редкими, напоминающими жертвенные, жёлтыми огнями. Лео ощущает, как узелок судьбы завязывается под неслышный марш с барабанным боем, под искажённую органную музыку. Моцарт-старший всматривается в уменьшающийся на расстоянии силуэт, пока его перенапряжённым глазам не начинает казаться, что рядом с Вольфгангом вприпрыжку идёт кто-то ещё. Наваждение исчезает, стоит ему сморгнуть. Но на два или три удара сердца Лео отчётливо мерещится, что его сына сопровождает высокая фигура в красочном костюме с фрезой и разноцветными заплатками. Огромный Арлекин. Лео качает головой, отгоняя от себя непонятный и тревожащий Hirngespinst. Вольфганг был совершенно прав. Ему нужно заставить себя думать ясно. Лео отходит от окна, зажигает свечу в подсвечнике и принимается ходить по комнате, несмотря на боль в его с каждой минутой всё сильнее каменеющих в ногах. Но он не присаживается и не идёт за тростью. Лео думает. …Наказывают ли их сверху за его, Лео, признанное перед собой грешное желание? Но он только сегодня осознал, что его влечёт к душе Вольфганга, его чуткости, доброте и энергичности! И что может быть естественнее такой любви и стремления дать ей выход? Нет, это невозможно. Сверяя же свои чувства таким образом, Лео приходит к пониманию, что потянулся бы к Вольфгангу с той же силой и будь тот бледным как плесень, и покрытым оспинами, и хромым, и горбатым. У души нет глаз. Но у неё есть слух и Вольфганга невозможно не слышать — в его ли музыке, в его ли смехе и том, что говорит он и что никогда не скажут другие. Бог обращается через Вольфганга к сердцам людей как через рупор. Да. Бог любит его сына. А Вольфганг служит ему всю свою жизнь. Его Вольфэрль писал прочувствованные праздничные и рельефные обиходные мессы с тех пор, как был маленьким ребёнком. Он посвящал их «Святой Троице», Деве Марии. Их ставили в аббатстве Св. Петра, они проходили здесь же в небольшой капелле замка Мирабелль. Их играли на Пасху, на Вознесение. Они звучали, когда священники получали первое причастие, под них имело место не одно рукоположение в сан. Под них проходили службы Festa pallii. Конечно, насаженный Зальцбургу архиепископом Коллоредо завидует тому, как много Бога уместил в себя Амадей. Но почему же при всей Его любви Коллоредо, высшее воплощение духовенства для их семьи, может играть с ними, как охотник с лёгкой добычей? Лео вспоминает свои не далее как сегодня сказанные слова и испытывает острое раскаяние, будто он лично причастен к массе всей несправедливости в мире. — А как же закон сильнейшего? — Это не человеческий закон. Я отвергаю его. — О, Вольфганг. Жаль, что его не отвергает остальной мир. Правильно ли он поступил, не удержав Вольфганга насильно?.. Имел ли он право дать Вольфгангу подставить щёку, зная, что с ним могут обойтись совершенно противоположно тому, какого обращения он заслуживает? Не преступление ли это с его стороны? За этими размышлениями Лео, как в бреду, проводит ещё некоторое время, пока его резко не захлёстывает отчаяние. Лео чувствует причину глубоко внутри. В его теле будто разом просыпаются все недуги. Он сдавленно произносит вслух: — Вольфганг. Вольфганг зовёт его. Лео нужен ему. Но уже поздно. В этот момент Наннерль не везёт открыть дверь в кабинет: она вспомнила о чае и несёт Лео его кружку, но вынуждена издать полувздох-полувскрик, когда стул с грохотом падает на пол в двух метрах от неё. — Папа!.. — Это всего лишь чёртов стул, — рычит Лео, не поворачивая голову. — Я успокоюсь на этом. Оставь меня. Наннерль ставит кружку на ближнюю к ней поверхность и уходит, закрывая за собой дверь. Лео догадывается, что мог задеть дочь своим грубым тоном, но он не станет ничего делать сейчас. Ему не до мелких обид. Снова оставшись один, Лео чувствует, как в его сердце поднимается жжение. Он медленно обращается к кресту, висящему на стене напротив: — Ты знаешь, что я бы повёз его даже в Америку. Ты знаешь всё, что я делал и готов сделать для него. Так что же ещё тебе нужно? Лео не слышит ответ внутри себя и качает головой. Минуту спустя он брёдет по направлению к своему рабочему столу, уже переставляя ноги с большим трудом. Теперь, когда боль не даёт себя не замечать, он сожалеет, что оставил трость в прихожей. Ещё час назад он мог позволить себе роскошь забыть о её существовании. Сейчас же Лео уверен, что будет нуждаться в трости каждый день до конца жизни. Сев на хорошо знакомое место организации своих мыслей, Лео достаёт бумагу из верхнего ящика стола. Он макает перо в чернильницу с намерением написать письмо аббату Шикмайру. И неважно, что он никогда не отправит это письмо бенедиктинцу, который может и не вспомнить его лица. В этот момент аббат-патрон музыки предстаёт Лео той частью веры, которую Лео понимает и которую может призвать к ответу в собственном бедственном положении. В строках, появляющихся из-под его руки при свете свечи, разворачивается философский диспут с самим собой. Лео не смог бы вытесать из себя богослова, потому что никогда не верил в полезность страдания. Он даже отказывался слушаться врачей, если те предлагали лечить членов его семьи кровопусканием. Но Лео понимает жертву. Он понимает посвящение себя чему-то, понимает укрепляющий связи долг, понимает способность дать то, что нужно, там, где это требуется. Понимает ограничение себя ради любви, которое может поддержать, как подпорка позволяет разрастись розовому кусту. Но он не понимает и никогда не сумеет понять страх, делающий человека меньше, чем он есть… Лео требуется выкипеть пеной слов, по-настоящему обессилить, чтобы поднять глаза от заполненных болью листов перед собой и взглянуть в заоконную темень с написанным на лице осознанием. Может быть, хоть происходящее сегодняшим вечером и разрывает ему сердце, ничего из этого — не о нём.