nel segretto laccio

На этаже, который снял под свои нужды приезжий театр, выстроилась покашливающая и шушукающаяся очередь в кассу. Отстаивая в ней своё, Моцарты проводят время за тем, что рассматривают марионетки. Компания вывесила их на длинной деревянной вешалке в коридоре, чтобы заманить побольше зрителей. Даже в невыразительном свечном свете видно, что за «артистами» хорошо ухаживают. Это совсем не то же самое, что примитивные ручные куклы, без которых не обходится ни одна ярмарка. Все персонажи выполнены реалистично, хотя некоторые и отличаются карикатурными чертами — крупными носами, тяжёлыми мешками под глазами или глубокими морщинами, придающими лицам экспрессию масок. Костюмы для кукол выглядят тоже весьма качественно и дорого; иные деревяшки даже щеголяют миниатюрной бижутерией. Вольфганг и Наннерль рассматривают и, перешучиваясь, обсуждают куклы между собой и вместе с отцом. Они, часто не без смеха, узнают в марионетках некоторых своих знакомых и заодно припоминают другие разы и другие театры. Моцартам есть, с чем сравнивать, — им довелось увидеть много кукольных постановок и на немецких территориях, и в разных городах Италии. Один владелец театра в Милане даже как-то в деталях рассказывал и показывал Лео с Вольфгангом, что das Führungskreuz изучается годами, как музыкальный инструмент. Очередь продвигается медленно, а ждать в маленьком коридоре становится неуютно. Оттого Вольфганг сверяется с часами здесь же на входе и обещает вернуться на место через час, к концу постановки. Лео даёт ему денег на угоститься любимым горячим шоколадом и чем-нибудь сладким в прикуску. Вольфганг на прощание целует сестру в щёку и шлёт ей странный серьёзный взгляд. Лео мерещится между ними какое-то напряжение, которое он не понимает. Когда Вольфганг уходит, Лео спрашивает у Наннерль, всё ли в порядке. Дочь удивляется его вопросу (или делает вид, что удивляется?), морщит лоб и как ни в чём не бывало принимается обсуждать с ним идею спектакля. Лео решает, что ему могло и показаться, и позволяет себя отвлечь. Постановка, на которую они и собрались попасть сегодня, — это скорее анонс всех других представлений разом. Коллаж из отдельных номеров из них, эдакое попурри. Красочно оформленные брошюры хвастают, что театр ставит и Commedia dell’arte с элементами театра теней, и мифы, и саги, и шекспировские драмы, и немецкие произведения, и различные оригинальные постановки по мотивам пьес на разных языках. Всё это звучит как большая преданность делу. Прикинув кое-что в уме, Лео проникается дополнительным уважением к труппе. Ему вспоминается, как тяжело их семье было перевозить с собой инструменты, когда они впервые гастролировали с детьми. Транспортировать же с собой реквизит на восемь или десять постановок — это огромное достижение. Настоящий подвиг. Лео уже догадывается, что представление будет достойным, и думает было прийти завтра на ещё одно выступление всем вместе, заранее купив билеты. Но Наннерль подсказывает ему, что сегодняшняя постановка — последняя. Театр останавливался у них в городе всего на три ночи, а уже завтра подастся в Линц и в Вену, где пробудет гораздо дольше и станет давать весь свой репертуар. Зальцбургу показывают только Kurzprogramm, нужную единственно чтобы продемонстрировать возможности своих представлений уже в других местах, куда жители города могут выехать на праздники. Лео и здесь согласен с театралами и усмехается без веселья: — Разумные люди. Задержись они хоть немного, Коллоредо изобрёл бы способ содрать с них трое налогов. Моцарты покупают билеты последними, и за уточнением деталей Лео разговаривается с кудрявым лобастым кассиром, который представляется ему Каспером-Фридрихом, хозяином театра. Когда же Каспер-Фридрих слышит имя самого Лео, то вызывает у него большое удовольствие, переспрашивая с блеском в глазах: — Как? Тот самый Моцарт?! В дальнейшей беседе театрал рассказывает, как он с женой и родственниками все вместе работают основным составом труппы, не считая осветительницы, музыкантов и подлатывающих куклы мастериц. Лео не удивляет узнать, что мужчины представляют меньшинство в коллективе. Он наслышан о том, что женщины часто идут в кукольный театр. Публике ведь неважно, кто двигает марионетку. Наннерль подгоняет Лео податься в зал, но он заинтересовался собеседником. Со словами, что немного времени ещё есть, он отпускает дочь уже занимать им места. Из дальнейшего разговора он узнаёт весьма полезные сведения. С его собственных слов, Каспер-Фридрих отвечает не только за организацию, но и сам работает в труппе как виртуозный кукольник, имея восемь лет стажа за плечами. Лео уважает обстоятельность, с которой он относится к своей професии, и сам охотно поправляется, когда Каспер-Фридрих просит непременно называть марионетки не «куклами», а «фигурами». Кроме того, они оба приходят к согласию, что кукольный театр всё же не должен быть ярмарочным увеселением для детей, как оно часто складывается в последние годы. Напротив. Ведь где ещё искусство может обратиться к неинтересующим светскую публику историческим и мистическим темам? Или к тем образам, которые не слишком популярны в современном театре. Так и постановки Commedia dell’arte уже устарели и для Венеции с Неаполем, и даже выходят из моды в Париже, но, пропав со сцены, её персонажи — Пульчинелла, Пьеро и другие — остались или нашли новое пристанище в мире кукольнков. В этом смысле Лео упоминает, что Джокамо (тот самый итальянец из Милана) предсказывал ему десять лет назад: марионеточники ещё будут выкупать права на оперы. К интересу Лео Каспер-Фридрих подтверждает, что так уже и происходит. Особенно с операми, которые уже вышли из репертуара. По просьбе Лео дать пример он навскидку припоминает постановки с барочными композиторами во Франции, а также переосмысления Пиччини и Йоммелли в Италии. — Чтобы оно происходило и у нас, нужна немецкая опера, — сухо усмехается Лео. — Но вряд ли вам представится возможность поработать с такой в ближайшие несколько лет. Этот комментарий наводит разговор на Вольфганга. Хозяин театра испытывает большое разочарование, когда оказывается, что Вольфганг не посмотрит постановку с отцом и (уже ушедшей на тот момент) сестрой. Каспер-Фридрих даже предлагает пустить Вольфганга за просто так. И широко разводит руки, как для гостеприимного объятия. Но Моцарт-старший вынужден отказаться. — В вашей постановке есть клоун. А мой сын боится вида клоунов и арлекинов. По выражению лица кукольника заметно, что он озадачен. Но Лео не объясняет подробнее, оберегая слабости Вольфганга. Пожалуй, он тоже бы посчитал страх сына странным, если бы не знал, как давно тот зародился. А именно: всему виной впечатление, которое Вольфганг получил в детстве, когда все они были на постановке английской пантомимы в Королевском театре Лондона. Что-то в немоте персонажей, умевших только смеяться или выкрикивать нечленораздельные звуки, или в их нелепой и хаотичной гимнастике, или в их враждебности и насилии друг к другу испугало восьмилетнего Вольфганга настолько, что он тогда не постеснялся присутствия сестры рядом и расплакался прямо в театре, спрятав лицо у отца на груди. А после ещё неделю просился спать под боком у Лео и с оставленной гореть на ночь свечой. На этом месте разговор вынуждено прерывается. Каспер-Фридрих подсказывает Лео уходить, представление вот-вот начнётся. Зал оказывается заполнен почти полностью. Но Наннерль успела занять им хорошие места. В качестве места проведения спекталя выступает небольшой домашний театр со сценой. Саму сцену приподняли, а также уменьшили под размеры марионеточного представления — за счёт того, что существенно опустили занавес. К ней обращены ряды длинных комфортабельных скамеек на десять мест каждая. После того, как бо́льшую часть свечей тушат, выясняется, что Вольфганг пропустил выступление не зря. Фигура Клоуна с афиши появляется на сцене самой первой. Она высокая, выше всех остальных, и будь она человеком, то точно вытянулась бы под два метра ростом. Этот Клоун в белых перчатках и костюме с фрезой имеет роль комментатора. Его остроумные ремарки и дерзкий смех дебошира как бы обрамляют сцены, в которых участвуют остальные персонажи. Следующие полчаса просмотра Лео не в первый раз поражается тому, как зритель — и в его лице тоже, — способен проникнуться даже историей, которую разыгрывают перед ним деревяшки. Разыгрывают, впрочем, исключительно талантливо! Над образами проделана кропотливая работа: каждой фигуре дали собственную пластику, и точность и осмысленность их маленьких движений придаёт марионеткам человечность. Чтобы отвлечь от их застывших лиц, персонажей наделили яркими голосами. Кроме того, несколько раз куклы обращаются к публике для комического эффекта, вовлекая её в своё представление. И вовлечение безусловно удаётся: зал полушёпотом обменивается впечатлениями. Лео тоже делится своими, чуть склоняясь к Наннерль, и та нет-нет отвечает ему. Но делает она это с куда меньшим энтузиазмом, чем Моцарт-старший мог бы предположить во всегда лёгкой и весёлой дочери. Поэтому во время смены сцен Лео накрывает руку Наннерль своей и спрашивает: — Ты хорошо себя чувствуешь? Его заботливый тон и жест словно бы вырывают дочь из её мыслей. Она легонько похлопывает его по руке и посмеивается. — Что?.. Да. Да, папа. Я просто устала, вот и всё. В полутьме зала Лео не может разглядеть её лицо, но голос её действительно звучит устало и напряжённо. Тогда старший Моцарт хмурится и, ласково притрагивается к подбородку Наннерль, чтобы та обернулась к нему — и дала ему оставить маленький поцелуй на её виске. — Ты весь год прилежно работала и была мне надёжной опорой, — говорит Лео с благодарностью. — Ты заслужила отдых, дитя моё. Наннерль никак не отвечает и опускает голову. Лео не знает, что присовокупить к уже сказанному, и возвращается к постановке. Больше он не донимает дочь комментариями. В то же время он сожалеет о том, что рядом нет Вольфганга. С ним они бы точно без перерыва обсуждали постановку, как оно всегда и происходит. По мере усложнения номеров Лео обнаруживает себя заинтересованным не только самим происходящим, но и трудоёмкостью, которая вошла в создание постановки — художественными выборами в подаче материала, хореографией сцен и работой с реквизитом. Он запоминает всё в подробностях, чтобы потом пересказать сыну и экономке. Хотя многие вещи просто нужно видеть своими глазами. Так дороговизна постановки действительно оправдывает высокую цену на билеты, ведь декорации, которые театралы привезли с собой, не условные, а выполнены в деталях. По обширному опыту Лео: гораздо лучше, чем во многих театрах «в полный рост». Сменяющиеся с каждой сценой задники нарисованы с фантазией и оправдывающимся расчётом, что многосложный фон в перспективе создаст у зрителя иллюзию глубины. Кроме того, номера дополняет продуманная работа со светом: расцветка освещения меняется сообразно настроению каждой сцены. Для этого осветительница должна бы вставлять в фонари цветные стёкла. Благодаря столь же хитрым трюкам, тени увеличивается, уменьшаются, и даже множатся там, где этого необходимо. Музыка является самым недоработанным аспектом происходящего. Исполняют хорошо и опытно, но глубины спектаклю она не добавляет. В такой затейливой обработке марионетки переживают моменты из «Минны фон Барнхельм», и «Умирающего Като», и «Гёца фон Берлихинген», и «Генри VI.», и «Сна в летнюю ночь». Поскольку интерес к экзотике в моде и вряд ли скоро выйдет из неё, в один момент зальцбургской публике предлагается даже перенестись на Шёлковый путь. Так же на сцене мелькают и обещанные персонажи-Маски. Театралы не тратят время своей аудитории только на рекламу детских постановок из брошюры («Кота в сапогах», «Бременских музыкантов», «Гензеля и Гретель»), стремясь увлечь всем остальным. Лео доволен такому обзорному представлению. Правда, все показанные отрывки из произведений совсем короткие. Но зато они яркие и заставляют желать увидеть больше. Расчёт гастролёров полностью оправдывается. Через какое-то время, уже под конец представления, очередь доходит и до малоизвестной части программы, зарезервированной совсем для взрослых. Показательный отрывок из неё выходит коротким, но обеспечивает Моцартам весьма продолжительную неловкость. Лео ещё до поясняющего комментария догадывается, что автором первоисточника должен быть француз. Разыгрываемая сцена посвящена сговору коррумпированного директора тюрьмы и алчного священника, объединившихся против одного из политических заключенных. Догадывается Лео не столько из-за сатиры, выдержанной во французском ключе, сколько из-за авторских намёков и шуток. Так под конец отрывка, когда с директором наедине остаётся его любовница, она начинает давать ему пощёчины, а персонаж издаёт стоны, которые уже через пару секунд выдают, что удары ему не болезненны, а приятны. Более того, директор зовёт священника вернуться и поучаствовать. К облегчению замирающего Лео, этот неприличный эпизод не длится слишком долго. Клоун со смехом комментирует, что данное представление раскупается особенно хорошо. Лео мог бы сделать вид, что ничего вовсе не было. Но он всё же решает осудить только что увиденное вслух и ворчит себе под нос: — Mais quelle concupiscence. Всё такая же удручённая Наннерль никак не реагирует. Хорошо её зная, Лео ожидал от дочери вздохов возмущения и неловкости или хотя бы смешков. В конец обеспокоившись, Моцарт-старший пользуется только что увиденным как предлогом спросить у неё: — Ты не хочешь уйти? Наннерль трясёт головой. И вдруг Лео чувствует, что она берёт его за руку. Даже скорее обхватывает его предплечье. Лео успевает подумать, что ей стало плохо. Но уже через пару секунд дурно становится ему самому. — Папа. Я должна кое-что сказать тебе, — говорит Наннерль, и её чистый голос звенит от важности того, что должно последовать дальше. Лео прошибает холодный пот от возникающей было мысли, хоть та вероятность и мала. «Господи! Пусть только не беременна!». — Папа, мне нужно уехать. Всё уже обговорено, и я сделаю это сегодня же. — Уехать?.. Куда ещё? Лео так удивлён, что не понижает голос. Со всех сторон его сразу же просят из темноты: «Еtwas mehr Ruhe bitte». Так Лео понимает, что это был план дочери: затащить его в театр, чтобы он не мог повысить голос. Чувствуя себя оболганным, старший Моцарт начинает злиться. Для чего это всё? И какое ещё «уехать»? — В Мюнхен! — Наннерль крепче сжимает его руку, будто обретая уверенность за время вынужденной паузы. — Я получила приглашение выступать там неделю или две, или больше, если захочу. Далее дочь в двух словах рассказывает Лео всю ситуацию. Тон Марии Анны при этом одновременно упрямится и оправдывается. Мюнхенская аристократка, знакомая через знакомую её ученицы, возвращается домой на праздники и позвала её с собой «на каникулы». Наннерль уже дала своё согласие на отъезд, ещё несколько дней назад. Во многих фразах, чужих фразах, Лео слышит разлагающее влияние со стороны. Безусловно, та девушка и надоумила его дочь совершить побег! — Связаться с какой-то неизвестной через третьи лица! — негодует Лео. — И сорваться к ней в самые морозы! И ради чего? Развлечения? Сейчас везде гололёд. — Папа, это ради музыки, — спорит Наннерль. — Ты же знаешь, что я очень хорошо играю и люблю это. Лео нисколько не сомневается в способностях дочери, она исключительная музыкантка. Наннерль умеет очаровательно и с редкой красотой исполнять даже самые трудные вещи. Но речь идёт совсем не об этом, и Лео не даёт себя сбить: — Конечно, я знаю. Я сам учил тебя всему. Но эта благодетельница слышала тебя хоть раз? Она же ничего не знает о тебе. Я почти ничего не слышал об этой семье и должен просто отпустить тебя? Наннерль отнимает от него руку и складывает её к другой в замке перед собой. Перед её ответом Лео чувствует неприятные ощущения в желудке и успевает подумать, что это ему самому было бы хорошо уехать — на воды, как Анна Мария. Или ещё куда-нибудь, где жизнь сладка. Подлечиться там и отдохнуть. — Папа. С тех пор, как Вольфганг вернулся, он дал уже три академии, начиная с той у Хаффнера. Сколько академий дала я? Лео издаёт вздох раздражения. Он начинает собираться на выход. — Академии — это академии. Мы разберёмся с ними отдельно. Но сегодня ты никуда не поедешь — и не только потому, что не посоветовалась со мной. Пошли. Разговор будет дома. Лео собирается подняться с места. Он совершенно не хочет, чтобы их обсуждение стало достоянием всего города, а сказано на людях уже и так слишком много. И кроме того, ему нужно видеть взгляд дочери и доподлинно читать её выражения, чтобы продолжать. Но Наннерль не следует его примеру и никуда не собирается. Она и не смотрит на Лео, когда говорит перед собой, тихо и отчётливо, полностью контролируя силу воздействия голосом, как может только певица и любимая дочь: — Ты позволил Вольфгангу ездить два года, а я ведь на пять лет старше него. Мне уже двадцать восемь, Папа. Двадцать восемь! Und ich bin eine freie Frau! Лео слышит только одно и запрещающе качает головой. Он не даст вовлечь Вольфганга в эту полемику, и тем более — начать рассуждать об их отношениях. — Твой брат мужчина и тоже не был один. — А у меня как раз будет сопровождение! — всплёскивает руками Наннерль. — Там будет целый штат слуг; Магдалена переймёт все раходы на поездку. А я отплачу ей, как ты и учил! Часть того, что заработаю, я верну ей подарком, в благодарность за предоставленную возможность. Наннерль снова берёт его за руку, на этот раз обеими руками, и полностью оборачивается к нему. Она говорит с ним самым своим чарующим образом, прямо-таки баюкая полушёпотом: — Папа, я удачно съезжу на заработок и вернусь за пару дней до Рождества. А даже если и нет — мы не проводили Рождество все вместе уже много раз. — И ты предлагаешь сделать из этого традицию? — Мамы ведь всё равно нет с нами! Она уже полгода живёт сама, а я не могу покинуть город. Сейчас мне уже кажется, что в следующий и в последний раз, когда я уеду из Зальцбурга, это будет поездка к Вольфгангу на свадьбу. Лео вздрагивает. Неожиданные слова Наннерль будто впиваются в его сердце когтями. Он мгновенно представляет себе гарем Веберов, способный предоставить ещё несколько кандидатур для женитьбы. Лео даже не находится с ответом, так это представление его пугает: Вольфганг надевает кольцо на палец какой-то грубой бесталанной девки, прямо-таки лоснящейся от самодовольства в этот момент, и под звуки идиотского одобрения его сын одним движением калечит всю свою будущую жизнь. В этот момент взгляд Лео фокусируется на фигуре Клоуна, который как раз смотрит в зал и будто бы на него. Клоун разводит руками, и кукольнику каким-то образом удаётся наделить жест издёвкой. Затем, Клоун резюмирует: — Не повезло! — и разражается постине гнусным смехом. Под действием этого совпадения Лео чувствует спазм не то в желудке, не то в сердце. А Наннерль пользуется его молчанием и подводит итог их разговору: — Я же не оставляю тебя одного. Мне жаль, что с вами с Вольфгангом сейчас нет мамы, только Тереза. Но я обещаю тебе, что вернусь домой в отличие от неё. Вот оно как. Лео поднимает бровь и холодно спрашивает: — А она, значит, сказала тебе, что не вернётся? — Иногда молчание громче слов. Особенно, если знаешь человека. Лео невольно вспоминает то, о чём думал много, даже слишком много всё последнее время: когда Вольфганг не следит за собой, то с ним что-то случается, будто кто-то провёл рукой перед его лицом и сменил выражение. В такие моменты он смотрит перед собой и вниз с удручённым видом, по которому время от времени идёт рябь невесёлой усмешки. Всё это выражение тусклое, а потому совершенно неверно для человека полного сияния. Лео понимает, что означает и оно само, и сопровождающая его, одновременно возникающая резкость в жестах… Он понимает всё и позже, когда они уходят из зала, не дождавшись конца представления. Лео видит, как Вольфганг в коридоре молча качает головой, стоит ему увидеть их угнетённые лица. В его взгляде нет удивления. Лео подходит к нему вплотную и спрашивает прямо, уже зная ответ: — И ты знал об этом? Вольфганг кивает и делает бессильный жест рукой. Прежде чем он или Наннерль могли бы заговорить, Лео уходит вперёд, никого не дожидаясь. Довольно скоро у него начинает ныть нога, но он не сбавляет шаг и после этого. На улице самый разгар гуляний, шум заметно возрос. Однако старший Моцарт не замечает ни его, ни людей вокруг, ни даже то, как уютно подсвечены изнутри витрины и окна на жилых этажах уже по их берег Зальцаха. Не даёт игнорировать себя только ветер, прямо-таки обжигающий лицо. …Лео позволил бы убедить себя, дал бы своё разрешение и отпустил бы дочь в ночь, зимой, без знакомых, настолько он доверяет ей и хочет лучшего для неё. Но его просто не спросили! Обступили, как яму на дороге. И до того водили за нос несколько дней. Хороши дети. И он хорош, что не замечал. Обстановка дома не улучшает настроение старшего Моцарта. В родных стенах тепло, и по комнатам распространяются пресытные запахи домашнего ужина, но в прихожей уже наставлены вещи для отъезда. И по этим собранным сумкам Лео понимает, что и экономка была посвещена в планы Наннерль. Он смеряет встречающую его Терезу в фартуке таким взглядом, под которым пожилая женщина вся как бы проседает. Лео не тратит время на выговор, а только произносит, раздражённо оправляя манжет: — Подумать только. Заговор в моём собственном доме, — и уходит к себе. От глубокого возмущения Лео несколько раз проходится по кабинету, прежде чем всё же сесть за бюро. Его первый порыв — это желание пожаловаться Анне Марие на «её дочь», выделив сходство их поведения. Даже переманили к себе их две мюнхенские уроженки! Но Лео отвлекается от собственных эмоций на дело — на лежащее тут же раскрытое письмо и относящуюся к нему книгу. Хагенауэр, как и каждый год, попросил его составить список того, что нужно привести из одежды, материалов и аксессуаров, когда он отправится на закупки для галантереи в январе. Лео не упускает эту возможность сделать себе приятно. К тому же, оно нужно не только ему-одному. Одежда — это важнейшая инвестиция в представительность. То, насколько он modebewusst, не раз производило впечатление даже на самые августейшие особы, чего уж говорить о знати поменьше или простом люде. А благодаря Фолльхардт у них есть сохранённые из жалованья средства. Стало быть, ничто не мешает ему прикупиться у Лоренца. Хагенауэр передал ему Musterbuch с закреплёнными в книге текстильными узорами и материалами из Аугсбурга. Выбрав нужные, Лео заказывает новые камзолы и жилеты, для которых нужно будет снять мерки в течение двух недель. В другие места он просит обратиться по мелочам: пряжки, пуговицы, перчатки, чулки и туфли. Зная индивидуальные пристрастия в их семье, Хагенауэр отдельно приложил лист с несколькими фасонами шляп — для Наннерль. Лео теперь даже не хочет рассматривать их. Не может он не отписаться только про английский фасон: «Да вздумай кто пройтись в нём в Зальцбурге, на него бы смотрели как на носорога». Лео ничего не выбирает за Вольфганга. Завтра, когда остынет, он велит сыну самому составить себе список. А Наннерль, видимо, придётся писать ему уже из Мюнхена. Или как она там решит сама — со всеми её новообнаружившимися планами и склонностями. На этом моменте Вольфганг открывает дверь и сообщает: — Отец. Наннерль сейчас уедет. Ты хочешь дать ей Reisesegen? Лео не оборачивается сразу. Сперва он чувствует желание отказаться, чтобы продемонстрировать свою обиду и несогласие. Но, конечно же, если что-то случится с дочерью в дороге, то он сам себя распнёт. Поэтому он коротко отвечает, что сейчас спустится. Внизу его ждут все домочадцы. Закреплённые на дилижансе фонари освещают их лица. Они не переговариваются между собой, когда Лео выходит на крыльцо, — раздаётся только грудное ворчание ожидающих на месте лошадей, которых возница накрыл попонами. Наннерль поднимает голову и радостно вздыхает, увидев отца. Завёрнутая в das Enveloppe она сбивчиво рассказывает ему то, что не успела раньше: сейчас она доедет до Монтенбруков, там её пересадят на их личный дилижанс. Ехать будут осторожно, потому в Мюнхен они с подругами приедут через день к обеду. Самое позднее — к вечеру. Несмотря на улыбку ободрения и заискивающий взгляд дочери, Лео никак не меняется в лице и не делает комментариев. Только велит проверить перед отъездом из города, не пил ли возница. Строго говоря, он не даёт Наннерль именно своё благословение. Но он вслух негромко читает молитву о заступничестве. Получив от него эту уступку, Наннерль было тянет руку к лицу Лео, но он отворачивается. Это лишнее сейчас. Дочь понимает его и медленно сгибает пальцы. Она привлекает не давшую ласку руку к груди и опускает взгляд. А Лео обращается к ней сверху: — Возвращайся скорее. Вольфганг тоже напутствует Наннерль на прощание. При этом он держит руку сестры в своей и настукивает ей по запястью тремя пальцами: ein-zwei-drei, ein-zwei-drei, ein-zwei-drei. Лео удивляется, что помнит эту их тайную фразу из детства. 3 — 3 — 3, treu — treu — treu. Верен, верен, верен. Старший Моцарт раздражается, потому что склонен сейчас определять этот жест как признание в пособничестве. Тереза тоже подходит обнять Наннерль и большим пальцем рисует крест у неё на лбу. Экономка тяжело вздыхает и бормочет себе под нос: — Опустело гнездо опять… Лео не задерживается на улице до последнего. И всё же, у себя в кабинете он ещё раз молится за благополучие Наннерль, стараясь в эту минуту не думать о проступке дочери перед ним. Зато — много думает о нём после. И уходит бриться. В доме Моцартов это верная примета: если отец семейства не в духе, то проводит время за бритьём опасной бритвой. Но не ежедневным, а особенным, ритуализированным. Вот и на этот раз Лео не меньше получаса стоит у зеркала в тёплом халате с вшитым жилетом — тоже однажды заказанном через Хагенауэра, чёрном и с блестящей серебристой расшивкой, не считая сбегающих вниз широких вставок цвета бургунди. Внешне в ванной происходит крайне мало. Лео раз за разом ведёт по щеке лезвием, с тихим скребком снимая слой мыла (одного из французских, привезённых Вольфгангом из Парижа) и собирая практически невидимую, но ощутимую им самим щетину. Но при этом Моцарт-отец успевает многое обдумать. Уход за собой всегда немного успокаивает его. А упорядоченные, монотонные действия, способствуют тому, чтобы и думать таким же упорядоченным, монотонным образом. …Лео вспоминает, как его два десятилетия подозревали в бесчувствии по отношению к собственным детям, вменяли ему Kinderzucht. А он не просто никогда не подвергал дочь и сына дрессуре, но любит их даже слишком сильно для их собственного блага. Он дал им такую веру в себя, что они готовы рисковать, не считаясь ни с его жертвами, заботами и страхами, ни с собственной безопасностью. Да, это он сам так их воспитал с попустительством Анны Марии. Возил их по всему свету, и теперь действительно, как и говорил его ненавистный суверен, видимо, спесь его детей всю жизнь будет мучить их из-за него. Единственное, что есть хорошего в случившемся на данный момент: в разговоре в театре ему ни разу не показалась та тринадцатилетняя девочка, которая плакала у фигурно выстриженных кустов в саду аристократа, пытаясь объяснить ему, что не чувствует себя любимой в тени маленького Вольфгангэрля. Нет, когда Наннерль на соседнем с его месте требовала уважать себя, она больше не была той девочкой. К неописуемому облегчению Лео. Ведь в тот далёкий день пятнадцать лет назад червячок вины проел себе путь в сердце Моцарта-отца, и с тех пор он всегда старался быть как можно более ласковым и открытым с дочерью. Но несмотря на это, она не отплатила ему тем же. Думая об этом, Лео раз за разом проворачивает в уме одну и ту же мысль, как изделие на гончарном кругу: что родители невластны над тем, что получится из их детей. Можно дать им всё, что имеешь, вложить в них все свои силы и чаянья, рассуждать с ними самым откровенным образом, чтобы быть понятым... и всё же, как и любой-другой человек, они могут решить делать всё по-своему, не удостаивая тебя даже чести узнать об этом. Так из семени каштанового дерва ни при каком уходе не вырастет то, что даст яблоки. Сколь многие бы решились завести потомство, если бы осознавали этот закон жизни? Лео мрачно усмехается в себя. Его древесная метафора наверняка бы пришлась по вкусу госпоже Фолльхардт. За размышлениями Лео проходится бритвой по лицу и под подбородком, умывается, утирается полотенцем. И, вытерев лезвие, проделывает всё ещё раз, думая уже не о том, что было, а о том, что будет. Наннерль нужно только добраться без происшествий, а на месте она уже не пропадёт. Она переняла от матери особое умение воздействовать на людей. А от него — стратегический подход к своему воздействию. Что же касается её музыкальности, то как певица Наннерль ничем не хуже Алоизии Вебер, как раз получившей свой ангажмент в Мюнхене. Какие бы не были данные у сопрано из семьи мошенников, — Наннерль всегда была феноменальна в выступлениях. Её владение инструментами тоже безоговорочно виртуозно. Единственный, но, увы, в его глазах непреодолимый недостаток дочери как музыкантки, — это то, что в Наннерль нет амбиции творца. Но в Мюнхене оно никому не потребуется. А если Наннерль сможет удачно выступить, то её заработок весьма пригодится семейной кассе. Всё это не извиняет её и не относится напрямую к причине его недовольства. Но рассчётливый взгляд на вещи помещает ситуацию в перспективу. Вслед за умом Лео и во всём теле чувствует, что начинает смиряться. И удивляется. Насухо вытерев лицо полотенцем, он смотрит на своё отражение и вспоминает себя ещё пять лет назад. Тогда он провёл бы в стойком раздражении день, если не два. Злые мысли, плоды холерического темперамента, просто не давали бы ему успокоиться. Однако же, вот он сегодняшний, не может и не хочет больше злиться на дочь. Пусть лишь бы Наннерль была жива и здорова, спокойно доехала до Мюнхена и вернулась в целости. Это смирение — из мудрости? Или так о себе даёт знать приближающаяся старость? В кабинете его ждёт поднос на комоде: Тереза в его отсутствие уже принесла ему еду, решив, что ужинать он будет у себя. Но переживания отбили у Лео всякий голод. Он переодевается и относит еду обратно на кухню. Вольфганг как раз доедает ужин в смежной с ней столовой, а Тереза вяжет под свечкой с другого конца стола. Их собрание в свечном свете выглядит уютно, но заметно напрягается с его появлением. Лео говорит, что не голоден, возвращая поднос на кухню. Тогда экономка снимает очки и, разволновавшись, уговаривает его попробовать хотя бы её суффле или те шоколадные пастилки с кремом, которые принёс Вольфганг. Лео насквозь видит её сладкий подкуп. И не хочет больше ни видеть, ни слышать Терезу и отпускает её домой. Его тон даёт понять, что это не милостивое предложение, а требование. Тереза без возражений собирает шитьё и уходит из-за стола. Вольфганг желает ей доброй ночи и быть поаккуратнее на улице. Лео рассматривает его краем глаза, сам же поставив подогреваться своё медицинское вино. К плечу Вольфганга пристало перо. Значит, он ухаживал за птичками. Сын проводит с питомцами много времени каждый день, музицируя или разговаривая с ними за почёсываниями. Буквально вчера они с Наннерль делали пичужкам гнёзда из выпрошенной у Терезы грязной одежды и играли с ними в прятки. — Ты самый хорошенький, самый кругленький пушистик. Оп-па! Аккуратнее, ты же упадёшь, глупый! Хих! Вольфганг. Как ты думаешь, почему им так нравится, когда их чешут? — Это же просто! У них нет ручек, и они не могут почесать сами себя! Перо — это уютная деталь на и без того выглядящем по-домашнему, переодевшемся Вольфганге, которого Лео приятно видеть даже в своём настоящем состоянии. Но густые тени у глаз его сына всё портят. Они производят угнетающее впечатление. — Вольфганг, сотри эту краску, — ворчит Лео. — Ты дома. И, насколько мне известно, никуда не пойдёшь сегодня больше. Тереза прощается из коридора и уходит, плотно захлопнув дверь. Вольфганг доканчивает ужин. Затем, отложив приборы, он негромко обращается к Лео: — Отец. Ты хочешь поговорить об отъезде Наннерль? Тон Вольфганга подразумевает, что ему самому этот разговор не требуется, и что он оставит отца в покое, если тот не захочет говорить. Ну а Лео, на самом деле, совсем не хочет разговаривать о Наннерль. Но и не делать этого сейчас — только оттягивать на будущее. — О чём говорить теперь, когда она уже уехала. Все разговоры должны были быть прежде. Но нет. Вы с твоей сестрой сговорились за моей спиной. Вольфганг вздыхает. Но объясняется без малейшего призвука вины: — Я несколько раз просил её сразу же дать тебе знать обо всём. Но она слишком боялась, что ты не дашь согласие. — Какая ей разница, если она всё равно уехала? — Она боялась, что передумает и не решится. — Передумает? Ты хочешь сказать для начала «задумается о рисках». И она сделала бы всё правильно, оставшись дома в такое время. Слышишь меня? А теперь я буду переживать, пока она не вернётся. Великолепный предпраздничный подарок. Вольфганг поднимается из-за стола и подходит к Лео, с выправкой стоящему у очага. Впрочем, как подмечает старший Моцарт, его сын на всякий случай выдерживает дистанцию в два шага. Это излишне, но Лео ценит осторожно выказанное ему уважение. — Вот увидишь, всё будет хорошо, — обещает Вольфганг и делает обеими руками жест, который должен подбодрить. А затем, посерьёзнев ещё немного, добавляет: — Если я разочаровал тебя, мне очень жаль. Но Наннерль нужно это. Она очень любит исполнять, и ей уже долго не хватает внимания окружающих. А она и так очень терпеливо относилась к тому, что я был в отъезде, а она нет. Ты встаёшь в одно и то же время, и что-то во мне помнит об этом, и я встаю с тобой. Лео нечего ответить на это, и его интересует совсем другое. — Скажи мне, — проговаривает он, неотрывно глядя на Вольфганга. — Как теперь я вообще должен доверяться? Вам обоим. Лео слышит в собственном голосе, что снова обнаруживает себя не в позиции старшего, а в позиции… друга? Но Вольфганг, кажется, не замечает. Он недовольно кладёт руки на бёдра, но не растопыривает локти. Из-за этого его поза выглядит не только упрямо, но и даже как-то изящно. Почти жеманно. — А как бы, как бы Наннерль доверяла мне в будущем, если бы я сказал тебе раньше неё? Она сделала меня своим сообщником, потому что знала, что я не нарушу обещание перед ней. И потом… когда, если не сейчас? Наннерль едет сегодня ночью, потому что ей сделала прекрасное предложение её подруга. — Я знаю это, — отмахивается Лео и снимает с огня посудину с подкипающим вином. — Отец, Мюнхен недалеко. Она хорошо проведёт там время, получит признание и свой заработок. На праздники собираются все самые богатые и влиятельные люди. Сколько людей уже уехали из Зальцбурга в столицы! Вдруг она приглянётся там кому-нибудь и получит ангажмент? — Так почему было не обсудить со мной всё это заранее? — Но я ведь уже сказал тебе. Я дал ей обещание не говорить первым. Когда Вольфганг произносит это таким образом, Лео вдруг находит зерно своей обиды. Он так и озвучивает её, не удерживаясь от расстройства: — Ты просто встал на её сторону, Вольфганг. По его голосу слышно, как сильно и как лично он задет, и Лео стыдится того, что не может забрать слова обратно. Он отворачивается, чтобы Вольфганг хотя бы не видел его тоскливое выражение, и достаёт из шкафа мёд и пряности, чтобы размешать их в вине. Вольфганг отвечает не сразу и впервые за весь разговор звучит растерянно. — Нет. Нет же, Отец. Здесь нет сторон. Это не о тебе, не о Наннерль и не обо мне. Вольфганг подходит ближе и кладёт руку на предплечье Лео. Стук ложки о стенки кружки прекращается. — Это нужно для музыки, — объясняет Вольфганг мягко, но с убеждением. — Ты не можешь забрать у неё это. Никто не может. Подбор слов делает последнее его замечание неоднозачным. Он мог бы иметь в виду как сестру, так и саму музыку. — Наннерль взяла твою игрушку с собой. И… и я попросил её писать нам почаще. — Это всё? — спрашивает Моцарт-старший с нажимом. Не резко, чего он в принципе не мог бы сделать с сыном, но так, будто торопится. А всё потому, что Лео уже не думает о разговоре, и не может заставить себя выйти из-под чужого прикосновения, и велит себе не поворачиваться, чтобы не увидеть Вольфганга в тёплых отсветах из очага, при этом чувствуя его совсем рядом с собой, чувствуя его руку на своей и впервые за всё время осознавая, что они одни, одни в столовой, одни в доме. Именно поэтому Лео нужно, чтобы Вольфганг отступил от него первым. И Вольфганг делает это. — Да. Это всё. Он говорит, что будет в гостиной, если понадобится, и звучит долготерпяще, устало и раздражённо. Стоит ему уйти, как Лео делает дрожащий выдох и берётся за переносицу, выругиваясь про себя. Как ранее благословлял этот благой день, так теперь он так же проклинает эту чёрную ночь. Со всеми её искушениями.