nel segretto laccio

— Герр Леопольд Моцарт, госпожа. Объявив посетителя, служанка отходит в сторону от высоких двойных дверей в салон. Её внешность ненадолго отражается в зеркале напротив входа: низенькая, немолодая женщина в пудренном парике и аккуратном пепельно-сером платье с розовой юбкой, которую она придерживает обеими руками. Вслед за ней в проходе и в отражении возникает уже совсем другой образ — облачённый в чёрный плащ высокий силуэт Моцарта-старшего. То же зеркало в этот момент наблюдает и ещё одного, откровенно любующегося собой человека на первом плане. Хозяйка дома примеряет одну из длинных тёплых накидок, разложенных на мягкой мебели рядом с ней, и как раз расправляет лохматящийся всеми своими шерстинками тёмно-рыжий лисий воротник. Увидев Лео, она сразу же плавно полуоборачивается к нему, подкрепив это движение лёгкой улыбкой. — Какой неожиданный, но безусловно приятный визит. Проходите! Лео не отвечает на её приветливое выражение таким же. Но соблюдает церемониал, делая полупоклон с естественной грацией: — Эдит. — И дальше проходит в салон, светло освещённый двумя большими окнами с левой стороны. Семейство Фолльхардт гордится своим промыслом древесиной, и интерьер этой залитой светом залы прославляет эстетику деревянной отделки — благородными узорами на настенных панелях, отблеском натёртого пчелиным воском и тихонько отзывающегося под ногами паркета из ясеня. Не меньше восьми светлых пород дерева сочетаются оттенками и рисунками в мебели и отделке помещения и даже насыщают воздух благородными ароматами. В тон им подобран и мебельный ансамбль в обивке «каретной стяжкой» из голандского бархата, ведь Фолльхардты нанимали оформителей из Милана, а те посоветовали им всё самое лучшее. Оттого и стеклянные и золотые украшения повсюду занимают свои точно продуманные места в общей картине. А чтобы расписать высокий потолок в этой комнате, Эдит выписала художника из Парижа. Лео знает эти и другие подробности, потому что хозяйка дома сама рассказывала ему о своих приобретениях. Более того, госпожа Фолльхардт так интересуется меблировкой и общим внешним видом помещений, что когда Моцарты обставлялись после переезда на новый адрес, Наннерль уговаривала Лео обратиться к ней же. У Эдит хороший глаз на детали. Она проявляет его и сейчас, когда спрашивает со сдержанным всплеском удивления в голосе: — Где ваша трость? Вы больше ей не пользуетесь? — Не пользуюсь. Мой врач находит это излишним. Лео ожидает вопроса: как так, ведь он проходил с тростью полтора года? Но вопрос не поступает. Судя по внимательному взгляду васильковых глаз, фрау Фолльхардт и без подсказки делает какие-то собственные выводы. — Ну, что же. То был солидный аксессуар, но с другой стороны… — Эдит делает паузу, и во взгляде у неё промелькивает искорка, — теперь ничто больше не искажает ваш благородный силуэт. Лео поводит бровью, хоть про себя и не удивляется чужой ремарке. После признания в доме Вайзера фрау Фолльхардт стала для него открытой книгой. — Это несомненно важно, — сухо, но без издёвки отвечает Моцарт-старший. …И тем самым немного лукавит. Всё же его всегда волновала представительность его внешнего вида. — Несомненно. Снимайте верхнюю одежду, в этом доме ведь всегда есть, чем топить, — подсказывает Эдит. Служанка помогает ей надеть уже другую накидку, со стоячим воротником и пышным белым бантом. — Анисовая карамель или сладкие «кубики» с кремом, что вы предпочитаете? Слушаясь слов хозяйки, ещё одна присутствующая в помещении служанка, та, которая и сопроводила Лео сюда, снимает со столика блюдо со сластями и предлагает его гостю. Моцарт-старший отказывается жестом. И так и не снимает плащ, потому что не собирается задерживаться. — Благодарю, но я пришёл к вам по делу, — отзывается Лео с ровным выражением. Эдит моргает. Её лицо не склонно к живым выражениям, но в её взгляде что-то смещается. Она поводит головой, мол, как пожелаете. — Бирте, Мария. Будьте свободны. Когда обе похожие друг на друга служанки уходят, Лео не в первый раз думает о том, что с любой другой женщиной решил бы, что они напоминают хозяйке дома, что сама она ещё вполне молода. Впрочем, вряд ли она нуждается в подобном напоминании. Мелкие морщинки у глаз и в уголках рта, напротив, даже добавляют ей обаяния, и про себя Лео находит её ухоженную внешность, весь её вид изысканной зрелой женщины, весьма привлекательным; пусть и не вполне немецкой красотой, которой он всё-таки отдаёт предпочтение. Эдит не носит парик, но и не убирает волосы в высокие причёски, как делала Анна Мария. Оттого ореол вьющихся светло-каштановых кудрей вокруг её лица а-ля coiffure à l’enfant мягко колышется, когда фрау Фолльхардт полностью разворачивается к Лео, стоит им остаться наедине. Она спрашивает, не шевельнувшись в лице: — Итак? — В отличие от аристократов, торговцы вечно в делах, поэтому я не стану вас задерживать. — Мне действительно нужно отлучиться, — соглашается Эдит, уже несколько прохладнее, чем раньше. Лео подозревает, что её задела его несердечная манера. — Но моё дело, так и быть, может подождать. Заметьте: ради вас и только ради вас, Леопольд. Так, значит, чем я могу… Лео прерывает её речистость, расстёгивая плащ и хмуро доставая конверт. В нём хранится часть его ноябрьского жалования. Моцарт-старший протягивает деньги Фолльхардт. — Мой долг. Я пришёл вернуть вам первую его часть. Эдит задирает тонкие брови и смотрит на конверт, а потом уже и на него самого, чуть склоняя голову на бок. Её промедление успевает вызвать у Лео раздражение. Мало что может сравниться с унижением ходить в долгах. Но что мы не сделаем ради детей. Кем не будем. Впрочем, как Лео узнаёт дальше, задержка госпожи Фолльхардт происходит из раздумья, а не из нежелания поскорее облегчить ему долг и ослабить своё влияние на него. Эдит протягивает: — Мой дорогой друг. — И указывает на конверт так, как будто тот может укусить её или представляет собой нечто неприятное. — Положите это обратно в карман и забудьте. Я прощаю вам ваш долг. — Прощаете?.. — Прощаю. Эдит Фолльхардт медленно кивает ему, как бы проставляя печать на своих словах, но на этом всё не заканчивается. Она отходит от Лео, чтобы откинуть цилиндрическую крышку бюро в углу и достать оттуда их соглашение о займе. — Узнаёте? Это ваш долг. Эдит с шумом рвёт бумажку на две полосы по вертикали, а после измельчает клочки с таким усердием, будто избавляется от своего собственного долга. Стряхнув на тёмный узорчатый ковёр остатки его былого обязательства, госпожа Фолльхардт жеманно обтряхивает руки и шлёт Лео полуулыбку, прежде чем снова вернуться к зеркалу и повернуться к отражению полубоком, позируя, как для портрета. Лео поражённо осознаёт, что сто шестьдесят пять флоринов долга действительно только что канули в небытие у него на глазах. Что про них в самом деле можно забыть. Эдит очевидно намеревалась впечатлить его этим жестом. Ей это удалось. — Без условий или обязательств с моей стороны? — резко спрашивает Лео, думая на опережение. Всё же и у денежного долга есть преимущество перед другими формами — его исчислимость. — Без условий и обязательств. Фрау Фолльхардт как бы клятвенно поднимает руку, продолжая глядеться в зеркало. Лео всё еще не верит и надавливает: — А ваш супруг? Он не будет против? В отражении Лео видит, как взгляд не отвечающей ему сразу госпожи Фолльхардт смещается к месту, где над всем в обстановке доминирует камерный портрет её мужа. Моцарт-старший ни разу не виделся с Карлом-Людвигом за те три года, что он знаком с самой Эдит. Но он имел возможность хорошо изучить его множественные портреты в доме, включая и картину, которая на пару секунд становится объектом внимания его собеседницы. Портрет аттестует многое. Хозяин имения изображён одетым во всё черное, не считая протянутой по рукавам и внутреннему контуру камзола красной с золотым расшивки на венгерский манер, — и от этого набора цветов его образ тем резче проступает на условном серо-жёлтом фоне. Живо же удавшийся художнику пристальный взгляд выдаёт в господине Фолльхардте его славянскую часть, как и его внешность не по европейской моде: Карл-Людвиг изображён без парика, но зато с заметно отстающими, лихими чёрными усами с завивающимися к верху кончиками. Лео не смог бы вспомнить, когда в последний раз видел не отличающееся гладкой выбритостью лицо у мужчины высокого общественного положения, — но господин Фолльхардт с картины и не производит впечатление того, кто стремится понравиться. Совсем наоборот. Его строгий облик без выраженных скул, его недовольно оттопыренная нижняя губа и, по какой-то причине, даже рука с золотым перстнем, тяжело лежащая на поясе, все говорят о нём как о человеке нетерпимом и самовластном. Взгляд Эдит Фолльхардт задерживается на лице мужа лишь на несколько секунд, но в её глазах успевает отразиться противостояние, которому не один год. Затем, она небрежно откидывает кисть назад, как бы развеивая чужое присутствие. — Он слишком занят, чтобы замечать такие вещи. И, так или иначе, мы легко заработаем ещё. Деревья будут нужны всегда, и ведь тем более сейчас зима. А вы, мой дорогой друг, распорядитесь своими честно заработанными деньгами на благо вашей семьи. Уже начался сезон праздников. Время щедрости. Лео убирает конверт обратно. Вопреки соблазну просто выдохнуть накопившиеся денежные переживания, он не позволяет себе это. Unsinn. Разумеется, с ним играют в игры. Моцарт-старший раздражается собственному непониманию чужих мотивов и поэтому, вместо тысячи благодарностей, он прямо спрашивает хозяйку дома, заранее уличая её своей интонацией: — И вы совершенно ничего не хотите в обмен на вашу щедрость? — А вы смотрите на щедрость как на что-то, что подразумевает обмен? — Я всё ещё говорю с торговкой. Фрау Фолльхардт смеётся густым, хрипловатым смехом, не пытаясь быть ни кокетливой, ни сдержанной. Лео уважает в ней это. Не многие из женщин, даже высокого статуса, позволяют себе открыто быть умным человеком. — Ах, если бы вы только знали, как вам идёт ваша Sachlichkeit, — медленно проговоривает Фолльхардт и складывает губы в усмешку с тем самым свойством, которое напрямую обращается к беспечности его пола. — Совсем не всякому мужчине она идёт, даже не всякому деловому мужчине. Но вам… — Эдит. — Флирт не достигает Лео, и тем более обесценивается слышным ему-музыканту лёгким зажимом в чужом голосе. — Я жду ответа. — И я озвучу его, если сперва вы ответите мне. — Эдит поднимает подбородок, скрещивает руки на груди, и в её застывшей манере даже сквозит оскорблённость. — Почему? Я знаю, что нравлюсь вам. А ваша жена не вернётся. Это понимают все, а вы гораздо умнее большинства. Я не потребую от вас ничего. Бог свидетель, у меня самой есть всё, кроме достойного мужчины. Я же дам вам столько чувственности… — Вы дадите её кому-то другому. Лео раздражённо оправляет манжет, давая понять, что разговор не получит продолжение. Эдит умолкает. Она смотрит на него сквозь зеркало, не моргая. — У вас уже есть кто-то? Лео чувствует сильный толчок в груди, но старается сохранить совершенно ровное выражение лица и даже не подумать мгновенно напрашивающееся имя. Фрау Фолльхардт всматривается в него через отражение всего две или три секунды, прежде чем присовокупить к своему вопросу: — Простите, это было неуместно. Но Лео очевидно, что ей просто нужно было увидеть его первую реакцию. Он опасается, что дал её Эдит каким-либо образом, и перехватывает инициативу, чтобы не позволить моменту задержаться. — Весь этот разговор неуместен. Но вы показали мне уже достаточно, чтобы понять, что вас не волнуют приличия. Только доступность. — Вы знаете меня, Леопольд. Это совсем не… совсем не моя манера. Бросаться на мужчин. Предлагать себя. Я могла бы позволить себе любого. Нескольких сразу. Но, к несчастью, мой интерес возбуждает только один. А я не возбуждаю его интерес. И это так странно… Je me sens laide sans vos regards. — Avant l'éternel, serez-vous encore belle? — спрашивает Лео, глядя исподлобья. — Подумайте об этом, прежде чем искать спасение в лёгкой любви. Фрау Фолльхардт закусывает губу, но ловит себя на этом и быстро прекращает. Про себя Лео думает, что вполне возможно, что она всегда красит губы, чтобы на них не были слишком сильно заметны следы зубов от дурной привычки. Эдит оборачивается к нему, и Лео понимает, что игры наконец-то заканчиваются. — Хорошо. Вам нужно знать, в чём дело. Я хочу… извиниться перед вами. За себя и за своего сына. Пауза. — Продолжайте. — Я узнала о причастности моего Пауля Робера к распространению сплетен о вашем Вольфганге. Разумеется, этот мальчишка получил должное наказание. Впрочем, стоит отметить, что вряд ли хоть кто-либо отнёсся к его выдумкам всерьёз. Все в городе знают, что ваш Вольфганг великолепный музыкант и чудесный молодой человек с большим будущим. Он очень яркий и сильный, как и его отец. А мой Пауль Робер… сборник отрицательных качеств. Но судьба распорядилась так, что он всё ещё мой сын. И я могу только пытаться исправлять его ошибки за него… Вы согласны простить нас? Всё время монолога Эдит смотрит не на него, а вниз и в сторону. От нахмурившегося Моцарта-старшего не ускользает, что хозяйка дома ничего не говорит о неуместности своего собственного поведения, хоть и называет его тоже. Вряд ли в ней так сразу после его слов проснулась Веста. Так или иначе, он не спустит ей двусмысленности, чтобы окончательно закрыть тему на будущее. Это объяснение затянулось только потому, что поставить Фолльхардт на место сразу же, как ему и хотелось, ему не позволили ни обстоятельства, ни то, что он собирался занять у неё. (Тем неприятнее признавать, что она совершенно правильно распознала его нужду и одиночество на именинах, но зря понадеялась, что он проявит неразборчивость в моменте). — «Нас», — тяжело повторяет Лео и не сводит с фрау Фолльхардт пристального взгляда. — Значит, вы сожалеете и о своём поведении со мной? — Я сожалею, что оно не сработало. — Эдит опять встречается с ним глазами. И поводит плечом, словно бы непроизвольно. — Не хотите же вы, чтобы я сейчас лгала вам в лицо, что раскаиваюсь, хотя это не так, и я только что вам это продемонстрировала. Но я ценю нашу дружбу и прошу у вас прощения. Всем, чем могу. С этими словами Эдит со значением смотрит на горстку клочков на ковре. Лео почти физически чувствует давление на свою гордость. Аннулировав долг сейчас, Фолльхардт рассчётливо принуждает его принять свои извинения. Лео берётся за край камзола, чтобы заставить себя сдержаться. — Я готов забыть ваши непристойные авансы. Но гнусные росказни вашего сына, этого клеветника, — выплёвывает Моцарт-старший с ожесточением, — будет забыть куда тяжелее. Фрау Фолльхардт сцепляет руки в замок и серьёзно отвечает ему: — Я понимаю и уважаю это. — И звучит при этом так, будто ожидает, что дальше он назовёт цену. Лео шумно вдыхает. Эта женщина действительно считает, что доброе имя Вольфганга стоит сто шестьдесят пять флоринов или чуть больше? Нет, он просто не может смолчать, даже ради сохранения отношений с влиятельной покровительницей. Моцарт-старший медленно качает головой и впускает в голос рычащие нотки, когда переспрашивает: — Понимаете? Где именно вы меня понимаете? Он приближается к Эдит с намерением сказать ей всё прямо в лицо. Вопреки всё ещё удерживаемой хорошей мине, первая реакция Фолльхардт выдаёт её уважение и страх — она отступает на маленький шаг назад. Про себя Лео усмехается тому, что эта его сторона очевидно нравится ей уже гораздо меньше. В дальнейшем Моцарт-старший почти не поднимает голос, но его тон и способность к воздействию всё же заметно изменяются. Воистину, разражающейся в дальнейшем, одновременно ледяной и обжигающей речи Лео Моцарта позавидовали бы и неумолимый судья и страстный проповедник. За его спиной могло бы стеной бушевать пламя, и это лишь оттенило бы эффект от само́й его захватывающей инвективы. Лео чётко и ясно объясняет, что одна-единственная сплетня может очернить репутацию, которая нарабатывалась десятилетиями, и это не то, что возможно купить даже за очень большие деньги. На этой его откровенной насмешке Эдит Фолльхардт сводит лопатки вместе. В конце концов, она садится на диванчик и, закинув ногу на ногу, заодно кладёт ладонь на ладонь, выслушивая отповедь, которую заслужила. Тем временем Лео доносит до неё, что гений не только не получает поддержки, как можно было бы подумать, но и всюду встречает препятствия. Прославить его становится настоящим подвигом, особенно с учётом чёрствости и глупости среди людей. Если же завтра Вольфганга не пригласят куда-либо из-за грязных росказней, то виновата в этом будет именно семья Фолльхадртов, потому что это они словесно окунули Вольфганга в либертинаж. Лео указывает Эдит Фолльхардт и на то, что все они-Моцарты прошли через крайне тяжелый год, в который дети едва не лишились матери. И вот, когда ему казалось, что он уже предусмотрел всё, им подстроили ловушку, которую просто невозможно было предвидеть. Его, Лео, боли, старания, сдержанность, сожаления, стыд и страх, бессонные ночи, — Фолльхардты считают себя в праве просто смахнуть их все, как крошки со стола? В благодарность за музыку, за культурные беседы, за связи с творческим бомондом и доброе отношение, его и его сына поместили в гнусный манеж чужих насмешек. На этом месте Моцарт-старший не удерживает себя и от того, чтобы усомниться, что Эдит в принципе способна понять, о чём он говорит. Ведь младший Фолльхардт не стремится ни к чему, и если бы не баснословное состояние семьи, в которой он родился, его, с его поражающей воображение бездарностью, вредностью, чванством, тугодумием и злонамеренностью, вероятно бы уже давно не было среди живых. Заканчивая читать левиты, Лео припечатывает: — Забудьте и думать, что можете представить себе хоть часть моей ответственности. Какое-то время побледневшая Эдит не отвечает ему, а только растирает между пальцами кончики ленты банта, приделанного к её накидке на груди. Лео не испытывает к Фолльхардт и толики жалости, потому что думает о музыке Вольфганга и доброте его смелой, снёсшей множество испытаний души. А также о том, что, не сумев отстоять его прежде, он обязан как лев сражаться за него везде, где может это делать. Когда Лео уже было собирается уйти, с шумом взмахнув плащом, Эдит всё-таки решает заговорить снова. Между её бровей обозначается скорбная морщина, и сама она смотрит в пустоту перед собой, а не на него, постукивая пальцами по обивке дивана. Но голос её выдержан достаточно ровно, и во всём слышно, что фрау Фолльхардт подбирает слова очень обдуманно: — Да, я не знаю, что такое воспитывать дарование. У меня есть только мой сын, о котором никто и никогда не сказал ни одного доброго слова. И при этом, как вы отметили, совершенно заслуженно. Есть вероятность, что когда-нибудь он, наверное, всё-таки поймёт, что поступил неправильно. Но я прекрасно осознаю, что она очень мала. Если бы я могла, то не рожала бы вообще или родила бы себе ещё одного ребёнка. Но для этого слишком поздно, и, на самом деле, такой возможности у меня никогда и не было. Может быть, он настолько плох, что мне не стоит держаться за него. Может быть, мне стоило удавить его подушкой в детстве, взять грех на душу, но сделать так, чтобы он не причинил вреда другим. Не удивляйтесь, если бы вы знали всё, то поняли бы меня гораздо лучше. Он всегда был таким, с самого первого дня. Ему есть в кого. Но сейчас я могу только принести вам мои глубокие и искренние извинения за его поведение. Лео испытывает сложные чувства, выслушивая эти липкие и горькие признания из чужого родительства. Но что его по-настоящему удивляет и пронимает — это осознание, что у кого-то совсем иные отношения с единственным сыном. Что кто-то не вознаграждается за все свои тревоги и усилия родительской гордостью и чувством направления в жизни. Благодарностью, заботой, почтением. Лаской и сильнейшей любовью. Эдит продолжает, снова глядя прямо на него: — Я действительно сожалею, если поведение Пауля Робера уже нанесло вред репутации Вольфганга, Леопольд. Но и вы, друг мой, должны понимать, что вашему мальчику никогда не будет легко. Мой сын не будет единственным, кто попытается очернить его без какой-либо причины. — Да, он всегда будет привлекать к себе завистников и ненавистников, потому что у него есть огромное бремя таланта. — Un trublion, — вяло усмехается Эдит. Она не продолжает с извинением, считая его принятым. Лео не собирается давать ей прямое тому подтверждение. Хотя в душе он понимает, что Фолльхардт удалось размягчить его через жалость. Разговор получает неожиданное продолжение, когда Эдит задумчиво спрашивает у него: — Откуда Вольфганг берёт своё вдохновение? — Зачем этот вопрос сейчас? — Чтобы противостоять натиску мира нужно ведь и иметь достаточный противовес нечестному отношению к себе. Как Вольфгангу это удаётся? — Вам стоит спросить об этом самого моего сына. — Но разве есть кто-то, кто знает его лучше вас? Вопрос подцепляет Лео в нужном месте. Нехотя, он спрашивает себя, что должно лежать на чаше весов с другой стороны. И говорит то, что думает сам и то, что ему подтверждали неоднократно: — У Вольфганга есть особая связь с Богом. Его дар был нужен Господу. — Ах. М. Бог, — Фолльхардт тянется взять с блюда конфету и не сразу замечает вопросительный взгляд Лео. — Нет-нет, я бы не стала спорить с теологом. Даже бывшим. Вот только… Я, конечно, христианка, но я и торговка, и никто не убедит меня, что я плохо знаю людей. А Бога нельзя выпить или надеть. Мысли о Рае и ангелах не согреют твою постель. Но, наверное, достоверно мы узнаем, в чём дело, только тогда, когда в жизни Вольфганга появятся и другие вещи, кроме музыки, и мы увидим, ослабнет ли его связь. Точнее, услышим. — Вы вольны думать всё, что вам угодно, — срезает Лео, собираясь уйти и уже доставая перчатки. — И у вас, кажется, были дела. Я и так отнял у вас много времени и оставлю вас им. — Да, и впрямь были… Простите, Леопольд, это последнее. Но я всё забываю сказать, что у вас просто замечательные перчатки. Откуда они? Тогда Лео тоже обращает внимание на предмет одежды. Он уже так привык к тому, что изделие из бычьей кожи согревает ему руки, что кажется, будто носил его всегда. — Мой сын привёз их мне из Парижа. — Как чудесно. — Эдит, разумеется, улавливает его интонацию. Она многозначительно, устало поднимает брови и усмехается: — А мой привёз инфекцию. И не спрашивайте, где она была. Выйдя из имения на улицу, где белое небо рисует намёк на серые и пушистые, дымчатые по краям облака, Лео продолжает думать о только что случившемся разговоре. О причинах и следствиях. Если бы фрау Фолльхардт сделала ему то же самое предложение несколько месяцев назад и знай он, что Анна Мария больше не будет частью его жизни, как это ощущается сейчас… Если бы Эдит действовала скромнее — и одновременно с этим настойчивее… Дрогнуло ли бы в нём что-нибудь? Лео вспоминает себя в это время. Он допускает, что да. Но сегодня, как и в две другие их последние встречи, об этом не могло быть и мысли. У вас уже есть кто-то? Эдит действительно красивая и ухоженная женщина. И есть шанс, что, если бы он вступил с ней в связь сейчас, то его физиология удовлетворилась бы этим. Может быть, его неуместное влечение к другому человеку затихло бы хотя бы на время. И всё же. Даже представив, что он мог бы принять предложение Фолльхардт, Лео понимает, что в лучшем случае сразу отстранился бы от неё в своих мыслях. И уже дальше, будучи с ней, ощущал бы несоответствие в каждом прикосновении. Я могла бы позволить себе любого. Нескольких сразу. Но, к несчастью, мой интерес возбуждает только один. Лео мрачно усмехается себе под нос. Эдит полагает себя обиженной Амуром. Но что она знает о несчастной любви? Пока Моцарт-старший размышляет таким образом, его ведёт вперёд уютный коридор между домов. Путь Лео лежит не домой, а в город, и торговая улица предсказуемо наводнена людьми в субботний день. Её звуки катятся ему навстречу, как поток в русле реки. Так гомон волнующихся вокруг голосов отражается в камне зданий. Ритмически звучат шаги десятков людей, скрипят по уплотнённому снегу колёса редких телег. Откуда-то неподалёку разносится эхо стучащего в слесарне долота. А над головой, шурша перьями, перелетают с крыши на крышу голуби. Там же наверху, но гораздо ближе, примерно на уровне второго этажа, покачиваются на ветру предпраздничные гирлянды, и сплетаются и расплетаются металлические завитки вокруг Zunft-Zeichen. Кованные и разрисованные щитки через эмблемы подсказывают неумеющим читать, где найти те или мастерские и прочие заведения. Кондитерские, цирюльни, аптеки, рестораны, мясницкие лавки, стекольни, мастерские золотых дел, мануфактуры для всех житейских нужд от пуговиц до зонтов, — на этой улице трудятся самые разные руки. Некоторые из семейных предприятий гордо продолжают традицию под знаком услуги, который был вывешен ещё в Средневековье и с тех пор не обновлялся. Из окна одной из таких пекарен (с золостистым крендельком на вывеске) по всей улице распространяется сытный и сладкий запах. Почувствовав его, Лео отвлекается от своих мыслей и покупает себе ароматную квадратную булочку с вареньем. Уже чуть позже он выходит на открытую солнцу улицу и в какой-то момент окончательно отпускает мысли о разговоре в доме Фолльхардтов. Вместо них Лео чётко и ясно произносит про себя: «Gott segne dieses Tageslicht». И думает о благом. О том, что он всё ещё здесь. После своего приступа и того, что показалось ему его последним издыханием, Моцарт-старший стал в целом мыслить и ощущать гораздо спокойнее. Даже когда он уже на следующий день составил завещание в тайне от детей, то сделал это не потому, что сомневался в своём здоровье, а только потому, что захотел, чтобы этот вопрос был урегулирован на будущее. (Садясь за составление документа, Лео с усмешкой припомнил свою тётку, на протяжении всей его жизни переписывавшую завещание после каждой ссоры с родственниками, но так до сих пор и не отдавшую Богу душу.) Когда Лео понял, что у него ещё есть в запасе следующий день и, может быть, даже день после, то ему захотелось жить, не упуская ни одну деталь. Он никогда не был хорош в этом — со всеми его делами и планами. Возможно, в суете дней это стремление ещё затеряется снова. Но сейчас Моцарт-старший расположен к жизни во всей её полноте и с приятным чувством замечает, как зеленеют хвойные венки на окнах, как колышутся ленты подвесных украшений. Прошёл уже год с прошлого празднования, прошлых итогов. Так быстро! Но ведь и многое случилось. И на этот раз Вольфганг будет справлять Рождество дома, вместе с ними. И, как Лео и обещал, его дорогой сын уже сейчас получает всё возможное развлечение. Вторая неделя декабря подходит к концу и вместе с ней закончилось почти всё преподавание музыки в их доме. Богатые семьи начали разъезжаться перед Рождеством, что освободило не только учеников, но и Вольфганга с Наннерль, и те, в свою очередь теперь стали каждый день встречаться с друзьями. Прежде, сразу после приступа, они выходили из дома только для того, чтобы вдвоём вывести Лео гулять. Но уже на второй прогулке он почувствовал, что не хочет держать их на привязи и что такое призорное отношение только усиливает его собственное чувство вины. Детям нужна компания. Поэтому сегодня с утра, как и три дня до того, они катались на санках и играли в снежки с друзьями. Сам Лео тоже уже встретился с несколькими знакомыми, и это в целом оказало на него благотворное влияние. Те встречи дались бы ему даже весьма приятно, если бы не некоторые взгляды и паузы. Иные из его круга друзей не могут скрыть, что воспринимают его c жалостью, как вдовца. Впрочем, на самом деле, всё ведь гораздо хуже. Его жена сбежала. И не с кем-то, что было бы показателем её характера, а от него самого. Но Лео учится воспринимать своё одиночество как должное. Спустя много лет брака он снова один. А дети стали взрослыми, — он повторяет это себе раз за разом. У них свои интересы и знакомства. Например, Вольфганг в последние дни испереписывался с кузиной в Аугсбурге. Эта корреспонденция заметно улучшила его настроение после всех последних потрясений. Пусть Лео никогда не мог понять, как и зачем они общаются с Марией Анной. Но он давно догадывается, что особую роль в их отношениях играют шалости и глупости. Скорее всего, даже прочитай он какое-нибудь письмо Вольфганга к двоюродной сестре, то понял бы их веселье между собой только ещё меньше. Но пусть. Пусть. Лишь бы эта переписка приносила ему радость под конец тяжёлого года. На мыслях о радости и способах её создания, Лео решает перед встречей с Вольфгангом и Наннерль завернуть кое-куда по пути. И, ведомый торчащим над крышами шпилем, выходит на рождественскую ярмарку. Праздничный рынок традиционно разбили на Domplatz. Тут же находится и резиденция архиепископа Зальцбурга, поэтому Лео был здесь столько раз, что мог бы в деталях нарисовать площадь по памяти. Но привычные взгляду аккуратные фасады всё же обретают особый аспект в праздничную пору. Площадь определённо получила новую геометрию благодаря возведённым на ней, с выдумкой украшенным лоткам-домикам. Вид этой маленькой деревни отличается необычайной красотой и уютом: помимо протянутых и развешенных всюду гирлянд, венков, еловых веток и пучков, на рынке расставлены силуэты ангелов и звёзд и сплетённые из прутьев фигуры оленей. Мраморные же стены собора дополнительно обеспечивают ярмарку благородной и даже возвышенной кулисой. Несколько дней назад Лео по ежегодной традиции дирижировал зальцбургским хором на открытии этой старейшей в городе ярмарки. То был первый вечер после установки рождественского дерева-исполина, возвышающегося сейчас над всем на площади. Хористы исполняли со ступеней собора, стоя между постаментов статуи Петра, держащего в руках золотой ключ, и опирающегося на золотой меч Павла. Пели не полноценную мессу, а лишь две части из латинского гимна, и его благочестивое звучание плыло над деревянными крышами и отражались в камне, не находя musikalische Untermalung. Нет его и сейчас. Пока что вокруг не видно, а точнее не слышно ещё ни одного музыканта, но это ожидаемо. Ещё не то время — посетителей недостаточно для заработка. Среди торговых рядов творится определённое оживление, но в этот час рынок ещё не заполонён до отказа, как оно будет вечером. Глядя на активное передвижение между лотков, Лео чувствует под одеждой конверт с сохранённой суммой долга. Тереза сегодня закупила свечи, чечевицу и тёплые вещи, поэтому им ничего не должно быть нужно в доме. Но Моцарт-старший хочет присоединиться к тем многим другим, кто выбирает подарки. Просто так, чтобы порадовать своих домочадцев. Как бы там ни было, в одном фрау Фолльхардт была права: это может быть не только временем итогов, но и временем щедрости. Лео медленно обходит ярмарку по кругу, заглядывая в уютные сооружения. Когда ему на глаза попадается прилавок с традиционными имбирными пряниками размером с ладонь каждый, он морщится. Как и сорок лет до этого, Моцарт-старший вспоминает, как впервые попробовал свой первый и последний пряник в Аугсбурге, когда ещё ребёнком выпросил его у матери. Жёсткое на зуб и сразу ударившее в горло пряностью, то изделие на всю жизнь разочаровало его в яркой выпечке. Приторговывают не только сластями: из некоторых лотков тянется дымок от жаровен и часто в них громко гремят каштаны, растрясаемые на здоровенной сковороде. А там, где не торгуют едой, предлагают другое или под взглядами зевак куют крючки, строгают ложки, занимаются изготовлением всевозможных вещей из дерева, металла, керамики и стекла. Для детей предусмотрены другие развлечения: на крыльце собора разыгрывается костюмированная постановка, в кругу собравшейся там толпы бренчат колокольчики и читают сказки. Как раз недалеко оттуда Лео останавливается, заметив один из лотков с игрушками, и решает подойти. У торговца уже есть покупатель. Лео не может не отметить себе его внешний вид: мужчина одет гораздо беднее даже гуляющих по рынку, опознаваемых по одежде слуг. Это рябой плечистый человек с квадратной головой в видавшей виды утёпленной накидке. Явно не горожанин, а, скорее всего, кто-то приехавший из деревни. Мужчина ссыпает на прилавок целую гремящюю кучу монеток и принимается рассчитывать их, сдвигая пальцами. Грязные и совсем коротко обстриженные ногти однозначно выдают в нём крестьянина. Продавец наблюдает этот расчёт, держа в руках миниатюрный, аккуратно выполненный домик с несколькими фигурами человечков. Впрочем, завидев поблизости Лео, очевидно являющегося куда более состоятельным покупателем, этот же продавец высказывает неудовольствие медленной и муторной оплате перед собой. Сгорбившийся над прилавком крестьянин бурчит что-то под нос в своё оправдание. Лео вмешивается в покупку. Он говорит, обращаясь к крестьянину: — Соберите это. Я заплачу. Когда крестьянин оборачивается к нему, Лео, не глядя на него, в два резких движения подсказывает сгрести деньги обратно в кошелёк. Достав конверт, он, и дальше не глядя на мужчину, спрашивает его, не хочет ли он вдобавок купить другой фахверковый домик, в два раза больше. Моцарт-старший не дожидается ответа и жестом указывает продавцу поместить обе игрушки на прилавок. Осчастливленный Крестьянин находится со словами только тогда, когда Лео передаёт оплату в руки продавцу. — Спасибо!.. Спасибо, добрый господин! — восклицает мужчина высоким голосом в нос. — Храни вас Бог, господин! Расплатившийся Лео не спешит обмениваться любезностями. Вместо этого он спрашивает: — Сын или дочь? Крестьянин как раз убирает обе игрушки в сумку через плечо и сперва не понимает его вопрос и хлопает глазами. А потом, спохватившись, отмеряет рукой высоту до пояса. — Дочка! Вот такая. — И зачем-то добавляет: — Морковочка моя сладкая. Лео приподнимает бровь на это странное прозвище. Относится ли оно к тому, что культивирует человек перед ним? Так или иначе, Моцарт-старший чувствует к мужчине напротив что-то вроде сближающего узнавания — из-за того, как его глубоко посаженные глаза блестят от переполняющей гордости при мысли о любимом чаде. После этого коротко обмена Лео находит, что разговор исчерпан. Но случайный знакомый не даёт ему раскланяться: — А… а у вас есть дети, господин? — Сын и дочь. Гораздо старше вашей. Какую-то секунду Лео колеблется, не уверенный, хочет ли симметрично добавить что-нибудь от себя, какую-то характеристику, хотя бы «они музыканты». Но решает никак не задерживать это общение. — И им тоже я желаю всего самого светлого в эти праздники! Лео кивает. Крестьянин, не получив ответа вслух, мнётся ещё несколько мгновений, а затем делает неловкий поклон и уходит вместе со своим подарком. Сделанное доброе дело приятно греет Лео и даёт ему чувство какой-то лёгкости. Прежде недовольный торговец тоже смотрит на него с уважением. Лео скользит взглядом по разложенному, развешенному и расставленному ассортименту лотка и думает о собственных детях. Они давно уже вышли из возраста для игрушек. И всё-таки он тоже покупает кое-что для них обоих, просто на память об этом дне. Для Наннерль Лео берёт умешающегося у него в ладони деревянного снегиря с телом из шишки. Игрушка выглядит затейливо, красиво покрашена, на неё надет маленький бантик, и Моцарту-старшему кажется, что Наннерль понравится её трогательно-серьёзное выражение защитника. Кроме того, Лео вспоминает, как ласково его дочь обращалась с их живыми птицами всё то время, что Вольфганг был в отъезде. Для сына он тоже покупает игрушку на птичью тему — погремушку с бубенцом в форме совы. Лео выбирает её из нескольких похожих, на глазах у торговца обстоятельно прослушав звон бубенца на каждой и выбрав самый мелодичный вариант. Покидает площадь Лео всё той же Franziskanergasse, через которую пришёл. Со стороны выхода к каменным колоннам арки там приставлены два или три десятка срубленных елей, способных по размеру уместиться в квартиру. Растения пружинисто шевелят ветвями на ветру, торговля идёт хорошо: некоторые из деревьев у Лео на глазах поднимают и тащут домой в четыре руки. Праздничное дерево Моцартов стоит дома наряженное уже неделю и, как Лео с удовольствием отмечает про себя, выглядит гораздо лучше раскупаемых здесь. На протяжении следующих двух улиц позади Лео идут какие-то студенты и обращают на себя его внимание тем, что проводят время за весьма достойным занятием. Они по очереди декламируют стихи в качестве игры или соревнования, по всей видимости, чтобы впечатлить относящихся к той же компании девушек. Лео узнаёт некоторые из произведений, включая и что-то недавнее из Гёте. Читающий конкретно его юноша делает это с преувеличенным театральным старанием, и Лео слышит как спутницы смеются его актёрству. Моцарт-старший расходится с этой невидимой ему культурной молодёжью тогда, когда заворачивает на Getreidegasse. Они условились встретиться там с детьми, у их старого дома. На узкой улице полно направляющихся в обе стороны людей, и прежде чем Лео приближается достаточно, чтобы углядеть нужное ему молодое собрание под жёлтым фасадом, до него долетают отрывки из разговора: — …Можно пойти к Клемпереру. — Да, можно пойти к Клемпереру. — Кристоф, зачем ты всё время повторяешь за мной? — Может, вы просто делите речитатив? Последнее остроумное замечание исходит от Вольфганга. Лео хмыкает себе под нос, но кто-то из компании реагирует иначе: — Опять что-то про музыку!.. И смотри, он ещё ухмыляется! — В шутке нет ничего сложного! В опере просто часто повторяют реплики, — объясняет Наннерль. Молодые люди заслоняют собой витрину ателье и продолжают разговор, пока не замечают появление Лео и замирают кто как был. Их силуэты похожи между собой из-за плащей с меховым подбоем поверх костюмов и платьев, но Вольфганга видно сразу — он ниже всех остальных молодых мужчин и не одет в парик. Наннерль тоже выделяется среди девушек в своём обитом мехом капюшоне вместо её обычных шляпок. Она и обращается к отцу первой: — Салют, папа! — Здравствуйте, герр Моцарт! — Добрый день, вам привет от моих родителей! — И мои тоже передают вам самые добрые пожелания! Среди восьмёрки молодых людей присутствует и одна из дочерей Эльтеров. Лео, как всегда, игнорирует её существование, даже не глядя в её сторону, когда она приветствует его вместе со всеми остальными. Это эти невоспитанные девки приучили Вольфганга к бесцеремонным поцелуям и тем самым опозорили его перед Коллоредо в истории со стражником. Лео не разменивается на каждого в отдельности, а обращается ко всем: — Вы готовы идти? — Но смотрит при этом на Вольфганга. Если точнее, Моцарт-старший смотрит не в глаза сыну, но на привлекающую внимание обводку вокруг них — и неосознанно хмурится. Вольфганг раскрашивается почти каждый день, если собирается выйти из дома, и это всегда выглядит весьма заметно. Но после ужина у Коллоредо место вылезающих за уголки глаз линий постепенно заняли густые чёрные тени, видные даже издалека. Этот грим пугает и отталкивает. Вся компания живо подбирается и следует за Моцартом-старшим, держась чуть позади него и возвращаясь к разговорам друг с другом. Краем уха Лео слышит, что они обсуждают музыкальные и немузыкальные сплетни, что-то про друзей и знакомых в поездках, праздничный сезон и другие актуальные вещи, но точное содержание тех разговоров теряется в мешанине голосов городского сборища. Впрочем, в какой-то момент вся молодёжь умолкает, за исключением одного. Вольфганг насвистывает что-то в Andantino, вероятно, сочиняя мотив прямо на ходу. По крайней мере, Лео не слышал его прежде. Мелодия плывёт по воздуху, и Моцарт-старший видит, как прохожие поворачивают головы к их компании. На лицах некоторых идущих им навстречу людей возникают улыбки. Лео заслушивается и сам. Простой и приятный мотив развивается с каждым повторением, раскрываясь как что-то изобретательное и необычайно светлое и искреннее. Так за какую-то минуту Вольфганг из ничего даёт людям вокруг ключ к радости. Когда же он отвлекается, чтобы что-то сказать, и последовательность трелей не получает продолжения, это ощущается почти жестоко. Лео слышит, как один из приятелей даже тычет Вольфганга в бок. Но Вольфганг не признаёт грубость в какой-либо форме и отказывается продолжать из принципа. Лео продолжает и дальше думать, а точнее, чувствовать услышанную мелодию. Он намеревается подсказать сыну обязательно записать новосочинённую музыку, когда они останутся втроём с Наннерль и смогут спокойно общаться между собой. Прежде чем Моцарты могут вместе пойти на другую ярмарку, всё собрание приходит на Grünmarkt, где некоторые из друзей Вольфганга и Наннерль тоже воссоединяются с роднёй, а другие расходятся по своим делам, теряясь в толпе. Этот рынок украшен гораздо менее богато прежнего, даже вообще не украшен, если не считать того, что все арочные проёмы близлежащих зданий декорированы рождественской атрибутикой. Но отсутствие праздничного убранства компенсируется изобилием товаров в банках, тарелках, сундуках, корзинах, на столах и на полках. Везде и всюду лежат всевозможные продукты, сласти, утварь, одежда и обувь, игрушки, портреты, шкуры и изделия из них, украшения и всё, что может заинтересовать как подарок. Кроме того, последние несколько лет всё меньше и меньше людей соблюдают пост, и соответственному этому отношению по рынку во всю распространяются ароматы копчения, гусиного и свиного жира, похлёбки, жареных овощей и, конечно же, пива и горячего вина с приправами. Скоро и Моцарты присоединяются к тем, кто стучат приборами и шуршат свёртками с едой, уплетая лоснящиеся колбаски вместе с заправленными овощной начинкой булками. В это же время дети рассказывают Лео про свой день. Рассказывает и он сам, не упоминая только визит к Фолльхардтам (и отчасти даже забыв про него). Поскольку люди всё прибывают и прибывают на рынок, ряды голов в очередях всё прибавляются, Моцарты решают перейти на ярмарку на Residenzplatz. Открытая одной из последних она просто огромна: она не стеснена размером собственной площади с историческим колодцем, а сразу же переходит в ярмарку на St. Michaelsplatz, заканчивающийся аж у выхода к мосту через Зальцах. В этом месте царит уже своё настроение — ощущается, что приближается религиозный и семейный праздник. Так запахи еды здесь перебиваются запахом соломы и опилок. Дело в том, что в некотором отдалении от лотков, но всё еще на рынке, построили отгороженный частоколом загончик, посреди которого выставлены ясли, а овцы и ослы со своим потомством гуляют вокруг, подражая тому, что произошло в дни Царя Ирода. Вольфганг и Наннерль упрашивают отца, тянут за обе руки, и, в конце концов, Лео расплачивается за детей, чтобы им дали погладить мирно жующих животных. Помимо этой сценки на рынке размещены застеклённые миниатюры с библейскими сюжетами, а на крышах почти всех лотков расставлены раскрашенные статуэтки, изображающие персонажей рождественского канона. Самые красивые деревянные украшения венчают лоток известного в городе столяра — они представляют из себя длинные вьющиеся деревянные стружки, сложенные в фигуры. Рассматривая эти выточенные с большим искусством образцы, Лео вдруг вспоминает про свои подарки и вручает их детям. Наннерль всплёскивает руками на свой, позирует с ним, а потом весело поддразнивает Вольфганга по поводу его игрушки: — Ах, Вольфи, ты такой малыш, конечно, тебе нужна погремушка! Вольфганг усмехается и делает ответный выпад: — А ты такая болтливая, что будешь чирикать со своей птицей без умолку! Наннерль показывает ему язык. А Вольфганг продолжает: — Инструменту без разницы, как извлекать звук, если он в хороших руках! Лео не удивляется, и всё же удивляется, когда его сын в подтверждение своих слов действительно превращает игрушку в инструмент с помощью тут же назвякиваемой задумки. То, что она представляет из себя голый ритм, не мешает ей быть увлекательной и звучащей как часть какого-то продуманного целого. Моцарты видят ещё много развлечений за вечер. Кто-то собирает вокруг себя толпу, взобравшись на ящик и пуская с него большие мыльные пузыри. Переливающиеся, как бы дрожащие творения невесомо плывут по воздуху над головами, вызывая восторг у детворы. В других местах артисты, одетые в традиционные одежды или как герои всем знакомых историй, развлекают посетителей на разные лады, то и дело вызывая громкий смех, аплодисменты или выкрики одобрения. Не обходится на ярмарке и без музыкантов-любителей. На счёт последних Лео разрешать детям из разменянных денег подавать всем, кто заслуживает хоть какой-либо похвалы и поддержки. «Из солидарности». Постепенно ветер начинает проявлять дурной характер, и всё больше людей, в основном мужчин, принимаются пить глювайн или пунш, стоя за столиками у лотков als sie sich prächtig unterhalten. Вместо глювайна Лео покупает себе и детям по кружке Glühmost из яблок из яблоневых садов вокруг Бурга. Но когда темнеет, даже с согревающим изнутри напитком становится слишком холодно, чтобы стоять на месте. А поскольку толкотня на рынке едва допускает продвижение, Моцарты уходят втроём гулять по Старому городу. Наннерль идёт под руку то с Лео, то с Вольфгангом. При этом вид пар, молодых и пожилых, держащихся друг за друга, смущает Лео. Но он уговаривает себя не заострять на них внимание. Ещё не хватало каждый раз дёргаться или внутренне сжиматься от чужого счастья. Так через пару лет он точно превратится в ворчливого старика, с которым никто не захочет иметь дело. То тут, то там Моцарты видят и комментируют различные афиши. Одна из них приглашает на Puppenspiel с театром теней. Наннерль перекидывается непонятным Лео взглядом с Вольфгангом и упрашивает отца сходить с ними на эту постановку. Представление должно состояться через полтора часа. Лео не видит причин не согласиться, хотя что-то в настойчивости этой просьбы заставляет его внутренне насторожиться. До того времени они заглядывают на Domplatz, выглядящий только ещё краше с освещением. Сотни защищённых стеклом свечей уютно трепещут огоньками в своих укрытиях над и среди толпы. Некоторые из фонарей — городская гордость — даже сделаны из разноцветного стекла, раскрашивающего площадь по-настоящему праздничным светом. Рождественского духа добавляет и не относящийся к капелле, бодрый и весёлый хор мужчин и женщин на ступенях собора. После нескольких фольклорных песен они поют кантаты, рождественские песни. Люди вокруг, в том числе и Моцарты, поют вместе с ними. Совместное пение с множеством незнакомцев рождает ощутимое в воздухе чувство неожиданной гармонии. На какое-то время все поющие люди сами становятся музыкой. Каждый становится музыкой и обнаруживает в себе что-то замечательное через неё. После песен и аплодисментов для хористов Вольфганг обнимается и расцеловывается с сестрой. Держа её руки в своих, он рассказывает, как счастлив быть здесь сегодня. И Наннерль, и Лео поддерживают эти слова, и, увидев ласковую улыбку отца, Вольфганг тянется крепко обнять и его, складывая голову Лео на плечо. — Вольфганг. Ну что ты. Хоть Моцарт-старший и напоминает Вольфгангу о дистанции, его тон благоволящий. Не ищет он и возможности сразу же отодвинуть или отвадить сына от себя. Лео расслабляется в объятии и только через несколько секунд напоминает себе быть собраннее. Из-за всего, что произошло между ним и Вольфгангом в последнее время (на яву и лишь в воображении), он может очень быстро разучиться удерживать границы, хотя годами заставлял себя быть на расстоянии. Но Лео практически забывает своё опасение, когда сын отстраняется и смотрит на него, пока ещё не выпуская его плечо. Глаза Вольфганга блестят чистейшей радостью, он мягко улыбается и как будто светится изнутри. Он самый живой и настоящий во всём этом дне, во всём Зальцбурге. И к Лео возвращаются слова из подслушанной студенческой декламации: Fesselt dich die Jugendblüte, Diese liebliche Gestalt, Dieser Blick voll Treu und Güte Mit unendlicher Gewalt? Лео чувствует, что ухмыляется Вольфгангу в ответ. И спешит отвернуться, чтобы поднимающаяся в груди нежность не успела ощутиться как желание поцеловать его. Впрочем, уже расчувствовавшись, Моцарт-старший поступает не в своём сдержанном характере — треплет сына по голове. Вольфганг посмеивается, довольно зажмурившись. Лео сожалеет, что через перчатку не может почувствовать наощупь пряди на его затылке. Позже Моцарт-старший вспоминает свои отчаянные мысли о том, что он мог бы использовать предложение легкодоступной Фолльхардт. И, нет, он даже не презирает себя за них. Скорее проникается нелепостью и наивностью этой идеи. Как мог бы он связаться с кем-либо? И для чего? Его влечёт лишь к одному человеку. А тело только ищет способ выразить приверженность и тягу его души. За разговорами и приятным времяпрепровождением друг с другом Моцарты чуть было совсем не забывают о времени. Но когда очередная афиша с улыбающейся марионеткой и пёстрыми фигурами на фоне попадается им на глаза, Наннерль спохватывается и ведёт их к театру. Лео удивляется такому рвению, но не задаёт вопросов. Он пребывает в самом спокойном и расположенном настроении. Как же это хорошо — когда все дома.