Сепия

      Спальня встретила разбросанными по полу книгами, листами с заметками и бумажной пылью. На прикроватной тумбе горела старая керосинка: пламя за стеклом тревожно подрагивало. Снаружи же ливень зарядил с новой силой, однако размеренный перестук ничуть не успокаивал. Напротив, с каждой секундой волнение захлестывало с новой силой. «Что если это ошибка?..» — вздохнув, Риз положил испорченную рубашку на спинку кресла. Должно быть, сейчас он выглядит ничем не лучше призрака или ожившего мертвеца: бледный, угловатый, испуганный. Лишившись одежды он, казалось, лишился последней защиты, и теперь адский огонь сожрет его целиком не оставив и пепла. Может, он обманывает сам себя? Чаши нутряных весов покачнулись, стоило услышать протяжный хрип позади. Было в этом звуке что-то странное — животное, хищное, опасное — от чего сердце забилось чаще, а кровь прилила к щекам и шее. В мозгу замелькали яркие, живые образы: те самые грезы, которыми он измучивал себя перед сном. Части его не терпелось узнать, что из них окажется лишь домыслом, а что правдой. Думал он и о другом: о внезапно проснувшемся красноречии Тимоти, признаниях и озвученных чувствах. Как хотелось понять, стояло ли нечто большее за кротким «Нравишься». — Т-тимоти, я… На долю секунды он ощутил себя героем бредового сна, что водоворотом затягивал глубже и глубже. До чего сложно оторвать взгляд: приглушенный свет приукрашивал и без того ладное сложение — ни капли лишнего, любому античному божеству на зависть. Но если бы его занимало лишь это: даже под одеждой смуглую кожу покрывали мелкие темные крапинки, словно крошечные созвездия. От контраста волнующего и милого голова пошла кругом, однако стоило Тимоти развернуться лицом, Риз окончательно растерялся. Природа, безусловно, была прекрасной художницей, но Тимоти она одарила сверх всякой меры. — Хм-м, — смущение слишком сильно, чтобы не отвернуться. Отказ от первого, фривольного предложения напарника теперь показался весьма опрометчивым. Пожалуй, даже опасным для здоровья. — Знаешь, если подумать… — Не бойся, — ровно говорит Тимоти. Босые ноги шлепают по полу, каждый шаг отдается в черепе гулом. Шальная мысль заставляет краснеть пуще прежнего — что если занять место ведущего, а не ведомого? Пускай какой-то небольшой части и хотелось почувствовать наполненность, но быстрый взгляд на смуглые бедра заставлял голос разума заверещать (хорошо, что только его). — Может, ты… — Риз тушуется, когда Тимоти в ответ выразительно выгибает бровь. — Позволишь… п-понимаешь, я не совсем уверен, что это… — Что? — глухо выдыхает Тимоти. — …Физически возможно, — морщится Риз. В голове непривычно пусто — отдав всего себя науке и мистике, потребности тела в контакте он привык игнорировать. Слабость эту, безусловно, можно удовлетворить иными методами, коими он не брезговал, но даже так… — Много думаешь. — Вовсе нет, — он трёт лицо внезапно похолодевшей ладонью. — Помнишь глотателя шпаг на ярмарке? — Тимоти, отверстия различаются между собой! — закипая цедит Риз. — Планируешь пронзить меня насквозь? — «Пронзить», — хрипло тянет Тимоти, делая ещё один шаг навстречу. — Хорошее слово. Ёмкое. — Ёмкое, — передразнивает Риз. — Пушечному ядру в револьвер не встать! — Хм. Заметил, — тот кивком указал вниз, где физиология саботировала исполненную безупречной логикой речь. Лицо тут же обожгла волна жгучего стыда. В довесок, будто насмехаясь, Тимоти подошел почти вплотную и, заглянув ему в глаза, проговорил: — …У меня гибкий язык. Помочь? — Откуда… — сипит Риз. Из лёгких разом исчез воздух. — Где ты этому научился?! — Да или нет? Внезапно прогремел гром, и будто в унисон затрещал едва живой огонёк керосиновой лампы, обратив комнату в театр теней. Те заплясали по стенам, вытянулись, окружили, меняя очертания знакомых вещей. Полупустой книжный шкаф почудился дыбой, изголовье кровати — укрытым снежным покрывалом камнем, а окно — кусочком абсолютной, непроглядной тьмы. Тело же Тимоти словно порвали на части и сшили, да с закрытыми глазами. Казалось, что неровными краями алели раны: по правой стороне лица и от груди до паха, опускаясь на левую ногу. Ожили в памяти кошмарные образы — как снова и снова напарник лишался себя, чтобы вопреки всему вернуться к жизни и отомстить. «Дай сюда. Не бойся ты! Смотри, подержу и прирастет» …Как терял кровь и остатки рассудка, или прилаживал оторванные конечности и возвращался в бой. Всё ради того, чтобы добраться до заветной цели. Но та уходила снова и снова, как проклятый волшебный огонёк. Неужели эта ужасная боль была впустую? — Тимоти, я… — вина сжала сердце когтями, путая мысли. Его речь перебил протяжный выдох. — Понял. Не дурак, — Тим покачал головой. — Не хочешь. Заставлять не буду. — …Мне так жаль. В мягком оранжевом свете становятся заметней те изъяны, которые тело Тимоти по какой-то причине решило оставить. Тонкая, прямая отметина на животе; следы огромных зубов у бедра; и, самое страшное — то, на что замечтавшись Риз совсем не обратил внимание — крестообразный шрам почти по центру груди. Тот глубок и тёмен, словно напитан изнутри инфернальной злобой. — Прости, — наконец извиняется Риз не то перед собой, не то за себя. Рука сама тянется к проклятой отметке. Напарник замирает, хмурится, но не отталкивает, не проронив ни слова в ответ. Кожа под пальцами груба, как подошва старого ботинка, однако стоит раскрыть ладонь, как в плоть отдается частой, сильной пульсацией. Глубоко внутри сердце Тимоти, противясь законам природы, продолжало качать кровь и не хотело умирать. «Как унять эту боль?..» — вновь оживает чувство вины. Ни в книгах, ни в свитках или посланиях древних не удавалось найти даже намёка, как именно разрушить проклятье, питающее чужую душу испепеляющей ненавистью. Воцарившаяся тишина бередит и без того затуманенный разум сомнениями. Лучше бы Тимоти рассмеялся ему в лицо или сбил с ног — но тот лишь молчит. Так страшно, словно со следующим вдохом обрушит на него всю свою ярость. Однако, медленно и неуверенно, бессознательное уступает рациональному: что если не бежать от пламени, а прикоснуться к нему? Попытаться приручить. Он решается на опасный ход: припадает губами к ороговевшей коже на смуглой груди, в надежде, что этой сентиментальной глупостью даст понять, что ему не всё равно. Целует он мягко и нежно, как самую драгоценную вещь на всём свете. На миг ему кажется, что сильное, упрямое сердце пропускает удар. Кроткая заминка придает сил — он тянется выше, давая волю рукам. Мышцы под пальцами сильные, крепкие, а кожа горяча. Запах пьянящий, горький и сладкий одновременно — так пахнет разогретое солнцем дерево, раскаленный добела металл, кровь, кипящая в венах. Риз поднимается выше, очерчивая легкими прикосновениями губ красивый подбородок и линию челюсти. Рядом заходится в частом ритме широкая вена на шее. Тимоти растерянно хмурится — глубоко в широкой груди что-то низко, зло заворчало, словно готовый вот-вот разверзнуться вулкан. Риз решил действовать на опережение, и пока на него магмой не полились фривольности и оскорбления, накрыл тонкие, изогнутые в недовольной ухмылке губы поцелуем. Подействовало лучше всякой пощёчины — Тимоти смотрел на него, будто видел впервые. Тот замешкался, отступая назад, и Риз не упустил возможность отомстить за то недоразумение, после которого нижняя губа неприятно ныла. Но тактику он избрал иную: прильнул к шее, одаривая кроткими поцелуями каждую бронзовую крапинку на полотне кожи. — Зачем? — хрипло выдыхает Тимоти. Голос его звучит сонно, рассеянно. — Всегда хотел их пересчитать. Идея — сущая глупость, однако работает она на славу. Боковым зрением Риз замечает, как густой румянец опускается со щёк на шею, укрывая кожу плотной вуалью. Та мягкая, горячая, а вкус настолько будоражит голову, что Риз прихватывает ту зубами — не ради боли, а чтобы почувствовать больше. Тимоти сипло выдыхает, будто ему только что дали под дых. Зрачки у него широкие, чернотой своей почти затопившие радужку, дыхание прерывисто. И в этой секундной уязвимости Риз находит его безмерно очаровательным. — Что ты… — Тимоти громко сглатывает. — …Делаешь? Внутренним чутьём Риз пытается понять, где найти слабое место: прижимается крепче, обвивая руками широкую спину. Становится жарче, мышцы под пальцами напрягаются, походя на живую броню. Смелея Риз проводит тупыми ногтями вниз, от лопаток до поясницы, и едва сдерживается от злорадной усмешки, когда чувствует ответную дрожь. — Не понима… — остаток фразы переходит в невнятное ворчание, стоит Ризу прервать ту, запечатав чужой рот своим. Цепкие пальцы опускаются ниже, очерчивая линию бедер и впиваясь, наконец, в податливую плоть. Но тут в разноцветных глазах Ризу почудился отблеск нехорошего алого пламени — и в ту же секунду на его спину легла широкая, горячая ладонь. В рот скользнул гибкий, плотный язык, заставив сипло вздохнуть. Прикрыв глаза, Тимоти напирал на него, заставляя пятиться назад в подобии пьяного танца. С каждым шагом он будто проигрывал в негласной дуэли, и Тимоти держал его крепко, будто в тисках — ни вырваться, ни отстраниться. А когда голени уперлись в холодное дерево кровати, было уже слишком поздно.