nel segretto laccio

Поздним вечером квартира Моцартов погружена в тишину. Только в гостиной мягко и добросердечно сам себе что-то рассказывает клавикорд. Его светлую грёзу в Andante grazioso можно различить и из-за дверей, и застывший Моцарт-отец пользуется этим, внимая игре сына со своего места в коридоре. Погрузившись в неё с беспредельным вниманием. В обезлюдевшем доме темно, только мрак у лица Лео расчищен тусклым светом захваченной им с собой свечи. Старший Моцарт стоит у стены с закрытыми глазами, прислонившись лбом к кулаку, вжатому в стену. Он только что отнёс на кухню пустую кружку из-под вина, и в груди у него ещё сохраняется приятное тепло после выпитого. И всё же другое тепло, тепло отклика на красоту и искренность разыгрываемой музыки, куда сильнее. Лео вздыхает и напоминает себе, что его спальня в десяти шагах по коридору. Всего десять шагов и можно будет запереться в комнате до утра, пока мысли не разъяснятся. Но как он может не дослушать?.. Не увидеть своими глазами исполнение, творящее это волшебество, когда любой друг музыки без раздумий отдал бы за такую возможность даже и день своей жизни? Grazioso. Così grazioso… В конце концов, отказать его милому гению в аудитории оказывается выше сил Лео. И, как во сне, старший Моцарт идёт к двери, навстречу изящной и теперь как будто подбадривающей его поступи нот. В самой большой комнате квартиры Моцартов кроме камина и рождественского дерева зажжены всего только две свечи в высоких подсвечниках — одна из них занимает место на длинном обеденном столе, а другая на крышке клавесина. Впрочем, Вольфганг мог бы играть и в кромешной темноте, как когда ещё храбрым маленьким мальчиком выступал для знати с повязкой на глазах. Рождающий музыку компактный клавикорд стоит рядом с продолговатым корпусом клавесина, и это не тот «Stein» для путешествий, который принадлежит Вольфгангу, а одна из продаваемых Лео моделей, красавец-«Friederici», который настроили только недавно. Инструмент расположен боком ко входу, но даже не видя отца, ещё не переодевшийся для сна Вольфганг не может не услышать его появление в гостиной. И всё же он не прерывается и даже не оборачивается к нему через плечо. Старший Моцарт испытывает облегчение по этому поводу. Он проходит к диванчику, что стоит у стены, бок о бок с высоким секретером, на который Лео и отставляет свой подсвечник. Тот низенький диванчик находится в трёх метрах от инструмента и оказывается единственным — и идеальным — зрительским местом для спонтанной академии этого вечера. Лео присаживается, отклоняясь на спинку, но в его теле сохраняется напряжённость. Он слушает и пристально наблюдает за сыном сзади, а Вольфганг, Вольфганг играет дальше. …Сам по себе клавикорд — самый чуткий из рода клавишных. Он требует идеального контроля мельчайших движений рук, запястьев и пальцев для каждой ноты и каждого динамического интервалла. И как иногда кажется, что руки опытного музыканта радуются замечательному инструменту, сейчас кажется, что это инструмент радуется контакту с Вольфгангом. Впрочем, этот «Friederici» и впрямь никогда больше не заговорит так же, как под безупречно и даже лучше выученными руками моцартовского гения. Оно очевидно. На протяжении игры ни разу не раздаётся шорох переворачиваемой страницы, ведь там, где должны стоять ноты, — пустота, только отражение тёплого свечного света в крышке клавикорда. Вольфганг прямо сейчас сочиняет эту музыку для себя самого, просто берёт её из головы и вручает её светлому, отрывистому голосу инструмента. И под её воздействием мир за пределами гостиной перестаёт существовать. Заканчивается. Да, заканчивается. Как забытый сон. В это время на лице Лео запечатляет себя то выражение, которое случается с ним лишь в самые философские минуты: вертикальная морщина расчертила межбровье, рот отрешённо приоткрылся, а взгляд проникнут тягой к недостижимому — и сознанием этой недостижимости. «Это так просто. Это ведь простые ноты», поражается старший Моцарт про себя. Arpeggios, трели, лестничные пассажи, он опознаёт их по отдельности. Он знает принцип, который управляет каждым приёмом. Но их совокупность, их последовательность сложена с необычайной ловкостью, а главное — чистотой и искренностью. На эту музыку можно отозваться, но очевидно невозможно изобрести самому. Лео сжимает лежащие на бёдрах руки и плавно качает головой. Он вспоминает всех тех людей, которые считали, что музыку Вольфганга не мог написать человек. Слушая своего сына в одиночестве сейчас, старший Моцарт убеждён, что суеверные из прошлого были правы. В девять лет Вольфганг уже знал всё, в чём нуждался бы сорокалетний профессионал, но техника лишь средство выражения идеи. И, впервые начиная музицировать с крохой-Вольфгангэрлем двадцать лет назад, Лео ни за что не смог бы представить, что спустя два десятилетия Вольфганг не просто раскроется в музыке, но раскроет Ей саму себя. А именно так оно и ощущается сейчас, в глубине момента, когда его уже давно взрослый сын сидит за инструментом в белой рубашке и своём любимом чёрном жилете, с ровной спиной, c неподвижными плечами, покачиваясь взад-вперёд и чуть двигая головой для выражения эмоций, а его руки ни на миг не отдаляются от клавиатуры и используют её с предельной уверенностью. Придают форму чему-то, что нельзя назвать. И сама игра сплетается с выверенным замыслом, перерождаясь на каждом витке: музыка то мягко затихает и сосредотачивается, то наоборот усиливается и усложняется, то переживает едва заметное, но чрезвычайно значимое ускорение. Мелодию словно обручают с либретто, так она осмысленна. И Лео предчувствует, что это качество однажды всецело раскроется в великолепной опере. В разных операх. Но главное — о чём бы Вольфганг не говорил, через него звучит недостижимая свобода. И старший Моцарт сам не верит тому, с каким удовольствием жив сейчас, будучи слушателем этой игры. Ещё меньше он способен поверить только тогда, когда будто бы неисчерпаемые вариации фраз и пассажей всё-таки выводят музыку к завершению. Кода в Allegretto разражается новой темой. Она бойкая, элегантная, полна воодушевления и интимно соотносится с прочими элементами в последней части. А затем… …Тишина. Действительно, тишина. Только поленья трещат в камине. Время снова решается продолжить свой ход. Вольфганг снимает руки с клавиатуры и делает глубокий вздох удовлетворения. Лео рывком встаёт на ноги и произносит хриплое: — Bravo. Вольфганг вскидывает голову. Он делает это так резко, как если бы забыл или вправду не знал, что не один. Полуобернувшись на стуле, он закидывает руку на его высокую спинку и улыбается Лео самыми кончиками губ. Но при этом смотрит с обеспокоенностью во взгляде, как будто неуверен, что за настроение между ними после размолвки. — Grazie. Хочешь сыграть в четыре руки? — В четыре руки?.. — Лео борется с сухостью в горле. — Я только уменьшу только что прозвучавший здесь гений. — Отбрось эту скромность, Отец! — смеётся Вольфганг. — Deine Musik ist voller Intensität und Intention!.. Und dein Geschmack! Deine Compositionswissenschaft! Ты ведь сам учил меня! Твой след лежит на всём, что я пишу. Нашу музыку не зря так часто путали раньше. — Да. — Лео назидательно приподнимает брови: — А теперь вспомни, как давно оно было. В интересах объективности здесь стоило бы ещё и напомнить Вольфгангу что были у него и другие, гораздо более влиятельные учителя, alle möglichen Meister, Лео лично позаботился об этом. Но старший Моцарт воздерживается от уточнений, в душе тронутый поддержкой сына. Вольфганг, конечно, любит его, но он никогда не слукавит о музыке. — Не смотри на меня так, Вольфганг. Я не стану играть. Может быть, в другой раз, но не сегодня. Я устал и могу только слушать. Лео старается не сосредотачиваться на том, что Вольфганг только что сказал, что на нём лежит его, Лео, след. Разум опасливо призывает Моцарта-отца закончить разговор прямо сейчас, распрощаться с сыном до завтра. Однако Лео не хочет, чтобы Вольфганг решил, будто они в ссоре, и потому разрешает себе остаться ещё на пару минут. Но сходит с места, чтобы взять дистанцию от сына. В полутёмной комнате внимание Моцарта-отца естественным образом привлекает символ праздников — рождественское дерево. Разлапистое, но пушистое и аккуратное, оно стоит и мягко светит своими свечками у одного из окон. Семья Моцартов, расстаравшись в этом году, украсила его гирляндами, конфетами и сухофруктами, имбирными человечками и перевязанными бечёвкой куколками из кукурузной шелухи. А по настоянию Терезы ещё и яблоками и не освящёнными просвирами. Постояв рядом с елью с полминуты, Лео говорит: — Я думаю, следующий год будет хорошим для нас. Он смотрит не в темень за окном, но в отражение комнаты в стекле. И в отражении он видит, как обрадованный его словами Вольфганг тоже встаёт со своего места. — О, пусть будет так! Я напишу множество всего, в самых разных формах! И, и буду работать над оперой — поотбираю сюжеты. Рассмотрю и немецкое, и итальянское. Поищу себе либреттиста. Лучше бы, чтобы он был настроен на оригинальное произведение, но лишь бы идея была хороша! Лео оборачивается к Вольфгангу и благословляет его планы решительным кивком. Они ещё разочаруют всех, кто думали, что сжали их дух в кулаке, растоптали или поглотили их дело. Пусть будет работа, которая даст Вольфгангу уважение и уверенность, восстановит его в своих и чужих глазах. Пусть он сможет окончательно состояться, выйти из замкнутого круга неудач, из ошибок вчерашнего дня. Лео верит в это и ощущает, что так и будет. — Tu est épris de nobles pensées. Я помогу тебе во всём, дитя моё. Вольфганг признательно улыбается ему. Но следующие его слова заставляют Лео обернуться от неожиданности: — А ты сам? — Что? — Ты хочешь написать что-нибудь? Лео напрягается в плечах. Сам того не замечая, он начинает нервно оправлять манжет. — Это моя работа. Коллоредо не оставит меня без заказов. — Писать для этого муфтия всё равно, что писать для глухого. Ты не хочешь написать что-нибудь для себя? Работаешь над чем-нибудь сейчас? — У меня нет на это времени, Вольфганг, — ворчит Лео и отмахивается от вопроса одними пальцами, но сам чувствует, как внутри него нарастает неудобство. — Нужно думать о вас с твоей сестрой. О делах. Раньше ещё и о твоей матери. Но она уже неофициально избавила меня от этой обязанности. Вольфганг хмурится, явно неубеждённый прозвучавшей аргументацией. И отвечает он не на неё, а на то, что не было высказано прямо. — Но без музыки ведь… — в голосе Вольфганга звучит такая опустошённость, словно он не знает, как вообще продолжить мысль. — Нет ничего. Лео не знает, что мог бы ответить на это, а потому делает вид, что сказал уже достаточно. Ну а Вольфганг, уверенный в себе как тот, кто напал на след, решительно подходит на несколько шагов ближе к нему. Лео наблюдает за этим и берётся за край камзола, чтобы дать себе ощущение контроля и чтобы удержать Вольфганга на расстоянии своим собранным видом. Сын реагирует на жест: останавливается в паре шагов, словно бы сдерживаемый невидимой стеной. — Может быть, как раз от этого твои проблемы со здоровьем? — пробует Вольфганг и, не снеся его бесконечно участливый взгляд, Лео снова отворачивается к окну. — От того, что ты не пишешь музыку для души? — Мне нечего писать. У меня нет вдохновения. — Так давай найдём его! — И как же ты собираешься это сделать? Сына не пробирает скепсис в его голосе. Он замолкает, но лишь для очень короткого раздумья. — Я пока не знаю, но… подумай сам, ведь это имеет так много смысла. Ты сидишь здесь всё время на одном месте, без новых впечатлений, в ожидании следующего каприза этого тирана. — Вольфганг делает резкий раздражённый жест назад. — А вспоминать, как полна жизнь была ещё не так давно, — это только ощущать отсутствие той полноты сейчас. — Не будь так уверен, что дело только в отсутствии новых впечатлений. У тебя ведь никогда не было нехватки вдохновения даже когда мы подолгу оставались дома. — Да, но моё вдохновение — это твоя любовь! Ко мне и к музыке. Страсть к ней, которой ты делился со мной всю жизнь. Вольфганг чуть разводит руками, словно озвучил самоочевидную вещь. В его голосе звучат гордость и неисчерпаемая благодарность, и Лео чувствует, как от мыслей о том, как сильно Вольфганг доверяет ему, даже не догадываясь, внутри у него сводит желудок. — …Ведь ни выдающаяся степень интеллекта, — убеждённо продолжает Вольфганг, — ни фантазия не делают человека гением. Только любовь… И, знаешь, Отец! — Последнее его восклицание начинено воодушевлением, явно происходящем от внезапной идеи. — Если ты не можешь придумать, о чём написать, то всегда можно написать о любви к Богу. К жизни. — Я могу подумать над этим. Но я и так пишу мессы постоянно, и мне нужно отвлечься от их формы, прежде чем я сумею сделать что-то иное. — Это уже хорошо! Хоть какой-то отдых от музыки для банкетов. А до того момента, может быть, у тебя получится написать о любви к… — Твоей матери? Усмешка Лео заставляет Вольфганга выдержать тактичную паузу, даже отвести взгляд. Отвернуть голову в сторону, будто и он повинен в отсутствии Анны Марии в этом доме. Но Вольфганг не человек полумер, и, вопреки ожиданию отца, он не отступает, оказавшись там, где уже оказался. — Может, музыка и поможет тебе пережить эту потерю?.. Лео приподнимает бровь и мрачно хмыкает, качнув головой. Вольфганг в этот момент всё-таки вытаскивает из него то осмысление, которое никто другой не вытащил бы. И Лео начинает разъясняться. Строго, но не жёстко, чтобы сын понял его и больше не поднимал с ним этот вопрос. — Нет, Вольфганг, не поможет. Мне незачем переживать это. Я хочу просто забыть, как забыла она. Сначала я похоронил твою мать для себя, а затем она так же бросила меня. Nous nous sommes quittés. Et nous sommes quittеs. Во мне не осталось чувств, кроме усталости. И я не буду искать свет, который был когда-то, в руинах тёмных дней. — Тогда, может быть, ты захочешь написать про нас с Наннерль? — Вольфганг делает рассудительный жест рукой. — Про Зальцбург. Я не люблю его, но ты ведь любишь этот город. — Вольфганг, зачем оно тебе? — Пауза. — Моя музыка — это вы с твоей сестрой. Мой оркестр и мои ученики. Моя «Скрипичная школа». Это вполне устраивает меня. Лео старается звучать так, как если бы в самом деле мог спутать привычку с удовлетворением. Но он слышит себя и не верит сам себе, и поэтому нисколько не удивляется, что ему не верит и Вольфганг. — Но что значит «зачем»? Я люблю тебя и хочу чтобы ты занимался тем, что тебе дорого. Ты не только исполнитель и не только учитель, ты композитор. Творец! Вспомни, сколько замечательно вещей ты создал! Я так горжусь тобой. …На самом деле, Лео прекрасно знает, в чём его затруднение. Единственное, о чём он хочет написать, нельзя даже позволить себе прочувствовать. И по тому, как на мыслях об этом и особенно после последних слов сына рука Моцарта-отца сама собой сжимается на ткани камзола, он определяет, что тему нужно закрыть. Прямо сейчас. — Вольфганг, оставь это. Разговор окончен. Если мне понадобится твой совет, я спрошу его. Лео слышит, что звучит резче, чем собирался, и стискивает челюсти от досады. Ему слышно, как Вольфганг позади выдыхает вслух, очевидно не зная, что и думать. Пауза. В отражении за своей спиной старший Моцарт видит сильное и взволнованное движение груди сына под жилетом. Видит он и уязвимую растерянность в его взгляде. И не обернуться в этот момент стоит Лео огромного усилия. — Отец, я… чем-то обидел тебя? Разумеется, Вольфганг пытается проконтролировать свой голос, но его вопрос всё равно звучит отрывисто, занижено от тревоги. И сразу после этого Моцарт-отец вдруг отчётливо ощущает, что они с Вольфгангом не выйдут из этой комнаты, не объяснившись. Будто с последними словами мироздание вышло из равновесия, только что сошло со своего прежнего места, необратимо, как смещаются планеты. И дальше, дальше будет выбор, который определит, куда именно всё сместилось. — Вольфганг, стой на месте! Не надо подходить. Решивший было приблизиться, Вольфганг вздрагивает и останавливается, широко распахивая глаза от удивления. Рука Лео, обращённая к нему в сдержанном жесте из-за спины, так и остаётся в воздухе, как предупреждение. — Но… что случилось? — выдыхает Вольфганг едва слышно и нервно улыбается. Однако его взгляд становится совсем напуганным. — Отец, я не понимаю тебя. — Это к лучшему. Просто забудь. Я устал, вот и всё. — Забыть? Но в чём дело? Лео не отвечает и не оборачивается. Он чувствует, как его лицо захватывает поверженное выражение, и принимается разминать переносицу, чтобы удержать себя в руках. В возникающей заминке он просит Небо, чтобы то подсказало ему, как спасти ситуацию. А Вольфганг, не получив ответа, заговаривает снова. Всё ещё негромко, но теперь в его запросе появляется требовательность: — Я сейчас где-то задел тебя? Я не знаю, как, но если, если я сделал это, то я должен знать! — Нет, ты ничего не сделал сейчас. — То есть, я сделал что-то раньше? Но как же… — Вольфганг делает неопределённый жест растерянности. — Я ведь знаю тебя лучше кого бы то ни было… И не заметил? — Да, ты знаешь меня хорошо. — Лео умолкает, чтобы не дать своему голосу дрогнуть. Он прикрывает глаза, чувствуя, как скопившаяся внутри вина давит на сердце и заставляет сказать дальше: — Но ты не знаешь самого главного. — Так скажи мне! — Вольфганг за его спиной делает новый шаг к нему. Теперь между ними должно оставаться всего четыре, не больше. — Я стою перед тобой и слушаю тебя. Не может же оно быть так страшно. Лео отзывается без задержки и уже не скрывая тоску в голосе: — Мой бедный Вольфганг, как ты можешь упрашивать меня? Когда если я скажу, ты не простишь меня. И будешь прав. — Ты доверяешь мне, Отец? И прежде чем Лео приходит на ум любая другая мысль, он чувствует, что доверяет Вольфгангу как себе. Нет, больше, чем себе. Тем более сейчас, когда он так обременён, так устал, и не знает, как убегать дальше, замалчивать дальше, ведь с каждым днём это становится всё тяжелее, а до возвращения Наннерль ещё столько времени, и ничто не указывает на то, что ему станет легче. Да. Пусть всё между ними определит Вольфганг. Но для этого он должен знать, что происходит. Его Вольфганг… заслуживает правды. Так и не обернувшись, Лео снова приподнимает руку, показывая, что услышал и что ему нужно некоторое время, чтобы собраться с мыслями. Сжимает руку в кулак, в этот момент призывая всю свою волю, чтобы не дать себе выйти из момента. Взгляд в окно не предоставляет ему отвлечение, а лишь показывает ему его собственное лицо: хмурое и усталое, с тяжёлыми, полностью скрывающими глаза тенями от надбровных дуг. В чём дело? Нужно просто поставить Вольфганга перед фактом. Объяснить, как сложились обстоятельства, если отстраниться от оценки его собственной внутренней жизни. Это Лео и делает, сдаваясь на милость сыну. — Твоё возвращение. Оно переменило во мне всё. Я захотел, чтобы ты полюбил меня не как отца. — Пауза. — Из-за этого я представлял нас вместе… И, поверь мне, я искал, но не нашёл, что бы мог сделать с этим наваждением. Прости меня. Закончив, Лео шумно выдыхает и опирается рукой об оконную раму. Расстёгивает верхние пуговицы своего жилета, чтобы сделать хоть что-то против накатившей дурноты. Das ist es also. В эти секунды в новом, изменённом его признанием мире Моцарт-отец с горечью осознаёт то, что отказывался признать перед собой раньше. Ведь он боялся не только того, что Вольфганг узнает. Но и того, что, узнав, Вольфганг, его душа, отнимет у него всякую надежду. Лишит возможности любить его хотя бы втайне. Проходит некоторое время, прежде чем Вольфганг наконец спрашивает: — Что ты представлял? Лео не может оценить ровную интонацию сына. Скулы Моцарта-старшего этот момент начинают гореть от сути заданного ему вопроса. И как же хорошо, что он вовремя отвернулся. Лео знает, что именно он представлял, чего хотел. Он нашёл ответ, когда пытался раскопать основание своих фантазий и убрать их первопричину. Но вместо слова «нежность», Моцарт-отец глухим голосом извлекает из себя другое, одновременно более и менее стыдное, которое должно сказать Вольфгангу больше, а значит, так будет честнее. — Поцелуи. Вольфганг не отвечает. Лео следит за своим тяжело дающимся дыханием и просто ждёт, не смея посмотреть на сына и даже не гадая, какими словами тот вынесет приговор их отношениям с настоящего момента. (…Лишь бы Вольфганг не чужился его до конца его дней. Лео чувствует, как теряет жизненную силу от одной мысли об этом. Но, разумеется, он примет любые условия, лишь бы Вольфганг мог жить спокойно и чувствовал себя в безопасности). Пауза заканчивается, когда Вольфганг громко сглатывает. Вслед за этим Лео слышит, как сын делает шаг к нему. — Тогда нам надо попробовать. — Что?.. — Лео оборачивается. — Что значит «попробовать»?.. Между ними и впрямь осталось всего три шага, как ему и казалось. Вольфганг перед ним смотрит себе под ноги, избегая смотреть на него. — Вдруг ты разочаруешься и это неудобное желание уйдёт? Мы не узнаем, если не попробуем. — А если не уйдёт? Если только усилится? — отзывается Лео на выдохе и так тихо, что едва слышит сам себя. Он с трудом верит, что они с Вольфгангом действительно говорят об этом. Какой абсурд. Может быть, он всё же уснул после своего лечебного вина? — Я не знаю. — Вольфганг пожимает плечом, разводит руками: — Я не буду против. Лео смотрит на напряжённые брови Вольфганга, так и не поднимающего взгляд к нему. На его сжатые в кулаки руки и сильно бьющуюся жилку у него на шее. И только когда сын нервно облизывается и поджимает губы, Лео начинает понимать смысл сказанного. Что Вольфганг говорит ему это не из наивности, не из упрямства, не из жертвенности. Но…! — Вольфганг. Речь не про эфемерное удовольствие с чужим человеком. Я твой отец. — Лео никогда не подумал бы, что однажды произнесёт эти слова с сожалением. — Ты моё дитя. Есть границы. — «Границы»! И что с них? В последующий момент Лео — актёр, которому не дали нужный текст. Он просто смотрит на Вольфганга, а тот смотрит на него в ответ, не моргая. — Ты не сделаешь мне дурного. — Вольфганг говорит это со спокойной уверенностью, считывающейся и во всём его лице, всей его позе. Лео вздрагивает. От мысли, что Вольфгангу уже причиняли боль прежде. И что он сам мог бы нанести вред, ведь больше всего он опасается именно этого… — Или ты хочешь, чтобы я избегал тебя? Чтобы я прятался, когда ты входишь в комнату? — Голос Вольфганга чуть-чуть срывается, он мелко трясёт головой. — О, нет! Нет, нет, я не согласен так жить. Замерший Лео не знает, что ответить. Он всё ещё не может поверить в то, что слышит, и думает о невероятном сне, хоть собственное сердце и гремит у него в висках громче колокола. Вольфганг делает шаг вперёд. — Папа. …Лео мог бы возразить столько всего, он думал обо всём этом так долго, он не спал ночами, он терял аппетит, он ощутил столько боли, потому что мысли об этом мучили его, их было так много, о прошлом, о будущем, о том, что дóлжно и нужно, но прямо сейчас он обнаруживает, что не может вспомнить ни одну вещь и даже не может пошевелиться, наблюдая за тем, как Вольфганг делает ещё один, второй шаг ему навстречу. Теперь Вольфганг уже так близко к нему, что Лео может увидеть отражение отдельных свечных огней у него в глазах. И кроме того, он чувствует, пусть истончившийся за день, но всё-таки всё ещё присутствующий запах его парфюма. Снова лилия. Нежная и чистая, как заветная мечта. — Вольфганг… — зовёт Лео, но не знает, как хочет продолжить, что именно он собирался сказать. — Я здесь. И я правда не боюсь. В этот момент Лео не в первый раз за жизнь чувствует, что его любимый, удивительный сын отличается от него самого и всех, кого он знает. Вольфганг — настоящий герой, какими бывают только персонажи, которым веками служат поэты и артисты. И почему-то, почему-то он выбрал его. — Ты знаешь… — произносит Вольфганг, как бы посмеиваясь, но Лео знает его и слышит в его голосе смущение, нераскрытую просьбу, — я тоже думал об этом. О поцелуях. — Думал?.. Вольфганг кивает. Лео делает шаг к нему. Он протягивает руку и проводит ладонью по макушке сына, задерживает её у него на затылке и ерошит густые прядки большим пальцем. Такая простая и одновременно казавшаяся ему такой преступной вещь — возможность гладить эти мягкие короткие волосы. Вольфганг тянется к нему в ответ и мягко кладёт руки ему на плечи. Лео, не задумываясь, обнимает сына за пояс, плавным движением смещает руку с затылка ему под челюсть. Его не удивляет и не отпугивает серьёзное и уязвимое выражение у Вольфганга на лице. Когда тот волнуется, то всегда становится не рассеянным, а, наоборот, очень собранным. Кроме того, Лео сквозь объятие чувствует, что его всегда напряжённый сын сейчас заметно расслаблен. Их положение внушает и ему самому такое светлое и лиричное чувство, что Лео чувствует себя героем оперной сцены, овеянной нежностью, удерживающей и раскрывающей мгновение в музыке так, как кажется невозможным прожить его в жизни. — Так хорошо? Вольфганг, кажется, не слышит его вопрос. Лео скорее читает по губам, чем действительно слышит: «Давай попробуем». И, чувствуя сильный толчок сердца в груди, сквозь новизну и неверие, одновременно упрочивая и завершая всё, что было прежде, Лео наклоняется и целует губы сына, сразу же получая ответ. …Они двое столькое пережили вместе, как ни с кем больше, может быть, как никто больше в их веке до сих пор. Триумф и признания, злоключения и козни. Их судьбы давно сплелись друг с другом откровеннее, чем у родителя и ребёнка, теснее, чем у любовников, и именно это чувство пронизывает поцелуй и заставляет обоих Моцартов сразу же позабыть робость друг перед другом. Их ритмы оказываются гармонизирированы сами собой, как в дуэте, написанном специально для предназначенных друг другу исполнителей. Ритм Лео — хищный и холерический под поверхностью, властный и требовательный, настойчивый. И ритм Вольфганга — живой, напряжённый, отчасти порывистый, и при этом до крайности чувствительный. Лео узнаёт сына в каждом движении, каждой мелочи их соприкосновения — его личность, его творческую осмысленность в выражении эмоции, его чувство собственного достоинства, смешанное с почтением к нему и его собственной чуткой нежностью. И в то же время, даже никогда не знав разницы прежде, Лео чувствует и то, что Вольфганг отвечает ему как мужчина. Он не смог бы описать это отличие, но оно сквозит и в характере его прикосновений, и в уверенности, с которой он выражает желание. Самого Лео быстро забирает страсть. Он чувствует это и по огню в щеках и по тому, который всё сильнее разгорается в кузнице желания, побуждая привлечь Вольфганга ещё ближе к себе. Старшему Моцарту требуется приложить все усилия, чтобы совладать с собой и отстраниться хотя бы для короткого вопроса. (Даже мысль о том, что со стороны он выглядит на грани потери самообладания перед собственным сыном, не остужает его.) — Ты правда хочешь этого? Подумай хорошо, Вольфганг, — хрипло требует Лео, качнув головой. — Я не смогу остановиться, если ты не скажешь мне это сейчас. — Остановиться. Где? Вольфганг хмыкает и улыбается ему самую чуточку, эмоция скорее угадывается в приподнятии бровей, чем в легчайшем изгибе его губ. В эту секунду Вольфганг совсем юноша. А затем — что-то меняется, игривость уходит, и он смотрит расфокусированным и таким глубоким взглядом, будто видит свою судьбу. — И зачем? Стоит вопросу сорваться с распаливших Лео губ, как старший Моцарт приникает к ним снова, чувствуя себя единственным человеком на свете с правом сделать это. Вольфганг без колебаний, совершенно собственнически обнимает его за шею, и Лео уравновешивает их прикосновение тем, что кладёт обе руки ему на поясницу, чтобы тот подступил ещё чуть-чуть ближе, вплотную, — и дальше уже не справляется с тем, чтобы не застонать, когда чувствует их соприкосновение коленями, бёдрами, пахом. С каждым новым мгновением в этой близости Лео всё сильнее теряет голову и начинает вести, сперва умеренно, но затем всё более напористо. Вольфганг не издаёт ни звука удовольствия, но в конце концов случается другое — Лео замечает, что у него слабнут колени: Вольфганг забывает стоять на цыпочках и проседает, из-за чего Лео приходится незаметно всё сильнее наклоняться к нему. Тогда старший Моцарт с шумом отстраняется и берёт сына на руки. Прижимая к себе его любимые пропорции, Лео и удивляется и не удивляется тому, что его Вольфганг, — давно уже взрослый молодой человек по своему сложению и развитию, — оказывается лёгким как птица. Лео смотрит на сына с замиранием сердца. Вольфганг тоже заглядывает ему в лицо, сперва глядя из-под полуприкрытых век и приподнимая брови, как будто они вовлечены в какую-то шалость. А затем хмурится — и сам же посмеивается этой своей игривости, своей радости, склоняет голову на бок и за шею тянет Лео в поцелуй. И, отвечая ему, Лео чувствует счастье так отчётливо, будто может сжать его в ладони, как драгоценный камень, и ощупать пальцем каждую его грань, скол и щербинку. Это чувство преображает всё вокруг и, в первую очередь, его самого. Они займутся любовью. Прямо сейчас. С каждым новым шагом Лео то страшно, то радостно, то малопонятно, то предельно ясно и легко. Он идёт в свою спальню, вообще не разбирая дорогу, и запоминает только, как дважды разворачивается боком, чтобы пронести Вольфганга на руках через дверные проёмы, практически не отводя взгляда от его бесконечно любимого лица, когда они не целуются.