Кнок-Кнок

       Во что превратилась его жизнь? Скарамучча всё чаще стал ловить на своей спине взгляды тогда, когда их быть не могло. Или могло? Говорят, у стен есть уши, а есть ли глаза? В штабе Фатуи точно, не зря же Скарамучча каждый день чувствует испепеляющее жжение в затылке. Откуда? От кого? Кто посылает этот мерзкий, склизкий ужас на него? Почему он ощущает себя так же, как когда скрывался в Инадзуме? Скарамучча не знал ответа на хотя бы один из этих вопросов, но что-то ему подсказывало, что так даже лучше. Может, не зная того, что так хотелось, он будет в большей безопасности? Кто знает, что в этих самых стенах, помимо глаз да ушей может быть. Но время текло, нервы накалялись, агрессия струилась по венам вместо крови, и как назло Второй вёл себя точно так же, как и раньше. Не замечает, словно Шестой — это лишь назойливая муха перед лицом. Мелкая, противная… жалкая. Мерзость. Как можно быть настолько отстойным и влекущим одновременно? Руки непроизвольно сжались в кулаки и Скарамучча сдавленно зарычал, пиная стену. Та жалко отозвалась почти неслышимым эхом, после которого в коридоре легла мёртвая тишина, что изредка нарушалась сердитым сопением Шестого. Какого чёрта в нём вообще столько гнева от обычного игнора? Да чёрт подери, даже когда он иногда забегает в кабинет к Дотторе занести письма Царицы, тот не обращает на него никакого внимания. Вечно теребит в руках проклятую склянку с голубоватой светящейся жидкостью, которая одним своим видом источает яд и ненависть Скарамуччи. А собственное голубоватое искажённое отражение бесит если не в три, то точно в пять раз больше. Но даже когда налитые кровью глаза скользят, а Скарамучча даже не сомневался в этом, по его отражению, лицо остаётся той же каменной маской, не источающей ровно ничего. Разве, сука, так сложно просто взять и банально сощуриться при виде его, чтобы Шестой понял, что Иль Дотторе хотя бы видит его? Ярость кровавой пеленой застилает глаза, но прежде чем Предвестник успевает сделать что-нибудь из ряда вон выходящее, его отвлекают быстрые шаги по коридору. Редкие, человек явно высокий. Поступь грубая, человек, явно мужчина, делает сильный акцент на пятку, от того стук каблуков более явно выражен. Даже гадать не нужно, это сто процентов Второй, это точно его походка. Только он так несётся, всегда несётся, словно вот-вот сорвётся на бег, словно всегда опаздывает куда-то. И даже это до одури бесит и влечёт одновременно. И вот, во имя всех ожиданий Скарамуччи, Иль Дотторе выныривает из-за угла, уткнувшись в кипу бумаг. И снова в эти чёртовы бумаги! Скарамучча сжимает руки в кулаки и сводит брови к переносице, сдавленно рыча, чем и привлекает внимание мужчины. Впервые. Дотторе отнимает лицо от строк и нечитаемо смотрит на Скарамуччу слишком затянуто. Секунды растянулись до неприличного долго, кажется, ещё мгновение и Шестой сойдёт с ума от напряжения. Волосы на затылке встали дыбом, мышцы напряглись, а на виске выступила испарина то ли от стыда, то ли от накатывающей ярости. Но тут же этот ублюдок выкидывает нечто, что можно назвать как «вы все этого не ждали, но по-другому и быть не могло.» Второй, не показав ни одной эмоции на лице, лишь развернулся в противоположную сторону и тут же двинулся назад, вновь утыкаясь в бумаги, как тут же на бледном лице сосуда показалась такая ярость, которой можно лишь посочувствовать. Он сделал один неприлично громкий шаг вперёд и, чуть ли не вереща, произнёс: — Какого хера? — Док остановился и всё так же нечитаемо уставился на Скарамуччу, даже не моргая. Это должно было убрать всю храбрость Шестого, но тот разозлился лишь сильнее, делая очередной большой шаг к Дотторе. Ещё и ещё, пока просто не встал впритык, улавливая тонкий аромат его духов, что еле-еле пробивался из-под запаха старой бумаги и чернил. Голову пьяняще вскружило, в груди всплеснулось что-то горячее, но ни один мускул на лице не дрогнул, оставаясь всё той же застывшей маской гнева. — Ты ведёшь себя как отсталый ребёнок, Дотторе. Какого вообще хера ты так избегаешь меня? Как прямо. Даже сам Скарамучча не ожидал, что сможет так сказать, но, чего и следовало доказать, он смог. И такая грубая фраза принесла свои, пусть и хилые, но плоды. Мужчина, что возвышался над ним, лишь сощурился, предположительно выгибая одну бровь, чего увы, под маской не было видно. Жалко, чёрт возьми, как же жалко! Скарамучча был готов отдать почти всё, что у него было, лишь бы увидеть этот изгиб брови на обычно каменном лице. Но даже того факта, что эмоция была, уже достаточно, чтобы почувствовать себя победителем. — Я ошибся коридором и понял это, когда увидел вон ту люстру. — И тут же весь его триумф рушится, словно карточный домик, Шестой чувствует себя дурак дураком. Чувствует, как стыд захлёстывает щёки, от того лишь бесится сильнее. — Ты вообще кто такой? — ЧТО? — Голос срывается на крик и Скарамучча хватает Дотторе за воротник, вынуждая склониться ближе к себе. Разница в росте была помехой, да, но не в этот момент. Забыл? Да нет, невозможно, такое не забывают! Он лишь прикидывается дураком, клоун проклятый. — Ты издеваешься надо мной, я не понимаю? Но Док оставался каменно-невозмутимым. Смотрел нечитаемо прямо в синие глаза напротив, оставляя Скарамуччу только гадать, мысленно он его разрывает на куски или чего ещё похуже. И если лицо ничего не выражало, то вот руки — ещё как выражали. Второй коротко поднял вверх ладонь и хлёстко ударил по ладони Шестого Предвестника, вынуждая того тут же от возмущения разжать руки. Выпрямляется, поправляя смятый воротник рубашки и эту дурацкую розовую бабочку, — зачем ему вообще она нужна? — после чего безразлично скользит по задыхающемуся от возмущения Скарамучче. И медленно, скучающе тянет: — Ах, ты помял мою рубашку. Какая жалость, нужно сменить. Кто же тебя, дикаря, воспитал? — Доктор вновь поправил воротник и снова развернулся, даже не глядя на уже краснеющего от ярости Сказителя. — Я обязательно спрошу у Педролино, как будет возможность… Если не забуду. И ушёл, оставляя после себя в коридоре сладкий, до тошноты въедающийся привкус парфюма. … Парфюма из Фонтейна.