nel segretto laccio

Прежде чем фом Гримм возвращается к нему для разговора, проходит некоторое время. Моцарт-отец проводит его в кабинете дипломата. Предоставленный своему потрясению, Лео сидит в кресле с закрытыми глазами, нахмурившись и крепко держась за изгибы деревянных подлокотников с искусной резьбой. Высокое двойное окно впускает в комнату не только бодрящий холодный воздух, но и звуки австрийской столицы, и Лео слушает Вену за то усиливающейся, то утихающей шумовой кулисой дождя. Случайные голоса, стук копыт. Шорох луж, когда их рассекают колёса экипажей. Долетающий откуда-то издалека шум ремонтных работ. Моцарт-старший слушает город, чтобы отдалиться от собственных мыслей. Ему кажется, что если тишина снаружи задержится достаточно надолго, то сквозь неё он услышит голос своей интуиции. А тот подскажет ему, что нужно делать дальше. Постепенно его хват на подлокотниках всё же расслабляется. Смягчается резкая складка между бровей. Лео беззвучно вздыхает и открывает глаза — навстречу тусклому свету грозового дня снаружи, обрамлённому в полумрак кабинета. Перед ним вид из окна на другом конце комнаты: сплошь высветленное дождём барочное сооружение. Оно могло бы быть далёкой городской декорацией на оперной сцене. Однако эту иллюзию опровергают маленькие и без сомнения живые фигурки под фронтоном. Мокрые вороны сбились рядком и обтряхивают своё встопорщенное оперение, метут хвостами и чистят себя. Чуть ниже над входом, под инскрипцией на латыни, белеет колючий крест мальтийского ордена. Моцарт-старший припоминает, что это должна быть церковь Иоганна Крестителя. Их семья пробыла в Вене уже больше года (кто бы мог представить!), но Лео доводилось видеть эту церковь всего пару раз, проезжая мимо неё в экипаже. Ну а Барон фом Гримм имеет этот вид для себя постоянно. И, думая об этом, Лео не может не завидовать ему. Географически у его друга просто прекрасная квартира — барон проживает во Внутреннем городе сообразно своему дипломатическому статусу. Это нынешние апартаменты семьи Моцартов находятся за полуторакилометровой эспланадой и при этом отнюдь не могут похвастаться видом Каналетто. Нет, из окон их арендуемой квартиры на третьем этаже в районе Йозефштатт видны не гордые вертикали церковных шпилей, а только одна из маленьких, как комнатки, капелл Святого Непомука, какие построены на всех воротах разграничивающей районы, лёгкой стены укрепления — последней памяти о куруццах. Сам кабинет фом Гримма так же говорит о высоком статусе его владельца. Эта комната смотрится скорее официально-приёмно, чем как уютное рабочее место. Так её стены одеты в белые декорированные панели с позолоченными рокайлями и цветочными орнаментами; обстановку создают обступающие камин, нагруженные знаниями книжные полки, два столика разного назначения, квартет приставленных к стенам стульев и диванчик в алькове, который, в свою очередь, полностью состоит из алого с золотым узора, повторяющегося и на штофных обоях, и на обивке мягкой мебели, и на готовых скрыть это дополнительное пространство шторах с золотистой каймой. Изучая пространство вокруг, Лео задаётся вопросами практического характера. Сколько стоит вся эта обстановка? Оплачивается ли пребывание фом Гримма здесь хоть кем-то, кроме него самого? Как часто барон бывает здесь и сдаётся ли квартира в его отсутствие кому-то другому, чтобы покрыть расходы содержания слуг? В конце концов, им самим приходится ежемесячно посылать аренду Хагенауэру в Зальцбург… Полумрак в комнате разгоняет только зажжённый напольный канделябр и он же обдаёт тёплым золотистым светом раму ближайшей к Моцарту-отцу картины. Лео хмурится и задерживает взгляд на её поэтическом образе. Ведь тот по совпадению воспевает красоту людей, которым вверяет себя Музыка. Герой портрета — проступающий на условном фоне молодой мужчина с мандолиной в руках (восьмиструнной, как отмечает Моцарт-старший, а это значит, сделанной в Неаполе). Его тёмные волосы достают до плеч, голову покрывает флорентийский берет с пером, а сам он одет в безворотниковый дублет из голубого бархата, из-под рукавов которого и у целиком открытой взгляду шеи, виднеется белая шёлковая рубашка. Художник — наверняка другой итальянец — ощутимо передал разницу между молодой кожей и тканью одежды, шелковистость волос музыканта и даже блеск и пышную лёгкость, прилёгшего на бок пера. Он, как и сам барон фом Гримм, должен быть ценителем мужской красоты. Мотив картины, разумеется, классический, но в нём сквозит живость: мандолинист будто не позировал в мастерской, а лишь на короткое мгновение поднял взгляд от инструмента, очнувшись от игры. Он отнюдь не сосредточен на художнике, как музыканты Турнье, а, как однозначно решает Лео про себя, всего лишь хочет продолжить своё исполнение. Ведь это совсем не так много — просто позволить творить музыку. Просто уважать её творцов, занятых своим делом. На этих мыслях Лео мрачно усмехается и спрашивает у картины: — Что, и вам тоже мешают работать? И кроме того насмехаются, обманывают и отвергают? Мандолинист блюдёт молчание, но Лео понимает его без слов. А уже вскоре дверь открывается, и в кабинет входит его импозантный хозяин. Хоть фом Гримм и любит шутить, что его внешний вид — это дело государственной важности, одет он скорее как полная противоположность Аффлизио: в бежевый камзол без деталей или даже богато украшенных пуговиц. Но это не мешает ему выглядеть изыскано, mit einer legeren Note. И кроме того, его овальное немецкое лицо (сплошь правильные черты, не считая небольшой горбинки носа) совершенно чисто от грима. Иными словами, барон выглядит как человек, которому не нужно набивать себе цену. Лео ожидает, что большие серо-зелёные глаза друга посмотрят на него с обеспокоенноестью. Но фом Гримм глядит приветливо и заинтересовано. — Друг мой, вы тут ещё не замёрзли? — Барон ёжится и бросает взгляд на приоткрытое окно. — Я принёс вам хорошего вина. В качестве извинения за то, что оставил вас надолго. И действительно, в своих руках фом Гримм держит поднос с бутылью. Моцарт-отец кивает. — Да, не откажусь. Лео мельком смотрит на свои руки. Убеждается, что те больше не подрагивают от напряжения, как когда он только вошёл в этот кабинет. Фом Гримм закрывает окно и отставляет поднос на письменный столик у кресла Моцарта-отца. Оказывается, что кроме бутылки и бокалов он принёс с собой ещё и парфюмированные платки для мытья рук и сладкое ассорти: орехи в меду, ломтики лимонного торта и тарталетки с разными начинками. Его друг знает, что он любитель сладкого. Это проявление заботы приятно старшему Моцарту, особенно после испытанной растерянности. Пока барон разливает вино, Лео обращает внимание на этикетку на тёмном стекле бутылки. Токайское. Принимая бокал, он усмехается и спрашивает: — Не французское? — Не на этот раз. — В Royaume больше не осталось даже хороших вин? Фом Гримм понимает намёк на его двойной непатриотизм и ухмыляется уголком губ. Суть замечания в том, что, пусть и немец, он преимущественно живёт во Франции, где критикует жизнь и общество французов, их нравы и моду. Да так смело и искусно, что всегда был обречён на признание, как в самых образованных французских кругах, так и среди немецкого дворянства. — Оно слабее, c'est tout, — смешливо отзывается барон и пододвигает себе стул, чтобы присесть рядом. — Alors, значит, у Отечества есть ещё шансы успеть вконец опаршиветь быстрее Франции, — ворчит Лео. И предрекает, прежде чем соприкоснуться бокалами и отпить ароматного питья: — И оно не их не упустит. Барон вовсе не спешит с ответным комментарием. Внимательный и прямой взгляд напротив ожидает перехода к главной теме именно со стороны Моцарта-отца. Но Лео не готов сразу заговорить о собственном «замечательном» состоянии, проблемах и сегодняшнем умопомешательстве. Он спрашивает: — Чем вы сейчас занимаетесь? Фом Гримм кивает на письменный столик с начатыми записями. — В этом году «Correspondance littéraire, philosophique et critique» исполнилось пятнадцать лет, и я всё ещё думаю о том, как отметить это на страницах самой периодики. Кроме того, я собираюсь написать кое-что для энциклопедии о лирике и оперных либретти. Ну, и от меня требуется организовать обсуждение одной книги с заметками из путешествия. И есть несколько переводов, которыми я бы тоже хотел заняться. — Так много дел, — хмурится Лео. — Вы востребованный человек, мне не стоит отнимать у вас время. Фом Гримм протягивает руку и чуть прихватывает его за предплечье, как если бы Моцарт-отец собирался встать и уйти. А затем ободряюще похлопывает его по руке. — Именно, дел у меня много, а вы один! Так что, перед тем, как вернуться к вам, я как раз объяснил их молодому Якобу. Кроме того, учитывайте, что есть у меня и корыстная цель. Лео приподнимает бровь. Фом Гримм приветливо улыбается, показывая крупные резцы: — Я, как всегда, рассчитываю выйти из нашего разговора вдохновлённым. — Он поднимает бокал и декламирует из своего любимого Иоганна Готтшеда: — Sie sind der große Mann, auf den das freye Rom noch einzig bauen kann. Моцарт-старший отмечает свою признательность кивком и тяжело вздыхает. Барон же интересуется, прибегая к вкрадчивой интонации: — Так кто всё-таки виноват в грядущем падении Священной Римской Империи? Лео решает начать с самого начала. В конце концов, он не хочет бушевать перед домашними, а негодование из него так и рвётся. Он рассказывает отчётливо и спокойно, но это спокойствие только усиливает эффект от его хлёстких слов: — Итальянские бездельники, богоотступники, пьяницы и развратники, которые забрали у нас всё. Всю нашу музыку. И ладно бы это были только итальянцы, но ещё и немцы обратились против немца. Вы знали, что все клаверисты и композиторы Вены решили воспрепятствовать восхождению Вольфганга? Фом Гримм качает головой и сосредоточенно прищуривается. Лео чувствует, как в нём заново поднимается злость, и встаёт из кресла, чтобы пройтись по кабинету. — Вы ещё не слышали о такой низости. Все они здесь заодно, кроме Вагензайля, который сидит дома больной, и не может ни помочь, ни навредить. Они задали себе максиму избегать любой возможности увидеть Вольфгангэрля или услышать про него. — Но почему? Разве им не любопытно такое чудо? — Чтобы если их спросят, знают ли они о мальчике, отговариваться с чистой совестью, что ничего о нём не знают. Более того! Чтобы говорить, что все его исполнения суть обговорённая заранее арлекинада, что нелепо полагать его композитором в его возрасте и прочее. Поэтому они и избегают нас, лишь бы не увидеть и не услышать моего сына. Ведь тот, кто увидит или услышит, но продолжит клеветать, потеряет свою честь. А любой из них, будь он честным человеком, должен будет сказать, что мальчик неподражаем и невообразим. У окна Лео коротко замолкает и дальше выговаривает с презрением ко всей Вене, придерживаясь за край своего камзола: — Напишите об этом в «Корреспонденции», если захотите шокировать своих читателей. Другие нации восхищались Вольфгангом, а столица немецкой Родины подавляет его и стремится сделать несчастным… — Лео единожды, резко качает головой. — So eine Schande! Я хотел показать подросшим детям императорский город. А здесь сейчас не меньше шлюх, чем в Версале. — Вы это последнее, конечно же, о графе Аффлизио? — уточняет фом Гримм за его спиной, показывая, что не переставал вникать в монолог. Моцарт-отец оборачивается к другу. И глухо отзывается сквозь зубы: — «Граф Аффлизио». Граф! В куче из-под коня больше благородства. — О, вы не подумайте. Я, конечно, на вашей стороне, друг мой. — Барон примирительно поднимает руки. — Это просто рабочая привычка. Мне приходится постоянно использовать титулы. Никогда не знаешь, кто может тебя услышать и передать недостаточную меру уважения. А так я малоосведомлён о его персоне. — Вам повезло. И тем более повезло не зависеть от этой бестии. — Я знаю, что он профессиональный азартный игрок, обольститель и что у него часто денежные недоразумения, из-за чего он всё время обновляет репертуар, чтобы привлечь побольше публики. — Подумав, фом Гримм добавляет, как профессиональный критик: — Такой набор качеств, на самом деле, даже мог бы пригодиться хорошему импресарио… — Если бы он был хотя бы на половину честным человеком, — давит Моцарт-старший. — Если бы, да. — А так он лишь демонстрирует, что всё, на что годятся итальянцы, у которых нет вкуса, — это обман, транжирство и разврат. Фом Гримм посмеивается уютными грудными смешками и даже единожды хлопает в ладони. Он смотрит на Лео с мягким расположением — и его обычная ухмылка так обаятельна и открыта, что старший Моцарт против воли немного смягчается. — Герр Моцарт, я дал вам вино в надежде, что оно расслабит, а не раззадорит вас. Но мне, как всегда, импонирует ваша пылкость. Она бы снискала большую популярность во французских салонах. Лео не испытывает смущения за свои резкие слова. Как он может молчать в такой ситуации? — Я не собираюсь везти туда свою семью в ближайшее время. Вся французская музыка не стоит и одного су. — О, но я не предлагаю вам попробовать себя там. Я как никто знаю, что вы совершенно правы в своей оценке. Я всего лишь хотел сказать, что если бы не одно-единственное отличие во взглядах, с ясностью вашего видения вы и сами были бы человеком Просвещения. — Когда речь идёт об отличии столь существенном, то любые «если бы» становятся галиматьёй, — отрезает Моцарт-старший. Фом Гримм прикрывает глаза, признавая расхождение во взглядах. В его вольтеровском, открыто атеистическом представлении всем движет Природа вместо Божественной мысли, и между ними двумя состоялись уже несколько дискуссий на тему. В возникающей паузе Лео наблюдает за тем, как барон пересаживается на диванчик в алькове, чтобы ему не требовалось оборачиваться, пока он наблюдает за его перемещениями по кабинету. С нового места фом Гримм осторожно и ровно спрашивает его, снова сощурив глаза: — Вы думаете, что не повредили Вольфгангу сегодня, поступив с Аффлизио так, как он того заслуживал? Лео снова вспоминает, что мог убить человека. Он чувствует неприятную тягу в груди и крепче сжимает руку на краю камзола. Но его голос не оправдывается: — Я наблюдаю это представление уже девять месяцев. Ничто бы уже не изменило решение этого подлого дельца. Он ненавидит и презирает меня и мальчика. Так пусть он в таком случае хотя бы боится нас. Я и сам не знаю, зачем он должен был стать нашим врагом. Мы ведь ни одной душе не причинили вреда, чёрт возьми. — А архиепископ Шраттенбах? Думаете, он не узнает о вашей стычке? Я опасаюсь, как бы она не сказалась уже на вас самом. Лео мрачно ухмыляется. — Не в интересах Аффлизио рассказывать, что его взял за ворот какой-то никто из Зальцбурга. Так что он будет только молча коптиться в своей злости. — Ну а сопровождавшая его женщина? — Запугает её и всё, — отмахивается Моцарт-отец. И дальше устало сжимает переносицу: — Сколько злобных преследований мы снесли за время нахождения здесь, вы просто не можете представить. Просто не можете. Hat der Mensch kein Talent, so ist er unglücklich genug; hat er Talent, so verfolget ihn der Neid nach dem Maase seiner Geschicklichkeit. Если бы он знал всё, что знает сейчас, если бы он мог предвидеть все случайности, которые имели место до сих пор, то Вольфганг не написал бы и ноты, а вместо этого давно уже был бы дома. — Вы говорили мне только о постоянных задержках. Было что-то ещё? — Конечно. Вольфганг закончил музыку уже летом, но там начались проблемы с исполнителями. Певцов настроили против работы. Наверняка к этому приложили руку и старый пёс Глюк и другие завистливые хрычи. — Погодите-погодите, — поднимает руку фом Гримм и спрашивает с выписанным на лице неверием: — певцы не приходили на репетиции? — Приходили. В конце концов они все явились, чтобы искалечить и обезобразить творческий замысел моего сына. Лео про себя снова переживает день жгучего позора венской оперы, когда Аффлизио всё же собрал в кучу полный оркестр. Среди певцов и музыкантов с самого начала царил дух насмешки; оно прослеживалось и во взглядах, и в смешках и в шёпотках на ухо. — Роли не то что не спевали, их вообще не разучили, — рассказывает Лео. — С клавиром не репетировали, финал совместными усилиями исполнять не пробовали. Сразу же начали репетицию первого акта и всей оперы, чтобы сделать музыку неряшливой и сырой. Никто, кто присутствовал при той репетиции, не назвал бы её таковой, не краснея. Они из кожи вон лезли, чтобы обесценить подвиг мальчика. А эта опера ничто иное как подвиг. Увертюра, три акта, двадцать шесть арий, — засчитывает Моцарт-отец, как проводит инвентаризацию, — множество речитатива. И всё это в короткий срок. Подвиг как он есть, и всего в двенадцать лет! Именно что подвиг. Вольфганг месяцы подряд трудился каждый день, обложившись нотными листами с ариями и сочиняя по четыре-пять часов в день. И как он расстроился, когда наконец услышал своё произведение исполненным и осуществлённым вживую! Моцарт-отец вспоминает, как его бедный мальчик на соседнем с его месте весь сжался в комок, как замёрзшая птица, и часто растерянно моргал, слушая происходящее на сцене. Скоро Вольфгангэрль обратился к нему серьёзным, срывающимся голосом: — Папа, они всё делают неправильно. — Он очевидно подумал, будто можно заподозрить, что музыка плохо написана сама по себе, хотя Лео обсуждал с ним написанное каждый вечер на протяжении всего написания и прекрасно знал сколько мысли было вложено в каждый номер. — Я не понимаю, что происходит. Моцарт-отец тогда приобнял сына за хрупкие детские плечи, давая понять, что не оставит это оскорбление без ответа. И поднялся со своего места и начал череду разбирательств, затянувшуюся на месяцы подряд. Барон даёт себе время для реакции, с нажимом растирая свои широко расставленные бёдра и обдумывая всё услышанное. В конце концов, он говорит: — Хм. И никто не может оказать давление на Аффлизио. — Если бы у музыканта была такая же свобода! — Всё это определённо показывает, что опере нужна реформа… Но, мой дорогой друг, реформам нужны средства. А австрийское государство всё ещё платит долги за недавние войны. — Фом Гримм многозначительно поднимает брови. — Как вы понимаете, все в столице естественным образом подстраиваются под политику Императора — и поэтому сейчас толком не тратится вообще ничего. Если вам ещё не рассказывали: и в баллах, и в приёмах придворные сейчас участвуют только за деньги. Это услуга казне Империи. Потому и театр, к сожалению, полностью передан под чужое управление. — Значит, Император и его семья свободны от выплат театру, а Австрия свободна от признания немецких музыкантов, — ожесточённо резюмирует Лео. — Это стыд для всей нашей нации, что мы-немцы подавляем великого немца, вместо этого восхищаясь чужой нацией и культурой. Aber ich werde nichts unterlassen, glauben sie mir, was die Rettung der Ehre meines Kindes erheischet. — Значит, будете просить аудиенции у Императора? — И составлять жалобу с требованием справедливости и компенсации за проведённую работу. Лео не озвучивает, что хочет для верности обсудить это всё ещё раз, но уже с ван Свитеном. Фом Гримм же похлопывает себя по ляжкам, как бы прицениваясь к ситуации. В конце концов, он заявляет: — Я думаю, Император начнёт расследование по вашей наводке. Но вы не обнадёживайтесь, что это означает, что вам удастся поставить оперу. Лео поражается до глубины души. — Какой-то аферист не может быть влиятельнее самого Императора! Барон только разводит руками. — Я просто даю вам прогноз из своего опыта взаимодействия с монархами. Опыт у фом Гримма и впрямь имеется и заслуживает учтения: Лео известно, что он состоит в переписке с Императрицей Екатериной, чтобы заработать фавору и должность при русском дворе. А также ухитрился заиметь в читатели своей периодики Фридриха II. Моцарт-старший пробует зайти с другого конца: — А что Мария Тереза? Барон качает головой и отвечает коротким и ёмким: — Скряга. И всё же Лео вспоминает, как в январе Императрица даже касалась лица его жены, когда заботливо обсуждала обстоятельства их поездки и музыкальные интересы Вольфганга. Фом Гримм должен видеть его сомнение и выкорчёвывает его своими последующими словами: — Кроме того, она всё ещё не оправилась от смерти дочери накануне её свадьбы. И уже даже не держит музыкантов при себе, не устраивает выступлений, не ходит ни в оперу, ни на комедии, и вообще живёт невообразимо отчуждённо от мира. — Но она согласилась присутствовать на торжественном освящении храма, который отец Паргамер строил для сиротского приюта на Ренвеге. Вольфганг там дирижировал сиротским хором. — Это много, но это всё, что вы от неё получите. Лео сопротивляется этой мысли. Однако чувствует, что барон должен быть прав. Он невесело хмыкает и качает головой: — Иосиф, видимо, тоже считает, что заплатил нам уже своими милостивыми похвалами. — Именно так. Наверняка он рассматривает таким образом и сам факт своего заказа. По всему так и получается. Император ясно дал им понять, что попросил Вольфганга написать оперу, потому что не мог предложить должность при дворе и не мог учредить новую, но хотел выразить благосклонность к его таланту. Моцарт-отец раздражённым, резким выпадом указывает на картину с мандолинистом. В его жест заложено столько чувства, что портрету пристало бы воспламениться. — Как прославлять культуру, так всем им нужна музыка. А музыканты при этом должны выживать на подножном корму. Где полагающаяся Вольфгангу дань уважения, почтения? Фом Гримм в этот момент задумчиво смотрит на него, чуть склонив голову на бок. Старший Моцарт пытается взглянуть на себя в этом моменте глазами барона. Тот наверняка считает, что в нём говорит слепая любовь к сыну. Но это не так. У Вольфганга непостижимый дар за инструментами и в сочинительстве. И он уже сейчас лучший из людей среди всех, кого Лео знает. — Мой сын — чудо, — произносит Моцарт-отец с религиозным пылом. — Чудо, понимаете? Такого, как он, больше нет. В этот момент Лео почти больно от того, что он единственный во всём мире верит в величие Вольфганга и понимает его значение для Музыки. Ведь даже его мать любит его просто как ребёнка. И поэтому упускает из виду то, что по-настоящему важно для него, а значит — и не знает его на самом деле. — Но он и человек, — мягко уточняет фом Гримм. — Более того, Вольфганг ребёнок. Мальчику не может быть вредно такое фанатичное занятие музыкой? Лео морщится. — Он сам себе ставит самые высокие задачи, настолько это для него природно естественно. Он уже пишет симфонии, марши, сонаты для клавесина и скрипки, менуэты и итальянские арии — и это не считая опер и мессы. Его собственный каталог работ насчитывает уже более пятидесяти вещей. — Да… Под вашим руководством он уже ведёт вполне взрослую жизнь. — Руководством и защитой, — исправляет Лео, глядя на барона исподлобья. Барон кивает. — Sans l'ombre d'un doute. — «Но»? — хмурится Лео, умея расслышать недосказанность. — Он пишет музыку для взрослых людей, а вы хотите, чтобы к нему относились как к ребёнку, как к чуду. И музыка Вольфганга, конечно, поразительна и без учёта его возраста. И в «Мнимой простушке» тоже. Она изобретательная, резвая, свежая и очень чуткая. — «Но». — Но она совершенно невинная, как невинен тот, кто её написал. Лео напрягается и даже сжимает руки в кулаки. Фом Гримм многозначительно приподнимает и так и удерживает брови в выражении беспокойства, от чего у него на лбу собираются морщины. Он говорит: — Мальчик совершенно неверно истолковал арию Полидоро. Ту, что с «E che caldo ella mi fa». — Барон уверенно качает головой и продолжает: — Он же не понимал, о чём пишет музыку. И вы знаете об этом. Лео видит жест краем глаза, потому что избегает смотреть на друга напрямую. Он молча оправляет манжеты своего камзола. Разумеется, он знает, что чувственность лежит за пределами понимания его сына. Он лично проследил за этим. — Все остальные были слишком впечатлены самим фактом написания и не заметили это на первое прослушивание, — продолжает фом Гримм. — Но я знаю дарование Вольфганга не первый год и знаю его самого. Барон выдерживает паузу, пользуясь тем, что Лео не собирается отвечать. И дальше любопытствует, но без малейшего намёка на неприличный характер его интереса: — Вы хотя бы пытались объяснить Вольфгангу текст для этой арии? Молчание. Вопросы действительно были, но… Моцарт-отец в определённом смысле запретил их. — Я так и думал. — Просто скажите уже, к чему вы ведёте. Фом Гримм чуть склоняет голову на бок. Он выдерживает паузу и заключает: — Всему нужно время. Даже если не говорить о сладострастии — есть и другие вещи, которые Вольфгангу ещё только предстоит узнать и наработать. Не музыкальные, здесь я не могу судить лучше вашего. — И какие же вещи? — Юмор. Лео так удивляется замечанию, что даже поднимает глаза на собеседника: сам он совершенно не думал об этом. Барон-дипломат пожимает плечами под его взглядом и продолжает: — Да, у мальчика ещё нет взрослого юмора. Он очаровательно игрив, но детская игривость — это не то же самое, что остроумие. Иначе в салоны Парижа приглашали бы десятилеток, а не литераторов. Моцарт-отец не находится с возражением и только смотрит в сторону. А фом Гримм, как эссеисту и положено, придерживает самый крепкий довод для заключения: — К тому же, есть ещё одна вещь. Вы присылали мне либретто. — Вы так его и не прокомментировали. — Я был занят и, признаться честно, не хотел вас обижать. — Но вместо этого обидели своим молчанием. — Лео упирается в барона тяжёлым взглядом изобличения. — Я рассчитывал, eure freundschafftliche Meÿnung zu hören. Фом Гримм вздыхает. Он сводит руки вместе и, потирая платиновый перстень на мизинце, принимается рассуждать тем же незыблемым тоном, которым пишет в своей «Корреспонденции». — Переделанное либретто отнюдь не лучшее из работ Гольдони. Это обыкновенная третьесортная комедия про устройство личной жизни двух робких холостяков. Тема одна, нет никакого драматического развития, только последовательность эпизодов с комедийными элементами. Но у этого слишком мало потенциала для убедительного действия. Речетатив несогласован, арии не представляют из себя ничего стоящего… — Но поверх них ложатся мелодии! — Да, они певучие и живые. — А инструментализации и структурные техники показывают сверхразвитые способности мальчика. — Да, да, да. И всё-таки. Оно слишком сильно опирается на комедию дель арте. А я думаю, что Вольфгангу скорее интересны настоящие, выразительные персонажи, а не типажи. Его ведь не впечатлила сама идея? — Ему всё равно, над чем работать. Главное — с кем. — Это ли не ещё один показатель детской неразборчивости? — Я понял вашу мысль, — раздражённо порыкивает Лео, — вы можете прямо сейчас прекратить упорствовать в ней. Сказав это, он отворачивается к окну. Проходит некоторое время, прежде чем фом Гримм снова обращается к нему. — Все те «завистливые хрычи», о которых вы говорите, вероятно, и впрямь неспособны на соревнование с Вольфгангом. Но он ещё не окреп достаточно, а их здесь достаточно много, чтобы заклевать. Я советую вам дождаться, когда их время закончится. Тогда ваша новая музыка заявит о себе сама и с гораздо меньшим сопротивлением. Лео хмуро смотрит на всё ту же чернеющую за закрытым окном стаю из дюжины ворон. Они всё так же ныряют головой под крылья и выклёвывают что-то у себя из когтей мощными клювами. Что для них был бы птенец певчей птицы? Он и сам уже сто раз хотел собрать вещи и уехать. И будь то opera seria, он бы так и сделал, в надежде преподнести работу Шраттенбаху. Но opera buffa требует особого характера покровителя. — Скажите мне, — негромко начинает Моцарт-отец, — вы помните свою рецензию на выступление моих детей пять лет назад? — Конечно! — В голосе фом Гримма слышно, что он улыбается. — Я буду помнить тот вечер до конца жизни. — Позже вы предсказывали, что Вольфганг наверняка поставит оперу в итальянском театре ещё до того, как достигнет возраста двенадцати лет. — Да, и тогда меня осудили за то, что я недостаточно осведомлён в музыке, чтобы можно было воспринимать на веру такие мои суждения. Но только, пожалуйста, не говорите мне, что восприняли мои слова как прямое указание. — Как вызов. И Вольфганг уже написал и поставил на немецкое и латинское либретто. «Пастушка» была возможностью озвучить уже итальянское, пусть и вне Италии. Все придирки к ней и начались с обвинений Вольфганга в том, что он не знает достаточно итальянского и не имеет никакого представления ни о построении мелодии, ни о форме. — Про его немецкое либретто я знаю, а вы знаете моё мнение про «Бастьена и Бастьенну». Но напомните мне, о чём была его первая опера. Это я, кажется, упустил. Лео медлит с ответом. В том числе из-за подспудного неудобства от того, кому он это озвучивает. — «Аполлон и Гиацинт». Разумеется, всё было выдержано в рамках приличия. С «Простушкой» я хотел, чтобы Вольфганг написал большую оперу для Венского театра, чтобы заработать ему признание не только в Австрии, но и в Италии. Старший Моцарт не добавляет, что в марте он понадеялся, что лёд тронулся не только на Дунае, но и в их моцартовских делах, и уже загадывал, как Император примет во внимание все его соображения и дозволит им всем поехать во Флоренцию и Неаполь. Quelle naïveté. Лео слышит, что фом Гримм поднимается со своего места и идёт к нему. Моцарт-отец не оборачивается. Но он и не напрягается, как непроизвольно сделали бы многие другие мужчины, почувстовав за спиной приближение крупной фигуры барона. — Леопольд. Почему вы так не хотите подождать пару лет? — Для чего? Ради приличия? — бросает Лео. — А почему нет? — Пауза. — Вы сейчас помещаете Вольфганга и себя под очень большое давление. Почему же не заложить чуть больше времени под те же цели? Или вы боитесь, что мелодии Вольфганга иссякнут? Вы мой друг, вы можете быть со мной откровенны. — Вздор. — Тогда, простите, но я решительно не понимаю. Лео ценит фом Гримма, его честность и искреннее желание помочь. Поколебавшись, он ищет способ объяснить необходимость к действию, которая не даёт ему спать по ночам уже многие недели. Когда он оборачивается к барону, тот улыбается ему как прежде и пробует сменить тему. — Не хотите ещё вина? Мой слуга подогреет его. И вы точно не будете что-нибудь из сладкого? Оно может помочь с настроением. Лео качает головой. Он думает про то, как Вольфганг просто вырастет, оба его ребёнка просто вырастут, не реализовавшись, а он вступит в годы, когда возраст не позволит ездить свободно. И хотя его сын будет становиться только лучше и лучше, его заслуги в будущем не получат того же восхищения. — Я боюсь, что… — Лео слышит незванную хрипотцу в своём голосе, осекается и начинает снова, сведя ладони вместе для внутреннего равновесия. — Я боюсь, что через пару лет не смогу помочь дару Вольфганга. Вы видите, как сложно вызвать к себе интерес у публики? Особенно у немецкой. Когда мальчик подрастёт, то больше уже не будет сенсацией. Добиться аудиенций будет ещё сложнее. А чтобы тебе сделали достойное рабочее предложение, нужно чтобы тебя ещё услышали. Поэтому нам нужны широкие шаги вперёд уже сейчас. Мы не можем сидеть в Зальцбурге с пустой надеждой о лучшем шансе когда-нибудь. Где дома я возьму мальчику Лаши и Погги для Фракассо и Розины? Эберхарди, Бернаскони, Гарибальди и так далее. — Но много ли толка в лучших голосах Вены, если они отказывают петь по его плану? Барон удерживает брови приподнятыми, просто глядя на него. Моцарту-старшему нечего ответить на его резонное замечание. Он думает про реакцию Вольфганга. Про то, с какой меланхолией сын посмотрит на него, если его оперу и впрямь уже больше не поставят. — Скажите. — Впервые за весь разговор Лео звучит как тот, кто по-настоящему нуждается в совете от друга. — Чем я должен объяснить Вольфгангу эти козни? Его доброе сердце не поймёт, что его ненавидят просто за сам факт его существования. Но я… Я не хочу ему лгать. — Вам и не нужно! — живо успокаивает фом Гримм. — Скажите, что неурядицы или даже отмена — это обычное дело, когда ставится первая итальянская опера, как композитор бы не был хорош. Так оно, собственно, и есть. Я могу назвать множество примеров из Парижа. А мальчик пусть привыкает к тому, что его не везде будет ждать особое обхождение, вы не находите? Так будет безопаснее и для него самого на будущее. — Может быть, вы правы. В следующий момент на плечо старшего Моцарта ложится крупная, тяжёлая рука. Барон обещает ему, чуть сжимая ладонь: — Луч вашей мудрости ещё пробьётся сквозь боль и печаль. И, может быть, такое развитие событий окажется лучшим для всех. Лео тотчас же представляет себе, как супруга скажет ему, так же положив руку ему на плечо в жесте утешения и увещевания: «Dann hat Gott mit uns etwas anderes vor, Leopold». Анна Мария давно хочет домой и уже много раз намекала ему на несбыточность планов и отъезд. А если точнее — намёк звучал в каждом её вздохе и выражении. Но она, лучшая из женщин, терпеливо продолжала ожидать, пока он образумится. — А Вольфганг ещё научится писать свои мессы с истинно итальянской торжественностью и станет прекрасным маэстро. — Фом Гримм снимает руку с его плеча, ободряюще похлопав по нему напоследок. — Вы знаете, что я тоже желаю мальчику самого лучшего и люблю его. Как творца, как добрейшее существо, и как ваше продолжение. От Лео не ускользает окончание фразы, и он выразительно поднимает глаза на барона. На ум ему в этот момент приходит уже другая цитата из всё той же пьесы Готтшеда: «Die Klugheit lehrte mich, die Neigung zu verhölen». Старший Моцарт обращается к другу сдержанным, предупреждающим тоном: — Герр барон. Мне напомнить вам наше объяснение? — Я помню его, — кивает фом Гримм. — И всё же буду благодарен вам, если буду для вас «Фридрихом» хотя бы в личной беседе. Ведь имя — это не так много и совершенно ничего не стоит вам. Лео резко ощущает неудобство от их близкого расположения и сходит с места, спокойным шагом направляясь к двери из кабинета. Оттуда он помещает их с бароном обмен в более официальные рамки, делая придворный полупоклон. — Спасибо вам за всю вашу поддержку и участие. Но я должен вернуться к своим жене и детям. — Мой экипаж к вашим услугам. Только один вопрос. У вас есть ещё что-нибудь, что Вольфганг должен доделать? — Заказ от доктора Месмера на зингшпиль. Барон запросил у нас музыку для осеннего бала, для своего домашнего театра. — Меня, как и всегда, радует знать, что у вашей семьи есть друзья. Лео мрачно усмехается. Да, на их стороне и герцоги, и графы, и святые отцы, а также графини и фройляйн, даже обершталльмайстер. Министр-граф фон Дегенфельд так и вовсе прознал о способностях Вольфганга ещё будучи в Голландии. А доктор Лаугьер, барон ван Свитен, певицы Караттоли и Карибальди, князья Голицын и Кауниц все всё понимают и сочувствуют, благоволят и всегда заступаются за них в разговорах. Alle die grösten Personnen der Noblesse zu ihrer Protection. Но это только делает их общее бессилие ещё более тягостным. — Да, у нас есть друзья. Но нет покровителей. После собственного вывода Лео пронимает одиночество. Он хочет поскорее увидеть свою семью. И перед тем, как засесть за исчерпывающую жалобу на постановку «Мнимой простушки», он хочет обнять своего славного, старательного мальчика и поразбирать с Вольфгангом партитуры других композиторов. Его Вольфганг. Он должен быть рядом с ним. Но где он?.. В Париже? Или в Маннхайме? Лео понимает, что не помнит этого. Совершенно не помнит, когда и где видел его в последний раз. Он же совсем один. И Коллоредо, Господи. Настоящее проступает в прошлом, и, напуганный всеми за раз поднимающимися из памяти тревогами за два года, Моцарт-отец хочет позвать сына, назвав его самым ласковым детским прозвищем. Но он не помнит, каким оно было. Это осознание срабатывает как последний рычаг, и Лео просыпается в своей спальне. Снаружи ещё стоит глубокая ночь, но в комнате горит свеча. Это Вольфганг сидит за бюро в углу, укутавшись в тёплый халат. Лео шумно выдыхает, чувствуя, как что-то в нём будто размыкается от вида глубоко и всесторонне любимого сына совсем рядом. Он будто вспоминает самого себя через это чувство к Вольфгангу и невольно отмечает, что Анна Мария производила на него другое воздействие. Но он сразу же обрывает эту мысль за неуместностью сравнения. — Вольфганг, почему ты не спишь? — Лео слышит, что его голос звучит глухо и ускользающе, и прочищает горло. — Опять музыка мешает? Вольфганг оборачивается к нему. Он не выглядит потерянным, как во время приступа, а наоборот — смотрит достаточно свежо, хоть и немного сонно. — О, я разбудил тебя? Прости, я старался быть как можно тише. — Вольфганг хмурится и качает головой. — И, нет, на этот раз просто кошмары. — Мне тоже один приснился только что. Вольфганг откладывает перо и полностью поворачивается к нему. Лео уютно отзывается его лёгкая взъерошенность. — Хочешь умыться? Моцарт-старший кивает и присаживается на край кровати. Вольфганг обходит её с той стороны, где до того спал сам, чтобы снять блюдо с водой с прикроватного столика. — А что тебе снилось? — Ты не помнишь Аффлизио? Импресарио, который не дал нам поставить «Мнимую простушку» в Вене много лет назад. — Я помню, что он всё время врал. Лео хмыкает. Вольфганг, как всегда, умеет очертить главное. Возможно, на этом и стоит всё оставить. — Да. Это мне и снилось. Вольфганг подносит блюдо Лео и даёт понять, что подержит его в руках, чтобы отцу было удобнее умыться. Лео мягко благодарит его. — Ночью у снов над нами такая власть, — замечает Вольфганг, пока он освежается. — Больше, чем у любого правителя. Хотя это всего лишь воспоминания и фантазии и сами по себе они не могут навредить. — Да, и все их можно рационально объяснить себе, — соглашается Лео, докончив. Прохладная вода взбодрила его, и это помогает думать. — Я имею в виду не как вещуньи за деньги суеверных. На эту тему написана уйма онтологических дискурсов: Декарт, Вольфф, — Лео делает жест «и так далее». — Но главное, что всё это вполне нормально. Страхи и напряжение возвращаются, стоит только расслабиться, в том числе и днём. Подай мне, пожалуйста, платок утереться. — А чем именно тебя напугала память об Аффлизио? — осторожно спрашивает Вольфганг, унося блюдо. — Хм. Лео пользуется тем, что дальше промокает лицо, чтобы дать себе подобрать слова. Du dreckiger Gauner. Червь в человеческом обличье. — Я не всегда знаю, повёл ли я себя верно, — признаётся он в конце концов. — Поэтому чаще всего мне снится что-то из прошлого… — Все мы этого не знаем. Лео хочет в неверии спросить сына: «Даже ты?». Но вместо этого спрашивает другое: — А что было в твоём сне? Вольфганг качает головой, в его глазах мелькает страх. Он поджимает губы, а затем шлём ему тревожную улыбку и просит на выдохе: — Знаешь, лучше не надо. Лео не спрашивает дальше. Но про себя он печалится тому, что знает о сыне не всё самое важное, хоть и знает его лучше кого бы то ни было. Даже если тот хочет его сберечь. Вольфганг в это время вешает влажный платок сушиться на спинку стула. Лео переводит взгляд на бумаги, разложенные на бюро. — Ты что-то пишешь? Моцарт-отец не уточняет, что имеет в виду именно музыку. Но Вольфганг понимает. — Да. Одну вещь для тебя. Лео вспоминает, как много лет назад его маленький мальчик-Вольфгангэрль с копной русых волос шёпотом рассказывал ему ночью, что сочинил сонату за вечер. И вручил ему в руки бесценный подарок, навсегда изменивший их жизни: партитуру собственного сочинения. — Спасибо тебе. Я… тоже уже несколько дней пишу одну вещь. — Лео смущается и не договаривает: «И тоже для тебя». — Небольшую, но всё-таки. Лицо Вольфганга светлеет, он широко улыбается и всплёскивает руками: — Это же прекрасно! Я очень рад, Папа! Он мгновенно набирается бодрости и даже словно бы растроган. Лео сызнова поражает любовь сына к нему, её высокое качество. Его Вольфганг единственный желает ему творить. Его Вольфганг любит его так сильно, как одна жизнь может любить другую — и желает ему цветения. — Я тоже рад, мой милый, — серьёзно отзывается Лео и жестом подзывает сына к себе, потому что очень хочет дотронуться до него. Вольфганг присаживается рядом с ним, полубоком, так что они соприкасаются коленями. Лео гладит его по щеке. Вольфганг закрывает глаза, дышит поверхностно. Лео передаётся, как сильно его волнует это прикосновение. И сам он, едва дыша, любуется родным лицом Вольфганга в тёплом свечном свете. «Дитя моё», думает он про себя, не в силах выразить свой трепет вслух: «Моё возлюбленное дитя». Через несколько секунд Лео чувствует, как сын заключает другую его руку в обе свои и одновременно с этим принимается поглаживать тыльную сторону его ладони большим пальцем. Руки Вольфганга тёплые, почти горячие. — Я как раз вчера перебирал твои композиции, — делится младший Моцарт, не раскрывая глаз. — Некоторые, которые я помню, я так и не нашёл. Тебе стоит лучше вести им учёт. — Что ты искал? — Andante molto в фа мажоре. Я сейчас пишу Andantino и я хотел, чтобы музыки были созвучными. — Вольфганг сглатывает, и его голос не глохнет, но становится тише: — Я хочу, я хочу, чтобы все слышали, как сильно я люблю тебя. Лео чувствует, что и у него в горле пересыхает. — Но ведь никто не поймёт, не вспомнит. — И не нужно. Пусть просто слышат мой оммаж. Лео прекращает поглаживание и придерживает сына за челюсть. Он опускает голову и медленно трётся скулой и щекой о его висок. А закончив с этим, прижимается к виску Вольфганга губами и задерживает на нём этот интимный поцелуй, проникнутый огромной верностью и любовью. — Я очень сильно люблю тебя, — тихо повторяет Вольфганг и сжимает его руку в своих. Его голос самую малость срывается от чувств: — Ты самый замечательный, и я тысячу раз благословлён. Старший Моцарт шумно вдыхает. Он обнимает сына, целует его в горячие губы и прижимается лбом ко лбу; Вольфганг без промедления обнимает его в ответ, сжимая пальцы на ткани его ночной рубахи. Лео хочет, чтобы они приняли более удобное положение, и побуждает Вольфганга лечь с ним: бережно опрокидывает его на кровать вместе с собой, не распуская их объятие. В положении лёжа Вольфганг сразу же переплетает его пальцы со своими и помещает их руки между ними двумя. На уровне груди, у сердец. Оба их сердцебиения отдаются в ладонях, постепенно становясь как одно. И Лео чувствует, что все страхи прошлого, настоящего и будущего отступают перед этой тонкой ниточкой пульса — перед той незыблемой связью, которая звучит сквозь неё. Моцарт-отец плавно подаётся к сыну и чувствует улыбку Вольфганга под своими губами, одновременно с этим понимая, что и сам тоже улыбается и даже не знает, как давно. Они задерживаются на этих расслабленных и доверчивых поцелуях на какое-то время, пока Вольфганг не отстраняется — совсем чуть-чуть. Лео даже сперва не понимает, что он делает. Вольфганг легонько трётся носом о его нос. Этот маленький, неожиданный жест в сочетании с улыбкой сына зарождает в старшем Моцарте особые робость и нежность. Он целует Вольфганга в нос, и в этот момент к нему возвращается то детское прозвище его Вольфгангэрля, которое не шло ему на ум спустя многие годы вынужденного отречения от нежной ласки. Лео сжимает ладонь сына чуть крепче и чутко зовёт его: — Herzerl.