nel segretto laccio

В супружеской спальне Моцартов встречают чернота и холод. Ночь за окнами безлунна, а на фоне отъезда Наннерль никто не разжёг в комнате камин и даже не оставил зажжённую свечу. Пересекая порог спальни, Лео думает было озаботиться уютом — разжечь камин и если не бра на стене, то хотя бы поставить на прикроватный столик ту самую свечу, чтобы иметь возможность видеть Вольфганга, пока они будут… вместе. Прежде он никогда не оставлял свет. Но сейчас, — один Бог ведает, почему сейчас, а не с любимой женой Анной Марией, — это кажется ему уместным. Однако же, когда старший Моцарт опускает сына на не поддающуюся под его весом жёсткую широкую кровать, тот тянет его за одежду, без слов не давая отойти от себя. Вольфганг нашаривает пуговицы его жилета и принимается их расстёгивать. Лео в этот момент одолевает страшное смущение. Он ловит Вольфганга за руки. Если бы они двое были сейчас вровень, то Моцарт-отец поцеловал бы их обе, но сейчас он просто сжимает их. Очень нежно. — Я сделаю это сам. А ты помоги себе. Вместо ответа вслух Вольфганг делает маленький прилежный кивок, едва заметное движение в темноте. Лео гладит его пальцы и отпускает. Уже со своей половины кровати старший Моцарт слышит, что, раздеваясь, Вольфганг просто скидывает одежду на пол. Сам Лео по привычке, пусть вслепую, но аккуратно складывает свою, прежде чем уложить её туда же на паркет. В какой-то момент, снимая с себя жилет, Лео останавливается посреди движения и трёт лоб взволнованным жестом. Вольфганг целуется и вообще ведёт себя как тот, у кого уже был опыт; наверняка он хоть как-то знал женщин; всё этот треклятый Париж. А ведь Лео так долго старался уберечь его от липкого внимания и фривольностей высшего света; он всегда обращался с сыном как с ангелом, как с младшим другом, а не как с тем, кому неизбежно придётся стать взрослым мужчиной. …Пусть он хотя бы не знал мужчин. Раз они решились на это, он должен быть у Вольфганга первым (и единственным). Лео решает остановиться с раздеванием, когда остаётся в одних подштанниках и чулках. На тот момент Вольфганг за его спиной уже залез под тяжёлые зимние одеяла и возится с тем, чтобы устроиться поудобнее. Лео даже со своей стороны кровати чувствует, как Вольфганга колотит от пронимающего и его самого холода. «Лишь бы только не заболел». Хотя ничего не случится, разумеется, просто он носится со своим сыном как нянька, и, видимо, никогда уже не перестанет. Он и не хочет переставать. — Давай разожгу камин? — всё-таки спрашивает Лео в темноту, на пробу. Темнота отзывается срочным полушёпотом: — Потом! Прошу тебя, иди сюда. Нетерпение и откровенная нужда в любимом голосе возвращают Лео в фокус. Да и услышать «прошу тебя» от Вольфганга, который никогда никого не просит, а только убеждает… Уже через пару секунд Лео оказывается совсем близко к нему. Упёршись в постель ладонями и коленями, он нависает над сыном, однако не решается быть прямо над ним сверху и вместо этого подлезает к нему с левой стороны. И тем более он избегает лечь на него. Лео нужно хотя бы немного времени, чтобы приготовиться: если он опустится, то упрётся эрекцией в оказавшееся между его ног бедро Вольфганга, да и сам почувствует всю анатомию сына. Вольфганг безошибочно хочет его близости: уже через пару секунд Лео чувствует, как его левая рука осторожно ложится ему на лопатку, а правая обхватывает его под плечо и тянет вперёд и ниже, к себе, на себя. Тогда Лео подопускается к сыну, целуя его в щёку и в скулу. Вольфганга, — кажется, тоже раздевшегося по пояс, — всё ещё бьёт дрожь. При этом от него исходит обволакивающий жар, который Лео чувствует всем телом, несмотря на то, что соприкасаются они всего в нескольких местах. Но вопреки его давним опасениям, и этот жар, и дыхание под ним внушают Моцарту-отцу вовсе не развратные чувства. Лео чувствует трепет. И волнительные оттенки желания, побуждающего оказаться в полном единении. Для этого он заламывает руку назад и набрасывает одеяла себе на успевшую замёрзнуть спину — и таким образом укрывает их обоих. Моцарты оказываются наедине, в темноте и в коконе тепла. Это положение разом стирает все границы между ними, хоть те наносились и отстаивались много лет. Дистанция далась им обоим подвигом, но подвиг обессмысливается в эту секунду, когда становится ясно, что у них нет никого ближе друг друга. И интимность, которая должна была напугать, вдруг ощущается Лео легко и уместно, как бывает, когда приходит вдохновение и мелодия берёт за руку и ведёт за собой. Он находит слова, которые, как ему кажется, непременно нужны моменту: — Я буду с тобой столько, сколько захочешь. — Папа… — В единственном слове Лео снова слышит физическую нужду Вольфганга, его уважение, восхищение и признательность. — Спасибо, папа. Спасибо. Лео ложится грудью на грудь Вольфганга с одной стороны и прижимается щекой к его щеке. Вольфганг осторожно смещает обе руки ему на спину, и Лео впервые обращает внимание на то, насколько у него длинные пальцы, чувствуя их бережные поглаживания на себе. Отец и сын так и прижимаются друг к другу и замирают, согреваясь, держась друг за друга, привыкая к телесности друг друга. Постепенно начиная дышать в такт. Лео поражается тому, насколько Вольфганг расслаблен — словно на него навели сон. Лео чувствует, что так выражается его всеобъемлющее доверие, и одной рукой обнимает Вольфганга под затылок. Придерживая его за голову, он пальцами задирает несколько прядок вверх, открывая и поглаживая кожу шеи под ними. Вольфганг вздыхает и в ответ поглаживает его по спине и пальцами и ладонями. — Я позабочусь о тебе, — обещает Лео через некоторое время этого контакта. Вслед за этим он обнимает Вольфганга за шею и, придерживая, смещается так, чтобы дать себе оставить не меньше дюжины поцелуев на этой тёплой шее, почти не отрывая губ от кожи. Вольфганг вздыхает — и подрагивает, когда под нежности попадает его горячее горло. Он так и не издаёт ни звука, но ёрзает и поводит плечом уже тогда, когда поцелуи с лёгкими укусами ложатся близко к сильно-сильно бьющейся жилке. Лео с упоением запоминает себе вкус и запах его кожи и чувствует, что часами мог бы заниматься и этими ласками и, — как происходит дальше, — целовать его уязвимые ключицы и передавшиеся по их аугсбургской линии покатые плечи. Когда Лео доходит до ушной раковины, у Вольфганга случается спазм бёдер, а последующие прикосновения даже заставляют его дёрнуть ногой, из-за чего его ступня увязает в ткани там, где одеяла собрались комком. Лео отвлекается от своего занятия и отстраняется, чтобы расправить их в пару движений. В темноте Вольфганг, не сразу видит, что он смотрит вниз, и тянется за ним, наверх, прижимается лбом к его лбу. Но уже через две секунды передумывает: крепче обнимает Лео за спину и приподнимается к нему с постели, чтобы уже самому суметь целовать его в шею. Лео выдыхает. — Mein lieber Junge. После этого ухаживания Вольфганга они оказываются лицом к лицу, пусть даже по-прежнему слабо видя друг друга. И одновременно подаются друг другу навстречу для поцелуя. Вольфганг сразу же приоткрывает рот, приглашая, и Лео находит кончик его языка своим, вслед за этим забываясь во взаимных медленных поглаживаниях, очень постепенно обнаруживающих нажим. От этой откровенной ласки между ними волны мурашек одна за одной расходятся по всему телу старшего Моцарта, и он сам поражается тому, чего хочет и на что решается. Но ведь Вольфганг позволяет целовать его и с таким желанием целует в ответ. Какое-то время в мире остаются только эти поцелуи и поглаживания по спине, плотность соприкосновения грудью к груди (сердце у сердца). Это длится долго и, несколько раз, подустав, Моцарты прерываются для объятий и того, чтобы ощупать друг друга, замещая взгляды скользящими, ласковыми прикосновениями к лицу, ушам, шее, плечам, рукам, бокам. Их взаимные касания сперва спрашивают разрешения, но в конце концов Лео чувствует в себе смелость касаться Вольфганга везде, — и гладит протяжённость горячей голой кожи, скользит по ней раскрытой ладонью, изучая и обёртывая в ласку. Тело Вольфганга худое и твёрдое там, где Лео привык ожидать мягкость; его контур лишён женской плавности линий, но Лео просто принимает это, как принял бы что угодно. Он хочет узнать Вольфганга во всём, и узнаёт о нём всё новое, с огромным удовольствием принимая каждое, даже случайное движение и каждую черту. Узнаёт новое он и о себе, когда Вольфганг одной рукой гладит его по лопатке, а другой скользит ниже, ниже, дальше уже придерживаясь за его ягодицу. Прежде его задницы никогда не касались, как будто бы за неучтивостью жеста, да и сам Лео не думал об этом. Но новое прикосновение ощущается приятным выражением собственничества. Этот жест раскрепощает его, и Лео смещается: перебрасывает ногу через ногу Вольфганга, раздвигает оба его бедра своими коленями и подаётся вперёд, упираясь пахом в пах. Вольфганг продолжает его движение и кладёт икры ему на бёдра. Его стопы при этом ложатся поверх лодыжек Лео, и в этом упоре у Моцарта-отца невольно вырывается низкий грудной стон — поза наводит на мысли о проникновении. Вольфганг тянет его к себе за предплечье и затылок для дальнейших поцелуев, мягких, осознанных, наслаждающихся, задерживающихся, не желающих отпускать; и удовольствие от них уже вскоре дополняет плавное, тягучее движение бедёр. То, как сливаются их чаяния, нисколько не похоже на знакомое Лео удобство предугадывания на основе привычки. Так они разнились и умели соотнести свою разность с Анной Марией. Но мысль о супруге уходит так же быстро, как и пришла, не обретая тревожной значимости и не внушая ему вину. Лео всецело занимает его настоящий партнёр. Он никогда бы не поверил, что можно чувствовать друг друга так пронзительно, сквозь естественное созвучие подхватывая, понимая каждое движение и намерение, развивая его своим продолжением. Это не просто неловкие притязания двух тел, а создание совместного переживания. В этом контакте рождается какая-то музыка. В какой-то момент Лео даже почти удаётся услышать Вольфганга. Он гладит сына по лицу, и за возвращаемым ему посасыванием, покусыванием его губ, Лео слушает тихие откровенные выдохи и вдохи сына и с уколом в сердце думает, что они могли никогда не сойтись в этом моменте, — и прижимается щекой к щеке Вольфганга, а затем крепко целует его в неё. Вольфганг издаёт нежный маленький стон, почти стираемый шорохом тяжёлого одеяла, и дальше сын зовёт его, и Лео кажется, что тот только что думал о том же самом, что и он. — Папа. Я так сильно люблю тебя. Лео осторожно прижимает его к себе и поглаживает по макушке. Он не может даже беспокоиться о том, насколько сентиментально прозвучит, потому что ему очень нужно ответить в тон: — Любовь моя. Выдохнув эти два слова, Моцарт-отец чувствует, как мокро сцепляются ресницы и как неудержанные капли стекают по щекам. Любовь моя. Так и есть. Так ведь и было всегда. В тесном соприкосновении Лео чувствует, что после его слов Вольфганг покрывается гусиной кожей, весь сам прижимаясь крепче. На подступах к горлу старшего Моцарта трепещут и другие слова, которые так и не выходят наружу с лепетом («Моя Любовь. Моя Нежность. Моя Музыка. Мой Свет. Ты самое дорогое, что есть у меня в целом мире»). Но он делает всё, чтобы передать своё отношение лаской, чувствуя, как сердце сбивается на тяжёлые резкие толчки от переполняющего его чувства. В порыве сделать Вольфгангу как можно более приятно Лео принимается приспускать ему подштанники и вскользь чувствует, как его возбуждённый орган сам просится в руку. Его жар и твёрдость. На какое-то мгновение Лео одолевает уже казавшийся позабытым стыд. Вольфганг должен тоже чувствовать его в этот момент, потому что прячет лицо в сгибе локтя. Неуверенный насчёт этой реакции, Лео не продолжает так, как собирался, а гладит Вольфганга по животу раскрытой рукой и ласково перебирает завитки на его лобке, избегая прямой ласки без разрешения. — Darf ich? Вместо ответа Вольфганг немного разводит ноги. Но хмурящемуся Лео этого недостаточно. — Ты хочешь этого, мой милый? Он гладит Вольфганга по лицу и мягко целует его в губы, давая знать, что не собирается настаивать. Вольфганг поворачивает голову и целует внутреннюю сторону его ладони. — Хочу. Очень сильно. — Хорошо. Сплюнь. Стоит ему взять в руку член Вольфганга, необычайно горячий и под сильной пульсацией, Лео немного пугается новизны и интимности этого соприкосновения. Чувствует он, что пугается и Вольфганг, и подсказывает сыну: — Дыши глубоко. Вольфганг слушается. Гладит его по плечам, по груди, заметно успокаиваясь от этих прикосновений и ероша редкую шерсть даже и, как кажется Лео, с чем-то похожим на детское любопытство. Лео же старается изнежить его в поцелуе, одновременно с этим уверенно, с должным сжатием лаская сына рукой, раздразнивая шелковистую кожу в ладони. Старший Моцарт никогда прежде не делал это другому, но он чувствует Вольфганга так хорошо, что это не имеет значения. Привыкнув, Лео скоро начинает испытывать восторг от доверия Вольфганга, от его абсолютной открытости и доступности, от чувства обладания, — и ощупывает и оглаживает его в том числе и как собственник, изучая в своё удовольствие. Через некоторое время, когда ритм ласки нарастает, Вольфганг обнимает его за шею, буквально берёт в захват локтём, и целует очень настойчиво, требовательно. Лео стонет в нос и надеется, что позже ночью Вольфганг продолжит проявлять такую глубокую инициативу. Но в конце концов, старший Моцарт чувствует, что, подустав от собственного напора, сын хочет, чтобы он проявил над ним властность. Лео рад угодить. Ускоряя мастурбационные движения рукой, он придерживает Вольфганга под лопатку, прижимает к себе покрепче и оставляет новые поцелуи в тёплом изгибе его шеи, оттягивает тонкую кожу зубами до тех пор, пока Вольфганг не издаёт звук в нос и не сжимает его плечо. Лео сразу же прекращает и ухмыляется сам себе. Он знает, что оставил след. Момент разрешения наступает практически сразу после этого. Вольфганг окончательно расслабляется, будто оставшись без сил, а затем Лео чувствует несколько резких толчков себе навстречу, пульсацию и появляющееся в руке семя. Вольфганг часто шумно выдыхает. Лео целует его в лоб и ложится рядом с ним, на бок. Он ожидает, что Вольфганг будет какое-то время приходить в себя, а ему придётся самому дать выход своему тяжело пульсирующему возбуждению. Но Вольфганг сразу же поворачивается лицом к нему, и Лео вздрагивает и стонет, почувствовав, как обе руки сына находят его эрекцию. Вольфганг сглатывает и звучит совсем глухо от стеснения: — Darf ich?.. Лео чувствует, что не продержится долго, и даёт Вольфгангу полностью определить ритм для себя. Он думает только одно, повторяя мысль раз за разом, как заговор, как откровение: «Effacées, elles sont effacées». Но вслух, сквозь поцелуи, он шепчет другое: — Да, вот так, мой милый, именно так, да. В какой-то момент Лео слышит от Вольфганга не совсем смешки, нет, скорее намеченное желание рассмеяться от сильных эмоций, азарта, влечения, любви, и несмотря на темноту за и под веками Лео кажется, что вокруг словно бы тают какие-то чудесные искры. Во всём его теле звучит как никогда громкое crescendo, которое взбирается к чему-то совершенно, совершенно прекрасному. А когда оно наступает, Лео зовёт сына по имени. На этом всё не заканчивается. Прерываясь на отдых, Моцарты проводят ещё несколько часов за исследованием себя и друг друга. В последний раз они доходят до предела уже под утро. На тот момент Лео уже прямо-таки вдавливает в постель головная боль от недосыпа, избытка чувств, телесного перенапряжения, голода, но всё это неважно по сравнению с тем, что он чувствует в своём сердце. Он изо всех сил противится тому, чтобы заснуть, — чтобы их с Вольфгангом время только для двоих не кончалось. Вольфганг, нагой как и он сам, обнимает его под одеялами, тесно прижимаясь сбоку, сложив тяжёлую голову ему на плечо. Лео гладит его по макушке, чувствуя, что сын очень устал и совсем сонный, но не хочет засыпать по той же причине, что и он. Однако и без падения в сон утро отказывается задержаться дольше возможного. Прежде Лео казались патетичными поэты, которые заклинали рассвет не являться в срок. Но сейчас он понимает их всех сразу. Впрочем, когда серый свет зимы вкрадывается в спальню, он наконец ясно видит перед собой родные и желанные черты и проводит подушечкой пальца по брови Вольфганга, обрисовывая глазницу и спуская касание к скуле. Вольфганг в этот момент тоже смотрит на него и улыбается ему. Его светлая, тронутая сонностью улыбка так очаровательна, что Лео внутренне замирает, изнывая от нежности. И чувствует, что беззвучно смеётся и как в глаза снова как будто набегает влага. Он влюбился бы в Вольфганга здесь и сейчас, если бы уже не любил его без памяти. Не зная, что сделать со своими чувствами, он прижимается лбом ко лбу Вольфганга и зовёт его по имени. Вольфганг обнимает его за шею и после нескольких мягких поцелуев прижимается щекой к его щеке. Лео гладит его по спине и плечам, придерживая под лопатку другой рукой, а затем целует Вольфганга в лицо не меньше минуты, счастливо думая, что так они оба и провалятся в сон. Но в какой-то момент Вольфганг склоняет голову и со вздохом утыкается лбом Лео в ключицу так, словно бы она его земная твердыня. И, должно быть, из этого положения Вольфганг видит часы на стене, потому что через некоторое время он говорит: — Скоро придёт Тереза. Для уже засыпающего Моцарта-отца эти слова не имеют никакого значения, ускользают. Вольфганг повторяет их снова. Но смысл приходит к Лео только тогда, когда Вольфганг заканчивает их уютное объятие и поднимается с кровати, хрустнув костями сразу в нескольких местах. Пока взлохмаченный Вольфганг собирает одежду, Лео с подушки рассматривает его худое сложение в подслеповатом свечении раннего утра, и знакомые родительские чувства мешаются с новыми, принадлежащими любовнику. Так, когда он со спины видит тень во впадине под рёбрами у Вольфганга, Лео хочет срочно и строго потребовать от сына, чтобы тот хоть немного отъелся за зиму. А сразу за этим, когда его взгляд спускается к невиденным прежде парным ямочкам на крестце, на него накатывает острое как потребность желание придержать Вольфганга и по очереди поцеловать оба этих трогательных места; вообще губами изучить для себя всю его поясницу, как он уже делал руками и пальцами. Прежде чем уйти к себе, Вольфганг возвращается к присаживающемуся на край кровати Лео. Отец и сын обнимаются, и после тёплого, нежного поцелуя Вольфганг снова прижимается лбом ко лбу Лео и говорит: — Я люблю тебя. Люблю. И мы сделаем это ещё много раз. Постарайся поспать. А потом Лео остаётся один в постели, как оно было все последние два года. И смещается на место, которое ещё держит тепло тела Вольфганга. Старший Моцарт отчётливо ощущает, слышит внутри себя, что прошедшие часы изменили его. Что он другой человек. Обдумывая произошедшее, Лео осознаёт, что они с Вольфгангом провели всю ночь за занятием любовью в супружеской постели, в которой ещё даже не доводилось побывать Анне Марие. И, не почувствовав на пальце привычное давление металла, Лео приподнимается на постели и поворачивает голову — и видит свой крупный перстень лежащим на тумбочке. Он должен был без задней мысли скрутить его с безымянного пальца, чтобы случайно не ткнуть им в Вольфганга в темноте… Лео закрывает глаза и снова опускается на подушку. Пусть и не сделав ничего, что оскорбило бы мужскую природу Вольфганга, он всё же провёл ночь с собственным сыном. Но, осознавая это, он испытывает не стыд и не желание отменить своё преступление, — а именно так его поступок был бы расценен в глазах людей. Нет. Лео думает только о том, каково было бы проснуться рядом с Вольфгангом и начать день с обмена улыбками и неспешными поцелуями, с объятий и любовных игр. Это всё глупости, разумеется. Ему скоро исполнится пятьдесят, а он хочет вести себя как ровесник своего сына. Но, балансируя на грани сна, Лео воображает себе свежесть утра, подёрнутую ласками взглядов и слов. И просто не может представить, как ему жить дальше.