nel segretto laccio

Этим утром Зальцбург пробуждается под шум сильнейшего дождя, какой никто не мог бы предположить в декабре в Альпах. Мокрое ненастье неутомимо стучит в окна спальни Моцартов, но этот звук не единственный наполняет собой тишину комнаты, в которой — необычайно рано — свершается интеллектуальное усилие. Нет-нет шуршат или комкаются листы на рабочем столе; раздаётся тихое постукивание о керамический край чернильницы. Но главное — шумно, напористо скребёт кончик пера, оставляющий полные значения росчерки на бумаге по велению руки старшего Моцарта. Несмотря на ранний час, он уже облачён в свой любимый, изысканный и строгий ансамбль с серым камзолом, а голову его покрывает парик. За исключением нахмуренных бровей, Лео Моцарт составляет своё послание со стоическим выражением, которое не покидает его лицо даже когда он прерывается для раздумья или отдыха: откладывает руку с пером и бездумно ерошит его мягкие бородки большим пальцем. Закончив mit der Aufgabe в течение часа, Моцарт-отец промокает перо тряпкой, беззвучно вздыхает и какое-то время смотрит в окно, сложив ладони перед собой. Затем, прикрывает глаза на несколько секунд и дальше встаёт со стула, чтобы достать трутницу из глухо отзывающегося на внимание к себе ящика бюро. Но трутница требуется Лео не для того, чтобы растопить воск и запечатать конверт. Вместо этого он методично превращает в пепел скопившуюся на столе стопку своих неудачных попыток письма. Поджигаемые по очереди листы темнеют, дымятся и съёживаются один за другим, пока не превращаются в горку обугленных лоскутов на металлическом блюде. Оранжевый огонь охотно забирает себе и недостаточно точные формулировки, и исправления и всё, что Лео не считает заслуживающим быть сказанным. После этого ритуала старший Моцарт убирает оставшиеся на краю столешницы листы в два открытых конверта — всего один, пусть и полностью расписанный с обеих сторон, в один конверт, и ещё два, таких же заполненных, — в другой. И аккуратно складывает вчетверо ещё один лист, не отправляющийся за другими или в своё отдельноё пристанище. В довершение Лео приоткрывает окно, чтобы проветрить комнату от запаха гари. Чистый и насыщенный дождём воздух быстро принимается освежать и холодить помещение под рокот потоков воды, низвергающихся на город снаружи. И хотя теперь всё готово и Лео мог бы выйти на завтрак, Моцарт-отец идёт не к двери, а к настенному зеркалу в бронзовой оправе. Приглушённый белый свет снаружи спокойно освещает его импозантную фигуру в отражении — только с правой стороны, потому что все три окна расположены вдоль одной стены. Лео предстаёт в образе, которым мог бы презентовать себя при дворе или на деловой встрече, но суд, перед которым он предстаёт сейчас, куда важнее, — его собственный. И поэтому он с вызовом приподнимает левую бровь, глядя в глаза себе самому. Лицо человека проживает все его чувства вместе с ним, каждодневные выборы год за годом вылепливают из его черт маску случившихся радостей и сожалений. Вот и мужчина в отражении далее хмурит брови, демонстрируя Лео Моцарту его обычное, собранное и уверенное в себе выражение. Всё в двойнике из зеркала знакомо: правильные черты и высокие скулы, придающие его облику аристократизм; заметная линия челюсти, прямой тонкий нос. Глубоко посаженные глаза, в которых живёт строгий и проницательный взгляд без жестокости. Вертикальная морщина между бровей, выдающая, что вицекапелльмайстер Зальцбурга часто бывает обеспокоен и противопоставляет этому беспокойству работу своего ума. Всё это ему знакомо, всё это он сам. И всё же. Моцарту-отцу кажется, что сегодня из зеркала на него смотрит словно бы некто другой. Выдержав собственный критический взгляд на протяжении какого-то времени, Лео медленно моргает. А в последующее за этим мгновение его выражение смягчается. На лице старшего Моцарта, обычно решительном и как бы выжидающем, проступает задумчивость. Впрочем, она не имеет ничего общего с растерянностью или сомнением. …Значит, так выглядит отец, который провёл ночь с собственным сыном? Dann so ist es. Когда забытие сна сошло с его разума, — как сходит и рассеивается белая дымка тумана, заново являя взгляду горную вершину, — Лео не бросился молиться о снисхождении к себе. Не хочет он сделать этого и сейчас. Ему только лишь… любопытно. Лео посещает мысль, что он мог бы сравнить лицо в отражении с самим собой с портрета в кабинете. Но для этого ещё нужно будет выйти. Здесь же, в спальне, висит лишь один портрет — портрет Анны Марии. И, в полной мере осознавая его присутствие и его значение, Лео плавно оборачивается к картине в круглой раме по левую руку от него. Его ласковая и весёлая Анна Мария смотрит с портрета отнюдь не ласково и не весело. Пойманный живописцем изгиб её губ раньше всегда задевал в Лео сентиментальную струну, и он даже избегал задерживать взгляд на портрете в последние недели, оставаясь всё ещё слишком обижен на по-прежнему дорогую ему супругу. Но сейчас её множество раз виденный облик из прошлого подписывает не ироничная полуулыбка, а скорее брезгливая ухмылка. Будто она сдерживает своё презрение к нему из вежливости. На какие-то секунды Анна Мария из портрета оживает в его воображении: приходит в движение в своей раме и сосредоточивает на нём свой взгляд. Её тонкие брови нахмуриваются, а в её глазах появляется влажный блеск, как от глубинного расстройства. — Я всегда говорила Вольфгангу, что ты любишь его, но… как мало я знала о тебе, mon cher mari. Разумеется, его благонравная жена никогда бы не позволила себе оскорбление; она всегда была выше даже самой безобидной ругани, предпочитая ей тонкую насмешку. Но всё же голос Анны Марии заметно истончается и вздрагивает, выдавая её напуганное бессилие со следующими словами: — И что, скажи мне, ты будешь делать дальше? Жить как прежде? После того, как ты… как ты… использовал нашего мальчика. Лео кривит губы. Он знает, что он пережил, и в том не было и капли гнусности. Ему не за что оправдываться. И, может быть, именно поэтому он так хочет ответить своей совести — один единственный раз. Сам того не осознавая, Моцарт-отец подопускает голову для сурового взгляда исподлобья. Берётся за край камзола и, придав себе обычную величественную осанку, выговаривает, как если бы в этот момент закрывал сына собой: — Das ist zwischen uns beiden. Это его первые слова за утро, не считая сорвавшегося с губ «Вольфганг», когда он распахнул глаза и, опираясь на локоть, рывком приподнялся на постели, высматривая сына. И пусть за два года он привык обнаруживать себя в одиночестве по утрам — в тот момент собственное положение показалось ему настолько опустошающе неправильным, что у него даже заныло сердце. Лео отходит от картины, чтобы закрыть окно, и так и остаётся стоять там же. Ливень придаёт зданиям вокруг Ганнибалплатца особую неподвижность, хотя движения снаружи не мало: мечутся летающие низко над землёй птицы; шевелятся на ветру деревья; густо брызжет в лужах, отражающих укрепление дворца Мирабелль с ещё не полностью растаявшим снегом на нём; и буйно колышутся над крышами флаги зальцбуржского архиепископата и Священной Римской Империи. Впрочем, Лео не замечает ничего из этого, глядя в плотную, высветляющую завесь из струй альпийского дождя. Его брови драматично сведены к переносице, а ум обращён в коридоры прошлого. …Вольфганг его сын. Он держал его-Вольфэрля на руках спустя несколько минут после его рождения — совсем маленького, но оказавшегося достаточно сильным, чтобы выжить. И сам впервые вынес его на улицу по утру, чтобы покрестить в городском соборе. Лео очень хорошо помнит тот день, морозный и обжигавший лицо ледяным ветром, — и как прижимал к себе тихонько дышавший свёрток из нескольких тёплых одеялец из овечьей шерсти. Вольфганг был настоящим подарком, даже до того, как обнаружил им всем свой потрясающий гений. Они с Анной Марией долго не могли зачать снова после рождения Наннерль, из-за чего уже не были уверены, не повредили ли роды дочери её женскую анатомию. Впрочем, в том перерыве была и его собственная вина. В то время он работал, как проклятый, чтобы обеспечить их семью с маленьким ребёнком наилучшим содержанием. А в параллель занимался тем, что утомительно разъяснял в письмах к редактору музыкальные обозначения в манускрипте своей «Скрипичной школы». И едва удерживался от того, чтобы сорваться на грубость, когда настаивал на выпуске мануала на качественной бумаге в переписках с издателем или пытался добиться от него же, как ему выйти на хорошего и доступного по цене услуги иллюстратора. По вечерам же он жертвовал отдыхом ради возможности заниматься Марией Анной. Таким образом, Лео дни напролёт ходил с больной головой от сильного давления крови в сосудах и ни до, ни после, так часто не обращался к врачу за кровопусканием, чтобы хоть немного снять то многомесячное напряжение на грани тошноты. Если же он в тот период ложился в постель, когда жена ещё не спала, то обычно был настолько изнурён, что не мог исполнять свой супружеский долг. Анна Мария прощала ему это; вздыхала без тяжести, мол, ничего не поделаешь, слала улыбку, и они находили другие способы обновить чувства, пусть и больше подходившие скромнящейся малоопытной молодёжи. То было время испытаний, но он прошёл через них, доказав себя надёжным добытчиком и внимательным супругом и ни разу не переложив свою досаду на ценимую им жену. Кроме того, он любил дочь и охотно вкладывал силы в её обучение и развитие её музыкальных дарований. Оттого, оглядываясь назад, неудивительно, что они с Анной Марией смогли сохранить их отношения такими дружественными и любящими так долго. В конце концов, его супруге даже не приходилось сносить неудачные беременности, так отягощающие брак, когда женщина становится заложницей мужского желания и собственной природы. Но Лео всегда чувствовал, что у него ещё обязательно будет сын. Он знал это с абсолютной уверенностью. Хотя, на самом деле, вовсе не мог знать! Ведь тот же Антон Вайзер — отец шести дочерей, после которых они с женой оставили попытки родить наследника. Но Вольфганг всё-таки появился в его жизни, чтобы полностью изменить её построение. От одной мысли об этом факте у Лео становится тепло на сердце. Как будто к cantus firmus его судьбы добавилась новая тема, новый голос в усложнившем и по-настоящему раскрывшем её наполнение контрапункте. Двадцать пять лет назад молодого Леопольда Моцарта вёл за собой совсем другой порыв: гордый, честолюбивый и полный достоинства, но всё же скорее являвшийся целеустремлённостью без цели. Когда же первая часть произведения его жизни закончилась, то вдруг оказалось, что должность, статус, семейный быт, весь его опыт и возможность разбираться в избранном для себя изящном искусстве были лишь условием, чтобы он стал способен служить Музыке, помогая своему сыну. А в награду — обрести подлинное Её понимание и узнать свои собственные возможности. В конце концов, после Вольфганга ни разу не было момента, когда Лео опустил бы руки. Вместо этого он, наоборот, всегда стискивал кулаки и думал лучше, делал больше, если его планирование имело малейший Realitätsbezug. Глядя на своё становление до настоящего момента сквозь оптику предопредёленности, Лео Моцарт спрашивает себя: было ли их с Вольфгангом сближение неизбежным? И если такая интенсивная связь между людьми может быть предрешена, как предрешена их смерть, то какой выбор вообще остаётся человеку, кроме как идти по предначертанному для него пути, держа голову прямо? У него нет ответов на эти вопросы. Но что Лео знает точно — даже если где-то на полках в шкафах в этой самой комнате хранятся детские вещи Вольфганга, он полюбил своего сына не как своё продолжение или собственность. И если бы старший Моцарт получил возможность тысячу раз выбрать, как прожить свою жизнь, он всегда выбирал бы, чтобы он и Вольфганг оказывались в гостиной вчерашним вечером, а Вольфганг в его объятии говорил ему: «Давай попробуем». Но это — только его воля. Лео напоминает себе об этом и берёт конверты со стола, чтобы убрать их во внутренний карман камзола. Он устремляется к выходу из спальни. Тем более, что полстакана воды, выпитые им ранее, чтобы освежить рот с утра, заставили проснуться и его желудок, и тот уже некоторое время требует пищи. У двери, взявшись за кованый изгиб ручки, Лео на всякий случай осматривается и вспоминает про снятую им с кровати постель. Та скинута на пол бесформенным комом и напоминает о проблеме, которую ещё предстоит решить в обход экономки. А именно: придя в себя по утру, он осознал, что на простынях и пододеяльнике остались говорящие следы их с Вольфгангом свидания. Старший Моцарт не знает лучше, чем подобрать постельное бельё, на всякий случай обрызгать его одним из парфюмов, которые ему подарил Вольфганг, и временно убрать тряпки в шкаф, надеясь, что французская туалетная вода с бергамотом поможет сделать так, чтобы телесные запахи не коснулись остальных вещей на полках. Как ни странно, квартира вне супружеской спальни словно бы жива только его шагами. А хорошо знакомые белые пространства сквозных комнат с широкими проходами воспринимаются Лео совсем иначе, будто тоже неуловимо изменившись за ночь вместе со всей их обстановкой. Первым делом старший Моцарт подаётся в прихожую, чтобы забрать почту, которую Тереза должна была по их новому порядку оставить там же у входа — чтобы он мог сам забрать письма, которые должны отправиться прямиком в его кабинет. Однако Лео остаётся только нахмуриться, когда он не обнаруживает на комоде стопку конвертов, ни даже одного-единственного. Такие немые дни выдаются крайне редко. Но вряд ли дело в нерадивости прислуги. После вчерашнего проступка Тереза проследила бы за тем, чтобы выполнять все свои обязанности строго по его распоряжению. Перед тем, как направиться на кухню и переговорить с экономкой, Лео цепляется взглядом за подставку для зонтов. Отставленная туда пару дней назад, его трость так и стоит без дела. Лео смотрит на неё взглядом противостояния, какой, бывает, шлют коварному скользкому булыжнику, на котором пришлось оступиться прежде. Проходя мимо спальни сына, Лео испытывает благодарность к тому, что в их доме лежит хороший паркет. В старой квартире на четвёртом этаже пол был ещё средневековым, широкие доски под ногами не оставляли ни один шаг без натужного скрипа на всю жилплощадь. А сейчас он хотя бы не объявит о своём появлении слишком громко — отчего-то Лео уверен, что Вольфганг ещё не вставал. Он ведь совсем выбился из сил под утро… Так Моцарт-отец впервые по-настоящему позволяет себе вспомнить, что они с Вольфгангом делали прошедшей ночью. И от этого осознания заново его тотчас же бросает в жар. Лео останавливается на месте, непроизвольно прикрывает глаза и приоткрывает рот. Он тянет за свой шейный платок, и тот на несколько секунд становится подобием удавки для усмирения его чувств. Но даже и без него — возвращающиеся к нему нежность, страсть и робость оказываются ошеломляюще сильными и мешают Лео даже сделать выдох. Любовь моя. Моцарт-отец словно бы снова ощущает на себе, как его бесконечно милый сердцу сын держится за него в объятии, их самозабвенные ласки и пылкие поцелуи. Они с Вольфгангом в самом деле любили друг друга всю ночь… И сколькое он ещё хотел бы сделать. Как хотел бы снова прижать Вольфганга к себе и позвать его, ласкательно обратиться к нему. Насладиться его абсолютным доверием. …Но сдавленные тканью места на его шее горят и тянут, напоминая старшему Моцарту о необходимости быть как можно более выверенным и осторожным. Они не одни в доме. И, кроме того, ничего ещё не решено. Приложив усилие, Лео заставляет себя выпустить внезапно проснувшийся в нём аффект любви вместе с задержанным было дыханием. У него есть только слова Вольфганга на прощание. Но сколько таких необдуманных обещаний умирают на рассвете, как мотыльки? Таким образом Моцарт-отец не поддаётся заманчивым ощущениям в теле, а вместо этого напоминает себе думать о своей пожилой экономке. Тереза наверняка устроит ему особенно внимательное обхождение после того, на какой ноте они расстались вчера. (И он не забыл вернуть перстень на палец, опасаясь, что Тереза, как и все женщины, имеет цепкий глаз на такие вещи и углядит.) Лео уже предчувствует, что она примется проявлять утроенную заботу и как даже в её вздохах себе под нос будет слышно желание примириться. Из кухни и столовой уже как раз веет сладким запахом свежей выпечки. Однако, когда Лео приближается к комнатам, оттуда не раздаются ни стук посуды, ни шорох платья. Лео недоумевает и готовится увидеть экономку за вязанием или заканчивающую свой собственный тихий завтрак после того, как она в порыве выслужиться уже сготовила им всё необходимое. Но чистенькой пожилой женщины вовсе не оказывается в столовой. Только Вольфганг стоит у кухонной тумбы, нарезая себе пирог к чаю. От этого неожиданного столкновения лицом к лицу у замирающего в проходе Лео мгновенно сводит желудок. Он даже жалеет, что не имеет при себе трость, которую мог бы стиснуть для уверенности. Вольфганг тоже оборачивается от своего занятия, и его рука с ножом так и остаётся в наполовину рассечённом бисквите. Пауза. Лео кажется себе персонажем, который вышел на сцену, ещё не зная, как разовьётся его номер. В этот момент встречи отец и сын Моцарты представляют собой выразительный контраст — Вольфганг «одет» в тёплый белый плед в серую полоску. Этот плед скрывает фигуру младшего Моцарта как подобранный не по длине плащ или даже мантия, поскольку края его импровизированного одеяния лежат на полу. Шерстяные складки намотаны вокруг горла Вольфганга, как шарф; и в целом ткани вокруг него так много, что она не покрывает только кисти его рук, да внизу, там где плед оказывается приподнят, видны его ноги в подштанниках до колен и тёплых спальных чулках. Он выглядит одновременно нелепо и по-домашнему уютно. Его волосы немного взъерошены, а лицо, к тихой радости Лео, чисто умыто; без единого следа чёрной краски у глаз. Старший Моцарт успевает понадеяться про себя, что тот грим никогда больше не будет пятнать облик его сына. Полностью обернувшийся к нему Вольфганг не осматривает его в ответ с тем же ищущим изменений вниманием. Вместо этого он смотрит Лео в глаза тем же взглядом из-под полуприкрытых век, каким посмотрел на него с подушки несколько часов назад: с любовью, знанием и доверием. И в недолгой, но очень громкой тишине между ними старший Моцарт с огромным удивлением обнаруживает, что просто не может прервать их зрительный контакт, хотя привычка делать это с как можно более невозмутимым видом уже стала его второй натурой. Лео думает: они будут в большой беде, если Вольфганг теперь всегда будет смотреть на него именно так. И в ещё большей — если он сам не сможет даже отвернуться от него, как сейчас. Но в противоречии к этим мыслям Моцарт-отец так же чувствует, как у него в сердце печёт желание поверить этому взгляду — и сделать для Вольфганга всё что угодно, мыслимое или немыслимое. В конце концов, Лео отечески кивает сыну, с трудом изобретая для себя речитатив. Он говорит: — Доброе утро. — И, даже справившись с будничным тоном, чувствует себя крайне нелепым притворщиком. Он изнутри ощущает, как его взгляд должен выдавать его волнение. Вольфганг отзывается ему с лёгкой улыбкой: — Доброе, Папа. Лео опасается, что дальше сын попытается приблизиться к нему, потому что сам не знает, как среагирует в таком случае. Но Вольфганг не делает такой попытки (и часть его отца сожалеет об этом). Тогда Лео принимается поправлять манжет рукава и, помедлив, заговаривает на свой обычный деловой манер, на случай если их экономка всё же есть где-то поблизости: — Терезы ещё нет или она скоро вернётся? — Она ушла на рынок. Я посоветовал ей сготовить что-нибудь особенное, чтобы замирить вчерашнее, ведь вчера ты был очень расстроен отъездом Наннерль и проснёшься в сложном настроении. Она охотно прислушалась. …Старший Моцарт не может не усмехнуться на это. Он не в первый раз думая про себя, что неискренность в целом необычайно правдивого Вольфганга опасна своим скрытым характером: он никогда не лжёт, а только избегает говорить всю правду. — Так что, вернувшись, я думаю, она просто сготовит обед и ужин и уйдёт сразу после этого. — Вольфганг неопределённо машет рукой, мол, дело решённое. — Я посчитал, что сегодня нам будет лучше побыть наедине. Лео делает одобрительный кивок. Он снова, с неудобством, вспоминает про обручальный перстень на своём пальце. Это сущая мелочь и дань необходимости, но сейчас, в присутствии Вольфганга, сам он не ощущает её таковой. Между обоими Моцартами ничего не происходит, они оба стоят неподвижно, и всё же, Лео поражается тому, как их с Вольфгангом связь занимает собой всё его шестое чувство. И как сильно оно обострилось после их близости. Вольфганг не пытается вести разговор, его поза расслабленна, и от него исходит спокойное, приятное ожидание, словно у них есть всё время до конца столетия, а где-то на фоне играет слышная ему-одному музыка: чувствительная и благородная, зрелая и бесконечно мелодичная. Лео уверен, что Вольфганг слышит струнные. — Что-нибудь ещё? Он хочет, чтобы Вольфганг рассказал ему всё, что хочет рассказать, прежде чем наступит его черёд делиться. Вольфганг кивает, пряча зевок в ладонь. Делает жест в сторону пары конвертов на той стороне стола, куда отец-Моцарт обычно садится за трапезой. — Письма. Среди них есть и письмо от Наннерль. Лео хмурится, подозревая, что что-то случилось. Однако он успокаивает себя тем, что Вольфганг дал бы ему знать сразу же, если бы оно было так. — Уже? Откуда? — Она передала его на почту со слугой перед отправлением из города. — Неожиданные расходы? Лео задаёт свой вопрос со стоическим выражением. Всё же по его опыту неожиданные расходы в пути — это самая ожидаемая вещь в жизни. — О, нет. Она просто хотела сказать мне одну… штуку. Вольфганг не продолжает. Лео приподнимает брови и повторяет за ним, подталкивая: — «Штуку»? — Наннерль узнала от подруг, что в Мюнхене многие мужчины сейчас красят свои парики специальной цветной пудрой: розовой или светло-жёлтой. И она предложила покрасить мне волосы, когда вернётся, раз я не ношу парик. Розовый — это слишком броско, но я подумал, почему бы и не светло-жёлтый!.. — На последних словах Вольфганг шаловливо улыбается, что передаётся его голосу, и Лео чувствует, что и сам тоже самую малость улыбается в ответ. — Только представь: все люди в Зальцбурге, независимо от их отношения ко мне, будут смотреть на меня и думать: «Какая светлая голова!». Вольфганг лучится довольством собственным замыслом. Лео фыркает и единожды качает головой без осуждения. — Эти ваши глупости. — И тебе пришёл тот ежегодник, которого ты так ждал. Я положил его вниз стопки. А ещё, ещё Либрехт пригласила дать академию у неё в имении двадцать второго числа. Больше ничего важного: я вымылся, покормил птиц и сам собирался поесть. Господин Canari был очень любезен и подсказал мне сегодня одну интересную мелодию. Хотя вообще я думаю сейчас над кое-чем другим. — Вольфганг коротко замолкает и показывает зубы в ободряющей, притягательной улыбке, прежде чем добавить: — Но, кажется, я говорю слишком много, а ты тоже хочешь что-то мне сказать. Лео просто достаёт конверты из кармана. Буквально снимает пачку бумаги со своего сердца. — У меня тоже есть кое-что для тебя. — А? От кого? Лео не отвечает, только подходит к сыну на два шага, чтобы передать ему в руку вчетверо сложенный лист записки и оба конверта, а затем снова возвращается примерно на то же место у входа в комнату, где и стоял прежде. Он неосознанно принимает своё придворное положение и придерживается за край камзола, как если бы вручил важнейший документ кому-то из сильных мира сего. Вольфганг смотрит на конверты в своей руке и затем на него. Улыбается Лео самыми уголками губ. — Ты знаешь, я догадывался, что ты так сделаешь. Лео был настолько не готов это услышать, что даже забывает про своё волнение. И его немного задевает его раскрывшаяся ему предсказуемость. А ещё, он вдруг кажется себе смешным. — Откуда?.. — Папа. Я знаю тебя всю жизнь. — Вольфганг разводит руками и чуть качает головой, будто не понимает, как можно упускать из виду самоочевидное. — Я могу не знать, что ты думаешь, но я знаю, как ты думаешь. И Моцарт-отец с удивлением допускает, что, может быть, его сын и впрямь знает его даже лучше него самого. Ведь сам Лео совсем не сразу понял, что предпочтёт раскрыть душу на бумаге. С утра ему просто пришло на ум, насколько же проще было, когда между ними с Вольфгангом велась переписка. Ведь в тексте легче практиковать хрупкое и тонкое искусство хорошего объяснения. И кроме того, Лео учёл и то, что им вряд ли удастся переговорить сразу же, из-за присутствия Терезы в доме. А соотнеся одно с другим, сел составлять свои письма, сейчас попавшие в руки к Вольфгангу. …В конце концов, старший Моцарт не просто так учился на юриста. И изучение правоведения давалось ему очень легко, в отличие от его первого образования; будучи студентом философии он не соблюдал субординацию и много спорил, за что и подвергался остракизму от преподавателей, да такому, что если бы не его неоспоримый интеллект, то не видать бы ему его диплома. С другой стороны, с его организованным умом, доучившись юриспруденции, он мог бы стать видным законником. Но тогда Лео уже решил для себя, что станет заниматься музыкой, — своей посещаемостью он оказался недостойным звания студента и принял соответствующий вердикт ректора ohne Bitteinwürfe. И, на самом деле, всё происходящее сейчас уже случалось с ним однажды, хоть и несколько иначе. Своё предложение обручиться Лео тоже выразил Анне Марие с помощью записки. Кто-то другой бы нашёл этот подход сухим, особенно для музыканта, но его будущая жена уже тогда знала, что это его способ не чувствовать себя слишком уязвимым. А когда они расцеловались после её согласия, Анна Мария даже заметила, что подход Лео очень понравится его тестю — её отчим, дед Вольфганга, Николаус Пертль, был судьёй в Сант Гильгене… Глядя на то, как Вольфганг в паре шагов от него раскрывает записку и опускает взгляд к листу, Моцарт-отец считает, что ощущает себя совершенно спокойно. В конце концов, главное, что он получит свою определённость. И он и так уже познал своего сына так, как не имел никакого права даже в своём воображении. Однако когда Вольфганг дальше берётся за нижний конверт, а не за верхний, Лео непроизвольно прикрывает глаза, в полной мере ощущая вес своего неоправдавшегося страха. Чувство облегчения захватывает его-всего на несколько секунд, выражаясь даже как мелкий озноб и давление на сердце. Лео сводит ладони вместе для самоуспокоения и делает гладкий, беззвучный вдох. Дело в том, что в его записке без конверта заключены всего три предложения: «Если ты не сожалеешь о том, что сказал мне утром, открой нижний конверт. Если сожалеешь — верхний. Я приму любое твоё решение» Письмо из верхнего конверта оправдывает, почему Вольфганг может не хотеть продолжать то, что случилось между ними минувшей ночью, и обещает ему от лица Моцарта-отца, что тот навсегда останется его ребёнком и что Лео продолжит во всём быть его наставником и представителем, другом и советчиком. В этом же послании старший Моцарт расписал, что благодарен Вольфгангу за его невероятное доверие к себе и что между ними с этого дня не вырастет стена обиды. И заверил, что никогда больше не припомнит прошлую ночь и не прикоснётся к Вольфгангу так, как не заведено между отцом и взрослым сыном. Письмо из нижнего конверта другое. В него Лео занёс условия и обещания со своей стороны. Лео опускает взгляд, избегая смотреть на Вольфганга, чтобы не пытаться прочитать его выражения: — Не говори мне ничего, пока не прочитаешь полностью. Прочтение длится совсем недолго, хоть то и ощущается иначе Моцартом-отцом. Дочитав письмо, Вольфганг достаточно небрежно отбрасывает листы на кухонную тумбу. Он подходит к Лео своим характерным решительным шагом и прикладывает обе руки к груди, как бы выражая, что то, что он скажет дальше, он скажет от всего сердца. Лео же видит его движения только краем глаза, потому что всё ещё избегает смотреть на сына прямо. — Отец. Вольфганг зовёт его негромко и мягко. Мягче, чем Лео когда-либо слышал его. Так звучит чуткое вступление инструмента в Andante, после которого обязательно должно последовать что-то откровенное. И так и происходит. — Я люблю тебя. И я хочу этого. — Значит, ты согласен на указанные мной условия? — Возможности, — поправляет Вольфганг. — Так звучит лучше. Но у меня тоже есть просьба к тебе. Мне тоже записать её или просто озвучить? — Как тебе угодно, — выдыхает Лео. От резко наступившей определённости и отхлынувшего волнения у него начинает кружиться голова, и он вынужден придержаться за выступ ближайшей к нему стены. — Ты можешь отвечать как угодно и сколько угодно. — О, нет, нет, — уверенно отзывается Вольфганг с подобием смешка, но совершенно серьёзно в интонации. — Мне не нужно раздумывать. Лео пытается угадать, чего сын может хотеть от него. Но просто не может представить. — Отец. Если мы будем вместе, мне нужно, чтобы ты не боялся меня. — На это Лео поднимает глаза в большом недоумении, и Вольфганг поводит плечом, разводит рукой. Он делает небольшую паузу, а затем продолжает, быстро облизываясь от волнения: — Не сторонись меня и не скрывайся, если что-то будет не так. Если тебя что-то беспокоит, если ты чего-то хочешь от меня, — говори мне об этом. Если мы вместе, то мы должны знать, что думает и чувствует другой. Лучше уж накричи на меня, только не избегай. Вольфганг подкрепляет свои слова «раскладывающими», убедительными жестами. А Лео заставляет себя выносить спокойный, требующий уважения к себе взгляд сына. Вольфганг и впрямь знает его лучше кого бы то ни было, предугадывая его склонности. И говорит с ним как мужчина с мужчиной. — Если ты можешь сделать это, я смогу сделать всё остальное, — обещает Вольфганг и качает головой, прежде чем добавить: — и раз ты переживаешь из-за женщин, то, знай, что мне и не нужен будет никто больше, если мы будем любовниками. Я ведь тоже хотел этого очень долго. Лео отводит глаза. Его скулы начинает пригревать от последних слов. — Знаешь… — Вольфганг издаёт смешок, — а ведь это письмо почти похоже на брачный контракт. — Вольфганг. Не шути так больше, это не смешно, — одёргивает Лео с сильным раздражением. И добавляет, уже тише и всё ещё не глядя на сына напрямую: — Я отдаю себе отчёт в том, что такой liaison не может быть навсегда. И я не хочу слышать ничего, что будет подразумевать другое. Вольфганг с шумом выдыхает, и всё в его позе напротив говорит, что он хотел бы возразить. Но он всё же терпит: склоняет голову и смалчивает, уважая его волю. И, созерцая эту сдержанность, Лео признателен ему за отсутствие каких-либо заверений, пусть даже сделанных из его светлого природного оптимизма. Этот разговор между ними не может привести ни к чему, кроме ссоры. Вольфганг указывает ему на конверт со вторым письмом, так и оставшимся лежать на кухонной тумбе. Спрашивает: — Могу я…? — Незачем. — Тогда можно я обниму тебя? Вольфганг приподнимает руки в неловком приглашении. По его смиренному взгляду видно, что он примет дистанцию, если Лео не согласится, и даже внутренне готов к этому. Но Лео сам подходит к нему и притягивает к себе. Старший Моцарт обнимает сына за пояс и покровительственно гладит его по спине, оставляя руку между лопаток. А когда Вольфганг прижимается к нему в ответ, крепко обнимая поперёк спины, Лео смещается так, чтобы гладить сына по затылку. Ночью он уже выяснил, что Вольфгангу очень приятны прикосновения в районе головы и шеи. Сейчас они помогают расслабиться и самому Лео. Короткие, густые и мягкие прядки у Вольфганга на затылке оказываются ещё чуть-чуть сырыми после мытья, и Лео ерошит их с глубокой нежностью, и сам получая удовольствие от этой ласки. В какой-то момент он утыкается носом в макушку сына и, зажмурившись, вдыхает запах его волос — душистый и сладкий, как свежий хлеб с молоком. Дышать не надышаться. Лео расслабляется так сильно, что даже думает, что, может быть, Вольфганг попросил его обнять его сейчас, потому что видел, что это объятие было действительно нужно и ему самому. Вольфганг прижимается щекой к его щеке, Лео чувствует взволнованное движение его груди и оттого не удивляется, когда в какой-то момент Вольфганг решается обратиться к нему: — Было так странно проснуться без тебя. Может, мы будем ложиться раньше, чтобы я мог вставать до прихода Терезы? — Его горячее дыхание обжигает Лео шею и ухо, пробирая до мурашек ещё до того, как звучит последующая откровенность: — Я хочу первым делом видеть и касаться тебя с утра. Лео издаёт низкий звук, который должен означать, что он тоже хочет, чтобы их с Вольфгангом утро начиналось вместе, в одной кровати. Ассоциации цепляются одна за другой, и так Моцарт-отец припоминает тему грязных тряпок в шкафу. Нужно бы успеть уделить им внимание до прихода Терезы. Действительно нужно бы. И Лео крайне неохотно выпускает Вольфганга, избегая смотреть на сына, чтобы не продлить их контакт. Он объясняет, в чём дело с постелью, уже доставая из шкафа большую бутыль с минеральной водой. Это последняя, прибывшая к ним из Визбадена. Анна Мария ни за что бы не поверила, когда отправила её с другими, что та найдёт именно такое применение. Вольфганг за его спиной также предлагает уксус. — Уксус? — Лео оборачивается и заинтересованно поводит бровью. — И откуда ты знаешь об этом? — Я как-то слышал, как мама обсуждала это с Розалией, когда я… Кхм. Вольфганг моргает и заминается. Лео понимает, о чём он, и мягко перехватывает, чтобы сгладить неловкость сына: — Стал взрослеть. Лео отставляет бутылку с водой на кухонную тумбу, чтобы не забыть захватить её с собой в спальню. Тем временем Вольфганг кое-что понимает: — Выходит, ты тоже проснулся рано, раз уже успел обо всём подумать. Садись за стол, нам обоим надо поесть! У нас ещё есть пирог, фрукты, шоколадные пастилки с кремом, которые я купил вчера. Не хочешь попробовать их? Лео соглашается кивком и жестом. Он наблюдает за тем, как Вольфганг собирает ему и себе на тарелки завтрак из всего понемногу, и, чувствительно нахмурившись, думает про себя: раз Вольфгангу нужна его Transparenz , он расскажет сыну, что утром ему составил компанию один учёный муж, не спускавшийся с книжной полки уже где-то два десятилетия. Он распознал и передал смысл непреложных жизненных истин так просто и всеобъемлюще, как может только гений, и Вольфгангу может быть полезно узнать о нём даже и для общей эрудиции. — Да, я проснулся больше часа назад. Я провёл это время в размышлениях о наших отношениях. Попытался обосновать последние изменения в них. — Обосновать? — Имя Готфрида Лейбница говорит тебе о чём-то? Великий человек. Еin echter deutscher Geist. У меня есть его книга, которую я приобрёл ещё в университете, в годы своего обучения философии. Тогда мы вместе со студентами теологии разбирали théodicée. Но кроме того, из тех уроков я узнал про его дуальную систему. — Последнее звучит как что-то из точных наук, — подмечает Вольфганг, и Лео слышит его искреннее любопытство, приветствуя это про себя. Большинство молодых людей не проявили бы особого интереса к подобным темам. Вольфганг со стуком отставляет свою тарелку и тарелку Лео на стол к остальному, уже дожидающемуся их сервизу. Вид сладких вкусностей взывает к чувству голода старшего Моцарта, но он решает занять своё место уже после того, как договорит. — Так и есть. Лейбниц считал, что дуальные числа являются символом христианской идеи creatio ex nihilo. Но она пришла мне на ум сегодня утром не из-за этого. Бинарная система kennt nur zwei Zustände: да и нет, небытие и бытие, ноль и единица. И если я должен выбирать… — Пауза. — Ты самое важное, что есть у меня в этом мире. Вольфганг смотрит на него серьёзно и уязвимо и дёргает крылом носа, а затем улыбается. Лео делает шаг к сыну, протягивает руку и гладит его по щеке костяшками пальцев. И хотя это прикосновение совсем крошечное, Моцарт-отец всем существом чувствует пульсацию их с сыном связи. Вольфганг сглатывает, смотрит на его губы и выдыхает, одновременно игриво и неловко: — Мы сегодня ещё не целовались. Лео молча кивает, придерживает его за шею с обеих сторон и приближает их лица, чуть склоняя голову на бок. Вольфганг отражает его движение, и Лео без промедлений целует его в нижнюю губу, дальше мгновенно возбуждаясь от ласк, от влажных щелчков между их губ и от самой возможности держать льнущего к нему Вольфганга как любимого. Лео кстати припоминается, как сын неловко предположил, что его «неудобное желание» уйдёт, если они поцелуются, — и Моцарту-отцу остаётся только иронически хмыкнуть про себя. И десяти минут сомнений на этой кухне было слишком много для его собственнического притязания. Когда они в своём объятии упираются в стол и посуда на нём вздрагивает, Лео понимает, что напирал на Вольфганга, пока не продвинул их обоих на несколько шагов. Но и этого положения мало для поднимающегося в нём физиологического напряжения. Лео хочет снова ощутить Вольфганга под собой, прижатым к постели. И по тому, как Вольфганг держит его за затылок, как обхватил под плечо и как отвечает ему con brio, очевидно, что оба они желают одного и того же. Старший Моцарт непроизвольно реагирует только тогда, когда его туфля наступает не на паркетную доску, а на что-то мягкое. Это плед Вольфганга частично оказался на полу, под ним. Под ним Вольфганг оказывается в мятой льняной рубашке для сна. У неё нет разреза на груди, как у той, в которой Лео застал сына без сна как-то ночью, но ткань одежды, хоть и достаточно плотная, всё равно немного просвечивает и за неровностями складок угадываются линии тела Вольфганга, удерживая Моцарта-отца от возвращения к прерванной ласке ещё несколько секунд. — Зачем тебе вообще эта тряпка? — ворчит Лео. Вольфганг неловко посмеивается. — Ты так замёрз? — Дело не в этом. Младший Моцарт сбрасывает плед и со своего левого плеча и поворачивает голову в сторону, чтобы лучше показать отцу свою шею. Лео весь вздрагивает и первым порывом хочет снова прикрыть то, что видит перед собой: шея Вольфганга выглядит так, будто он ввязался в драку на постоялом дворе, а не провёл ночь в отчем доме. Бледную кожу его сына покрывают розово-коричневые пятнышки кровоподтёков с угадывающимися в них следами его же зубов. Отметин сразу несколько — на боковой стороне шеи, ниже кадыка и на спускающей мышце, с которой шея переходит в плечо. Лео помнит одну из них, но совершенно не знает, откуда взялись двое других. Ошеломлённый, он может только пробормотать: — Какое надругательство. Прости меня. Я сам не знаю, что на меня нашло, и не стану так делать впредь. — Лучше не делать это там, где их можно будет увидеть, и кусать чуть менее сильно. — Заключив это, Вольфганг смотрит на него с лукавой нежностью, приподнимает брови и улыбается. — Но в остальном я не против. Лео не знает, как реагировать, снова уставившись на следы своих укусов. По виду отметин, они будут сходить, самое меньшее, несколько дней. Но Вольфганг смотрит на это легко и убеждает его не переживать: — Не бери в голову, Папа. Я всё равно сейчас завязываю платки под горло. И у меня есть французские жилеты с высоким воротником, они точно всё скроют. А на улице я обязательно хожу в шарфе. Вольфганг не добавляет ещё кое-что, но старший Моцарт уверен, что сын думает об этом вместе с ним: у Вольфганга уже есть репутация либертина. Но, кто, в самом деле, может подумать о том, что это сделал с ним его отец? — Они не болят? — спрашивает Лео со смесью вины, жалости и нежности. — Я скорее просто ощущаю их на себе. Лео чуть склоняется к сыну, чтобы дотронуться до раздражённых мест самыми кончиками губ и как бы принести извинения за свои звериные поцелуи. Вслед за этим жестом он не удерживается и шумно вдыхает запах кожи Вольфганга, проводит кончиком носа по его шее снизу-вверх. Вольфганг вместо ответа прижимается к нему и вздыхает с таким облегчением, будто оказался на своём месте спустя долгое время скитаний. Он забрасывает руки Лео на шею, целуя его с тем же преданным чувством, и Лео, не задумываясь, обхватывает сына и усаживает на стол. Когда же Вольфганг стаскивает с него парик, старший Моцарт зажмуривается и едва не простанывает вслух рвущуюся наружу многолетнюю правду: «Господи, я так хочу тебя». Но прожив этот порыв в течение нескольких секунд, Лео осознаёт потерю контроля и пугается так, будто чуть не перестал быть собой. После этого рассудок старшего Моцарта сразу же тянет вожжи на себя, и он с шумом отстраняется от сына. — Вольфганг, нет, — выдыхает Лео, почти упрашивая. — Потом, когда уйдёт Тереза. У нас будет достаточно времени для всего. Нам нужно… учиться сдерживать себя. Когда старший Моцарт произносит это, задача кажется ему чем-то почти невозможным, гораздо более невозможным чем любое авантюрное путешествие по Европе или даже возможность получить милость от Коллоредо. Но через полчаса, собирая остатки пирожного на вилку ножом, Лео поражается тому, насколько сыгранным оказывается их с Вольфгангом притворство. Он не знает, дело ли в том, что между ними существуют и родственная близость, и дружеское чувство, или же в том, что они за много лет научились жить со своим неназванным притяжением, но... Пока Тереза возится с птицей, заранее заготавливая им обед, а Вольфганг как ни в чём не бывало обсуждает с ним два новых заказа и то как они будут искать литературную основу или либреттиста после начала нового года (уже через две недели, плюс пара дней), Лео кажется, что у них действительно должно получиться скрывать себя. — …Но вперёд всего, — заявляет Вольфганг с весёлым переливом в голосе, — я хочу написать что-нибудь для скрипки. — Ты же не любишь скрипку, — удивляется Лео. — Да, но… сегодня мне хочется. Вольфганг коротко бросает взгляд на Терезу и, убедившись, что она не смотрит, накрывает руку Лео своей. Лео невольно опускает глаза к их ладоням на столе. Ему нравится, как их руки выглядят вместе. Они выглядят правильно.