nel segretto laccio

…Небо за рядом окон затянуто тучами, но с начала грозы работники театра ещё не успели разжечь свечи в коридоре. Две фигуры в париках удаляются по его полутёмной протяжённости: невысокий мужчина в дорого справленном камзоле с пятнистым мотивом и женщина в бежевом платье с тянущимся за ней длинным шлейфом. На секунду всё беззвучно освещается белым-бело от удара молнии. Женщина вскрикивает и прижимается к придерживающему её за локоть спутнику. Тот хихикает, и их приглушённый разговор продолжается. Но дальше их обоих настигает обвиняющий голос из другого конца коридора: ему нужен мужчина. — Аффлизио! Стены отражают этот хриплый рык, от которого разом прерываются и стук каблуков и звуки кокетливого разговора на итальянском. Облачённый в фиолетовый камзол молодой вице-капелльмайстер Зальцбурга выходит из тени, и громовой раскат приветствует это появление, как сделала бы секция оркестра в оперной сцене. — Все новые изменения в партиях были предприняты, однако сегодня я узнаю, что копист прекратил работу над партитурой моего сына. Как это понимать? Приближающийся к парочке Лео Моцарт излагает ровно, пока ещё как бы с объективной дистанцией. Но сам его тон бросает вызов и делает это без малейшего дуновения любезности. Женщину его вопрос очевидно застаёт врасплох; она всего лишь одна из актрис итальянской труппы, не брезгующая развратом. Другое дело — сморщивающийся Аффлизио. Сам по себе итальянский импресарио не представляет из себя ничего особенного. Даже внешне он обладает типичной средиземноморской внешностью: длинное угловатое лицо, широкий острый нос, полные губы, подбородок с ямочкой; ну а его самоподача типична уже для немолодого и неблагородного венца: ярко раскрашенные губы и глаза, а также пятна румян поверх густо наложенной пудры, от которой смуглая кожа под ней смотрится скорее землисто. Из-за этой театральной манеры краситься заведующий Бургтеатром выглядит гораздо старше своего возраста, хотя на самом деле ему всего сорок пять. На десять лет больше, чем Моцарту-отцу на этот момент. И за свой срок жизни этот человек должен был привыкнуть обманывать других и беззастенчиво пользоваться ими. Иначе Лео Моцарт не может объяснить себе, почему тёмные, почти чёрные глаза этого мошенника не боятся смотреть на него прямо, когда Аффлизио отвечает ему на итальянском. — Всё очень печально. Я разговаривал с певцами, и они утверждают, что, хотя музыка прекрасно написана, она тем не менее не сценична и исполнить её в опере невозможно. Высокий и тягучий голос импресарио не пытается выразить ни сожаление, ни сочувствие, и Моцарт-отец сужает глаза. Он отвечает Аффлизио на немецком: — Прежде певцы не просто хвалили, а возносили музыку до небес. А теперь они называют её неисполнимой? — Вы же знаете певцов. — Импресарио тоже вынуждено переходит на немецкую речь с сильным итальянским акцентом. — Они просто не хотели вас обидеть. Как же! Лео поводит головой одним отрывистым движением и сжимает челюсти; ему необходимо сдерживаться, пока он не узнает всё. Но, разумеется, подлец-Аффлизио никого не закрывает собой, а должен был лично подговорить ансамбль. Так и в последний раз он откладывал репетиции «Мнимой простушки», ссылаясь на нездоровье Бернаскони и Бальони. Но уже через неделю случайность раскрыла, что обе синьоры-певицы давно репетируют «Добрую дочку». Вспоминая об этом, старший Моцарт ещё раз говорит себе сдерживаться и заставляет себя дышать ровнее и глубже, прежде чем ответить как можно более спокойным голосом. Он старается не высмеивать факты, а лишь констатировать их издевательский характер: — «Обидеть»? Мой сын уже несколько раз переписывал музыку под их нелепые и противоречащие друг другу требования. На это у Аффлизио должно быть заготовлено какое-то уверенное возражение: его поза человека, который хочет поскорее выйти из ситуации, вдруг изменяется. Импресарио разводит руками, складывая все пальцы вместе, и даже повышает голос, когда обороняется с, как будто бы, искренним возмущением: — Что же нелепого в просьбах понизить тесситуру арий, если музыка рассчитана на слишком высокие голоса? Ваш сын просто не понимает возможности живых людей, потому певцам и пришлось повторять ему несколько раз. В своём замечании Аффлизио для стройности опускает, что «Мнимую простушку» так же неоднократно требовали сделать менее немецкой по духу. Но из-за того, что итальянец не не прав, Лео хмурится и на несколько секунд теряется с ответом. Про себя он знает, что Вольфганг действительно слишком держится в уме за фигуру Джованни Манцуоли. Вокальные способности кастрата расширили его воображение, и мальчику сложно принять ограничение. Но только ли в нём дело! — Скажите мне, как может быть так, что лучшие певцы Священной Римской Империи не могут даже исполнить музыку ребёнка? — Это если музыка действительно принадлежит ребёнку, а в это верят далеко не все. — Не смейте. — Моцарт-отец делает шаг к импресарио, наставляя на него палец, и женщина рядом с ним содрогается. — Я не просто так устраивал демонстрацию вам лично. Подтверждая его догадку о богатом опыте мошенничества, Аффлизио и дальше изображает, что претензии его не касаются. Он разводит руками с видом «чего вы хотите от меня?»: — Я просто говорю вам то, что говорят другие. — Какие «другие»? Назовите мне их! Потому что все знают, что музыкальные способности моего сына подвергли тщательному изучению и Гассе, и Метастазио, и все скептики, которым хватило духу встретиться с ним лично. А Гассе и Метастазио по общему признанию лучше всех в Вене понимают оперную музыку. Дело в том, что когда первые слухи о его собственном тайном авторстве оперы дошли и до него, Моцарт-отец специально устроил музыкальный вечер у барона ван Свитена-младшего, — одного из самых уважаемых и привечаемых людей в Вене, — чтобы опровергнуть гнусную клевету о способностях Вольфгангэрля. Успех того вечера был так велик, что придал Лео новых сил бороться за постановку сына. — Вольфганг закончил музыку ещё летом, — продолжает Моцарт-отец, — и продемонстрировал часть работы am Clavier. Её обсуждали весь вечер, в том числе и князь Кауниц, и русский князь Голицын… — Вот пусть вашу музыку и ставят её ценители, — нетерпеливо перебивает Аффлизио. — А что до обсуждений… Обсуждать не то же самое, что купить, как вам уже дали понять на самом верху. — Насчёт этого даже не сомневайтесь, — обещает Лео сквозь зубы, — что Император получит моё донесение и узнает всё о том, как вы управляете его столичной оперой. Заслышав такие громкие слова, непричастная итальянка собирается было уйти. Но Аффлизио удерживает её, хватая за руку, и делает жест со значением, что переживать не нужно. Тогда женщина принимается нервически обмахиваться веером, а он отпускает её и полностью поворачивается к Лео и впервые смотрит ему в лицо. Под грозным взглядом исподлобья он решает смягчиться и как бы показать свою непредвзятую сторону. — Не стоит так волноваться, герр Моцарт. Вы совершенно зря выдумываете себе врагов. Лично мне вообще плевать, что ставится в театре, покуда оно приносит хороший сбор. — Вы держите меня за идиота? — И снова молния, две их, одна за другой. — Вы должны были уже обезопасить свою кассу на два сезона вперёд со всеми операми Пиччини, сколько их было за те месяцы, которые вы у нас украли. Вы пропустили вперёд нас весь сброд, который нашли. И китайский театр, и французских комиков, все приезжавшие в город низкопробные аттракционы! Против всякого ожидания Лео, Аффлизио не пытается оправдывать себя, а смеётся. Он приобнимает женщину за пояс и нахраписто спрашивает: — А вы, значит, всерьёз хотите, чтобы люди шли на трёхчасовую оперу от мальчишки, который ещё ничего не знает о любви? No, no. Mai nella mia vita! Не всем ваш сын интересен в той же мере, что и вам. Тут Лео вспоминает, как Аффлизио принимал их двоих в своём пыльном кабинете: с каким любопытством он задавал ему неприличные вопросы о том, насколько мальчик «созрел» (после чего Лео полубессознательно закрывал Вольфганга собой до конца разговора) и как сперва пытался всучить им сальное либретто своего собственного сочинения. Он наверняка заточил зуб на них ещё в ту самую первую встречу, когда они отказались разделять его похабные интересы. Лео злится на себя, вспоминая, как принимал уверенно катившийся поток чужой речи за способность учесть всё и сразу. Импресарио тогда рассыпался в пустых похвалах и то и дело доверительно хватал его за предплечье, а сам уже наверняка намеревался сорвать все их планы. Это прозрение и злость, которую он чувствует даже на кончиках пальцев, вызывают у Лео короткую заминку. Хваткий Аффлизио относит её на счёт убедительности своих слов. Он цокает языком и поучительно добавляет: — Как и вы, я забочусь о собственных интересах. Я слышал, что вы умеете вести дела, но, как вас послушаешь, так уже кажется, что эти слухи распространяли вы сами. Старший Моцарт хмыкает и кривит губы, выражая презрение. В этот момент он чувствует такую злость, что на него даже находит странный покой, как будто он оказался в оке бури. Он сегодня же расскажет, как ведёт дела сам Аффлизио, расскажет во всех подробностях, расскажет всем, кто имеет уши. И, не собираясь проводить ни минуты дольше в обществе низменной личности напротив него, Лео многозначительно произносит: — В таком случае, я напоминаю вам о вашем accord. Вы обманули нас, самое меньшее, на четыре месяца и принесли больше ста шестидесяти дукатов ущерба. Я требую возмещения для моей семьи сегодня же. — А у вас есть письменное заверение? Сердце Моцарта-отца пропускает удар. Он чувствует, что бледнеет. Нет. Нет, не может же этот человек…! — Вы… Вы дали честное слово! Импресарио только пожимает плечами. И дальше отвечает ему, легко и просто: — Наверное, вы неправильно меня поняли. Такое бывает, всё же немецкий не мой родной язык. Лео кажется, будто его огрели по голове чем-то тяжёлым. Он больше не чувствует опоры в ногах и слышит свой собственный глухой голос, который всё ещё отказывается верить в раскрывающиеся прямо перед ним бесчестие и беззаконие: — Вы не можете требовать, чтобы мальчик приложил огромные усилия и написал пятьсот пятьдесят восемь нотных страниц за бесплатно! Тут Аффлизио улыбается во всё лицо, и его глаза ненадолго превращаются в щёлки. Он и не думает как-либо скрывать своё глумливое довольство, когда говорит: — Но он же получил ценный опыт, которого вы так ему желали. Теперь у вашего сына есть готовая опера. А если она так хороша, как вы думаете, вы без проблем продадите её кому-нибудь ещё. Лео лишается дара речи. Он отстранённо осознаёт, что не забудет этот момент до конца жизни. Ведь его семью выставляет на посмешище и оставляет ни с чем не какой-то придорожный грабитель, а высокопоставленный человек при благородном титуле. Более того — буквально единоличный управитель венской оперы. Вместе с этим осознанием старший Моцарт совершенно внезапно вспоминает рассказ жены о том, как на днях на рынке ей беззастенчиво всучили порченные яблоки, заговаривая зубы и всячески отвлекая. Да, Лео видит повторение той же уловки прямо перед собой. Ведь дорогой костюм, полный макияж и уверенная болтовня так же отвлекают от гнилой сути человека напротив, той его стороны, которая опушена плесенью и сморщилась коричневой плёнкой и которая в конечном итоге единственная имеет значение. Аффлизио чувствует его ослабленность и свою победу. Он продолжает, подхваченный собственным облегчением: — Давайте, продавайте оперу, написанную маленьким девственником! — Тут импресарио между делом рукой показывает своей спутнице рост Вольфганга, как будто это должно прибавить что-то к его аргументу. Женщина присоединяется к разговору неуверенным хихиканьем. — Или вы думаете то, что его paparino домогается до всех своей музыкой от лица сына, должно это исправить? Лео смотрит на Аффлизио и чувствует себя совершенно спокойно, неестественно спокойно и сосредоточенно, что даже передаётся его дыханию. Старший-Моцарт видит человека напротив как-то иначе, сквозь все защищающие его привилегии. И медленно предупреждает расшумевшегося итальянца, не рассчитывая, что тот прислушается (и словно бы внутренне предвкушая это): — Вы говорите очень опасные для вас вещи, Аффлизио. У вас нет никакого христианского стыда. — А? Стыда? — Аффлизио смеётся отрывистыми высокими смешками. — Да-да, говорите это и дальше продавайте своих детей! — Что вы сказали? — Я сказал, — запальчиво повторяет итальянец и размахивает рукой, — что если вам всё-таки удастся проституировать своего сына, даже не сомневайтесь, я сделаю так, что его оперу высмеют и освищут. Так что успокойтесь уже наконец и возвращайтесь впечатлять всех в свой городишко размером с монетку. Всё внутри у Лео переворачивается. При этом, он всё ещё остаётся совершенно спокойным. И когда ударяет молния, он совершенно спокойно хватает импресарио за ворот и полностью разворачивает к себе одним резким движением, от которого у него в пальцах трещит сложно расшитый платок. Упирая Аффлизио в стену, даже практически отбрасывая его к ней, старший Моцарт лишь отдалённо слышит и удивлённый вскрик итальянца, и как женщина неподалёку разражается истерическими возгласами на весь коридор («Aiuto! Hilfe!» ), и раскаты грома где-то снаружи. Лео полностью сосредотачивается на враге, который оказывается в его собственной тени и который — освещённый новой кратковременной вспышкой — смотрит на него в ответ с недоумением и страхом. — Du dreckiger Gauner, — медленно, с рыком выговаривает Лео. — Червь в человеческом обличье. Он неотрывно смотрит в широко распахнутые глаза импресарио и даже в сменяющей очередную вспышку полутьме видит, как в тёмных глазах напротив с каждым мгновением всё больше нарастает животный страх. У страха даже будто бы есть запах, разом пробивающийся сквозь запах старой пудры и скверные, слишком пышные духи итальянца. Возможно, в такое же всепоглощающее ошеломление впадает самонадеянный падальщик, когда его настигает крупный хищник. В эти моменты старший Моцарт не думает ничего, только знает своё полное право растерзать Аффлизио за то, что итальянский каннибал порочит безвинное создание, отмеченное Божьей благодатью. Этот беспринципный делец сделал всё, чтобы навредить Вольфгангэрлю, погубить его будущее, и это чудовищное обстоятельство оправдывает и отчаянные хрипы; и руки, вцепляющиеся в его собственные в бесполезной попытке ослабить хватку; и тяжёлые и скорые толчки крови в чужой шее под его неуклонно сдавливающими пальцами. Лео не мог бы сказать, сколько продолжается эта сцена. Но заканчивается она за считанные секунды: как только голос друга в ужасе зовёт его сзади, оказываясь совсем близко: — Герр Моцарт, остановитесь! Вслед за этим кто-то с силой тянет его за плечо. И Моцарт-отец, будто очнувшись от морока или власти какого-то инстинкта, отступает почти без сопротивления. Выпущенный им Аффлизио c шорохом сползает по стенке. На полу его затемнённая фигура принимает положение на четвереньках, хватается за горло и заходится в судорогах. Женщина бросается к нему. Тогда всё ещё спокойно наблюдающий за этим Лео начинает слышать надрывный женский плач и ужасный кашель. К нему начинает приходить понимание произошедшего — и чуть не произошедшего. Он мог убить человека. Напряжение последних недель и месяцев взяло своё, и он был готов взять грех на душу. Тем временем гладкий бархатистый бас зовёт его совсем рядом, обращаясь к нему сверху-вниз: — Леопольд, друг мой, что на вас нашло?! Вслед за этим вопросом Лео начинает чувствовать, что кто-то дальше держит его за плечо и легонько потрясает его, будто хочет разбудить. Тогда Моцарт-отец переводит взгляд с парочки на полу на барона фом Гримма, который стоит тут же по правую руку от него и возвышается над ним на полголовы. Барон-дипломат очевидно испуган, но не им, а за него. Лео чувствует себя внутренне замершим и может только качать головой. Вместо ответа на прозвучавший вопрос он глухо произносит: — Спасибо вам. Барон хмурит тонкие брови и кивает ему, будто принимая решение. Он говорит: — Пойдёмте отсюда скорее. Эти слова будто бы подразумевают какой-то план, и Лео хватается за них, потому что сам испытывает растерянность. Но прежде чем позволить увести себя за локоть, он обращается ко всё ещё не встающему с пола Аффлизио негромким, сильным голосом, который подошёл бы под зачитывание самых страшных отрывков из Исайи: — Die Zeit wird alles aufklären und Gott lässt nichts vergebens geschechen. Стоит Моцарту-отцу сказать это, как его спокойствие и уверенность начинают проходить. Он даже так и не снимает со своего предплечья как бы направляющую, участливую руку. Они с бароном уходят, оставляя жалкой парочке эхо своих шагов и более тихие, чем прежде, раскаты ненастья снаружи. За их спинами по коридору разносятся хриплые ругательства на итальянском, наверняка сопровождаемые неприличными жестами. Фом Гримм не требует от Лео объяснений, пока они не добираются до его квартиры. Но ещё до того, как выйти из здания и сесть в личный экипаж дипломата, он всё равно несколько раз повторяет с разными интонациями: — Он хотел навредить мальчику. Все мысли, которые появляются у него в следующие полчаса, сводятся к этому. И к тому, что ему нужно будет исповедоваться завтра утром.