Кнок-Кнок

      Он уснул как только в голове пронеслось заключение его домыслов. Как только сформировалась конечная цель, он провалился в глубокий, безмятежный сон. Его тело обволокла сладкая пелена небытия и лёгкого ощущения присутствия кого-то, кого он никогда не видел. Он едва успел повернуть голову вбок, как тут же выпал из реальности, проваливаясь куда-то сквозь тягучую массу его не самых приятных мыслей. Щёки едва кололо от прохлады застывших слёз, но, будем честны хотя-бы сами с собой, это его ничуть не волновало. И поначалу, сон был чудесный. Он сидел под клёном с багровыми листами, на коленях его лежали записи Хисахиде Нивы, которые он бережно гладил. Глаза цепляли каждую строчку, каждый иероглиф, которые он сам выводил кончиком косточки, попутно кусая губу, как он любил это делать в глубокой задумчивости. Листья опадали рядом с Кабукимоно, образовывая своеобразное гнездо для него, в котором сосуд с удовольствием ютился. Они только недавно закончили с дневной работой и Нива отпустил Кабукимоно прогуляться, напоследок попросив его сходить на рынок за сладким, не говоря для кого. Кабуки, естественно, согласился и побежал сразу на рынок, скупая всё, что нравилось ему на вид. Мешочек со сладким так же безмятежно грелся под солнцем около коленей куклы, безмолвно наслаждаясь таким прекрасным днём. Нива говорил ему, что нужно следовать сердцу. Но ведь у него не было сердца, чему следовать? На губах возник сладкий привкус чая. Тогда, он пил его с Нивой и задал точно такой же вопрос. Лидер рассмеялся, протянул руку к его волосам и легко их растрепал, склоняясь ближе. В его глазах в тот момент было что-то такое… мягкое, пушистое, что-то, что очень хотелось потрогать, прижать к груди, млея и тая от тепла. Нива тогда держал чашку чая. Он сжимал её намазоленными пальцами, которыми он до этого сжимал молот, улыбаясь. Эти руки были самыми сильными из тех, что встречал Кабукимоно. Но они всегда были так мягки с ним. Нива никогда не делал ему больно, даже когда злился. Если Кабуки жался к нему под бок в такие моменты, Хисахиде лишь опускал руку на его макушку, выдыхал и нежно гладил, повторяя, что всё хорошо. И тогда тоже, лидер лишь мягко потрепал его по голове, отпивая чая. Он легко выдохнул и, оглядывая так старательно слушавшего его Кабукимоно, ласково, негромко произнёс: — Тебе не нужно сердце, которое есть у меня или у других ребят. То, чем человек чувствует, находится глубже, понимаешь? Оно есть у всех. У тебя тоже. Прислушайся к себе, к своему внутреннему голосу и сразу поймёшь, что тебе нравится, чего ты хочешь, а чего нет. — А после, Нива сказал то, что заставило куклу слабо выдохнуть, дрожащими пальцами сжать чашку и посмотреть на Хисахиде самым благодарным взглядом из возможных. — Моего сердца хватит на нас двоих, Кабуки, сполна хватит для того, чтобы жить. Мне радостно за нас двоих, мне больно за нас двоих, я боюсь за нас двоих и стою твёрдо на ногах за нас двоих. Моё сердце это твоё сердце, Кабукимоно. Тогда, кукла поняла, что ей нравится больше всего на свете. Это чай, который готовит ему Нива, сладкое, которым он угощает его и сам Нива. Весь, без остатка. Кабукимоно поднял взгляд вверх, на крону дерева. Перед носом, на землю, спикировал один из множества багровых кленовых листьев, а солнце слепило глаза. Моно поморщился, после чего хихикнул и снова опустил взгляд в записи лидера. Он легко очерчивал подушечкой пальца каждый иероглиф, повторяя движения кисти, чтобы почувствовать себя рядом с Нивой. Он улыбался так нежно, словно его снова гладили по голове. Он грелся в лучах солнца так, словно был в руках Нивы. Однажды, когда Кабуки ещё неумело справлялся с работой и только учился ковке мечей, Нива вставал позади него, брал его руку в свою и направлял. Работа тогда выходила идеальной. Ни одной зазубрины, скола, клинок выходил настолько превосходный, что даже Кацураги прикладывал руку к груди и, естественно наигранно, всхлипывал, причитая, как же хорошо получилось. Тогда Нива улыбался так широко, что Кабукимоно видел каждую морщинку на его лице, каждый отблеск солнца на его коже, каждую каплю пота от тяжёлой работы. Он учился, не покладая рук и лелеял воспоминание об этом прикосновении, как мог. Сосуд перевёл взгляд на лист, что приземлился на записи, отвлекая его от прочтения. Тонкие пальцы взяли в руки кленовый листик и повертели, пока сам сосуд любовался им. Напоминает о Ниве. Интересно, как бы этот лист смотрелся в его волосах? А как бы в его волосах смотрелся десяток таких листьев? Но, для начала, нужно снять с него косынку. Однажды, Кабукимоно видел его без косынки. Он прокрался в комнату лидера с утра пораньше, чтобы его разбудить. Нива всегда вставал с первыми лучами солнца, чтобы приступить к работе, к совершенствованию, к его делу всей жизни. Кабукимоно решил, что в этот раз он разбудит его сам, чтобы порадовать так же, как Нива радует Кабуки. Он залез под одеяло к Хисахиде, улёгся на него, разглядывая умиротворённое лицо. Протянул руки, чтобы погладить его щёки, коснулся большими пальцами нежной кожи, после чего едва те сжал. Мягкие. Нива любил поесть и был крепкого телосложения благодаря усердной работе, но щёки у него были мягкие. Тогда Нива сквозь сон улыбнулся, а Кабукимоно совсем чуть-чуть смутился. Но рук не убрал. Он принялся шептать ему просьбы проснуться, совсем тихо, разглядывая лицо лидера. Нива обвил его руками, притянул к себе и ткнулся лицом в его макушку, вынуждая сосуд едва хихикнуть. А потом, так не нуждающийся во сне Кабукимоно уснул, греясь в крепких руках и чувствуя себя самым счастливым существом во всей Инадзуме. Проснулся он уже один, укутанный в одеяло Нивы. Самого Хисахиде нигде не было, зато рядом стояло блюдце со сладкими конфетами. Только Нива так мог позаботиться о нём. Кабукимоно был так счастлив, он любил вспоминать это каждый раз, когда ложился в свою кровать. С тех пор он спал, чтобы ни за что не забыл то мгновение. Резко, подул ветер, сдувая лист с записей Нивы. Моно заворожённо проследил за траекторией полёта листика, снова широко улыбаясь. Возьми. Неожиданно, по спине пробежал холодок. Кабукимоно принялся оглядываться, пытаясь понять, откуда послышался голос. Он едва поджал губы, сводя брови к переносице, да сжимал записи Нивы в кончиках пальцев. Ты же так хотел его получить. Подташнивало. Кабуки весь сжался от страха, не понимая, откуда доносится голос. Возникало ощущение, что он везде, словно источник без конца наворачивал круги вокруг сосуда. — Н-не хочу. — Это не было похоже на его голос. Злой, испуганный, загнанный и громкий голос. Кабукимоно никогда не говорил таким тоном. Нива оставил тебе его перед тем, как сбежать. Кабукимоно опустил взгляд на бумагу, которую он держал в руках. Но её больше не было. На коленях, вместо неё был мешочек со сладостями. — Н-неправда! Нива бы никогда… Он бросил всех умирать, ты сам это видел. Неужели тебе не нужно сердце? Ненависть обуздала его тело. Взгляд чуть замылился, вынуждая сосуд зажмуриться. А когда он открыл глаза, вместо мешочка со сладостями на его коленях была сочащаяся чем-то тёмно-бордовым, почти чёрным, ткань. Открой же. Он не хотел, но руки не слушались. Он хотел кричать, но в горле был такой большой ком, что он задыхался. Пальцы сами принялись раскрывать промокшую ткань, а остатки сознания вопили, чтобы он прекратил. Видишь? Это для тебя. Это было сердце. Сердце. Сердце. Сердце. Не может быть. Это сердце Нивы? Предателя Нивы? Он бросил их всех, бросил всех умирать, а ему оставил это сгнившее сердце? — Эшер, я… Пальцы не слушались. Кабукимоно резко поднялся с колен, бросил сердце Нивы на землю, прямо в грязь, а после занёс ногу, с силой то раздавив. Ненависть обуздала и его сознание, утопив в пучине ярости тонкий, жалобный голос, который молил его прекратить. — Оно мне не нужно! Я не хочу ТАКОЕ сердце! Сердце предателя мне не сдалось! Вокруг больше не было тепла. Не было клёна, травы, солнца, был лишь холод, одиночество, чувство горечи от предательства. Он зря доверял Ниве, этому жалкому трусу! Он виноват в трагедии, но как крыса сбежал, он не достоин того, чтобы Куникудзуши был обладателем его сердца. Тело сковал ужасный холод. Кабукимоно принялся бежать прочь, от голоса, от боли, от разочарования, словно проклятый шипя себе под нос: — Я уничтожу, я уничтожу всё, что ты любил в этой жизни, жалкий трус!       Скарамучча распахнул глаза, понимая, что с силой сжимает пальцы на своей груди. Болит. Он судорожно вдохнул и выдохнул, стараясь успокоиться, стараясь обуздать бушующую тревогу и злость. Он ненавидел такие сны, ненавидел всеми клеточками своего тела. До кончиков волос ненавидел. Но больше всего он ненавидел ощущение, словно виноват перед Нивой, словно он совершил тогда ужасную ошибку. Резко, раздался стук в дверь. Послышался встревоженный голос Аякса, который достаточно громко прозвучал сквозь запертую стулом дверь: — Скарамучча? Ты живой хоть? Эй! От тебя неделю уже нет никаких вестей! А-ау! Скарамучча! — Сосуд поморщился. Неохотно выбрался из-под одеяла и проковылял к двери, откидывая стул прочь. Он распахнул дверь, ненавистным взглядом глядя на Аякса. — О! Так ты живо- Что он там, Скарамучча так и не услышал. Он лишь выгнул бровь на ошарашенный взгляд Аякса, устремлённый прямиком на его лицо. Сосуд сморщился снова, не особо любезно прорычав: — Что? Ответ убил. — Ты что, плакал всю неделю? — Рыжий упёр руки в бока, склоняя голову вбок. Шестой почувствовал, как по его телу пробежал холодок, а рука сама метнулась к щекам. Всё его лицо было мокрым от слёз. — Нахуй пошёл! — Дзуши резко нырнул в свою комнату и захлопнул дверь, вновь подпирая её стулом, держа руки на спинке того, чтобы Аякс уж точно не смог открыть её. Впрочем, он и не пытался. Одиннадцатый, будучи в ужасном замешательстве, лишь чуть нахмурился, после чего пожал плечами и, решив, что это не его дело, двинулся прочь, держа руки скрещёнными на груди. Скарамучча часто, громко дышал. Он судорожно вытирал своё лицо руками, рукавами, но слёзы продолжали литься из его глаз, сводя с ума. Что с ним не так?! Почему он не может успокоиться?! Шестой не мог найти ответа на этот вопрос… пока. Он вновь пал на колени, закрывая своё лицо руками, попутно стараясь вытирать его, пока не просидел в таком положении добрые пару часов. Он не знал, какое время суток сейчас. Не знал, который час. Неужели он и правда целую неделю проспал? Бред, быть такого не может, это всё идиотские шутки Тартальи! Шестой собрался с силами не сразу. Когда его лицо полностью высохло и приняло прежний, практически белый цвет, а за окном уже значительно потемнело, он решился сделать то, что планировал. Естественно, мы опустим, что он сначала пытался вспомнить, что он планировал. Шляпу Скарамучча оставил в комнате, чтобы та ему не мешала. Однажды он чуть не разгромил половину лаборатории Дотторе, когда припёрся туда в шляпе. После чего зарёкся брать её, чтобы не быть обнаруженным. Налегке, вооружённый своим самолюбием и наглостью, сосуд двинулся туда, куда ему было запрещено идти. Туда, куда он намеревался попасть как можно скорее.       Дверь была не заперта. Почему? Разве Дотторе такой идиот, чтобы оставлять лабораторию открытой? Нет, конечно, он идиот, но не до такой же степени. Или это для его «ассистентов», чтобы тем было легче передвигаться? Сосуд не знал, но так же он не знал, что очень скоро узнает ответ на этот вопрос. Когда Скарамучча всё-таки вошёл внутрь, воровато оглядываясь по сторонам, по его спине пробежал неприятный холодок. Будь он кошкой, он бы выгнулся и оскалился, но сейчас лишь просто выдохнул, стараясь вглядываться во тьму по углам. Его внимание быстро привлекла та самая капсула с гомункулом. Но… гомункула больше там не было. Внутри была полностью обнажённая девочка с короткими, рыжими волосами. На вид ей не было больше шести, она плавала внутри каспулы в позе эмбриона, попутно с этим едва выпуская пузыри воздуха изо рта и ноздрей. На капсуле была этикетка с короткой подписью: «Элли». Как это понимать? Что это такое? Ещё один сосуд? В голове мерзким червячком закралась мысль, что она — его замена. Красивая, новая, без мерзкого характера, без трудностей, идеальная… — У нас гость! Звонкий, юношеский голос послышался откуда-то справа. — Да? Я был слишком занят, чтобы увидеть. Грубый, мужской, вторил юношескому. — Мне всё равно. — Да ладно, Пауль! Посмотри, это же наш старый друг. — Мне всё ещё всё равно. — Хехехе-хохохо… — Я ошибся в своих расчётах. Полагал, что он прибудет на пару часов раньше. — Вы приготовили гостинцы для гостя?! — Замолчи, Омега. Ты слишком громкий. — Хехехе-хохохо...... — Кажется, Ёбика опять заклинило. — Ударь его чем-то тяжёлым, всё равно он конченный. — Это, вообще-то, буквально все мы. — Ты че нас конеченным назвал?! — О Царица, спаси меня от этих идиотов. — Фабьен, да ты у нас хуесос, как я погляжу. — Не я трахался с Гаммой, пока никто не видел. А видели все, кстати. — Твою мать, Эпсилон, скажи им заткнуться! — … Нет. — Дотторе, гость всё ещё у нас. — Мне всё равно. — Пауль! — Паулю похуй. — Как же вы заебали, идите работать, я сам разберусь. — Проснулся, папочка ссаный. Лучше бы ты так кофе носил. Просто пихни ему Зиро, он всё равно ничего не делает. — Извините… — Зиро, бога ради, заткнись. — У меня птичка сломалась… — Чёрт, мелкий, займись её починкой сам, мы заняты. — Рауль, тебе бы рот закрыть уже. — Ребята, гость. — Сам с ним разбирайся. — Я занят. — И я занят. Что теперь? Можешь заплакать. — Блять… — Может мы просто успокоимся? — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Заплачь. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Мне похуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй! — Папы, моя птичка… — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Нет, иди нахуй. — Хехехе-хохохо!        Кажется, Скарамучча сошёл с ума. Он слышал кучу голосов отовсюду и видел лишь размытие силуэты разной величины по углам. Кто-то стоял спиной, кто-то лицом, кто-то впивался в него красными, кровавыми глазами, кому-то было похуй, а кто-то и вовсе ушёл, как только их спор завершился феерично тупым смехом. Из тени вперёд вышел… Дотторе? Точно ли он? Скарамучча уже ни в чём не уверен. По крайней мере ЭТОТ Дотторе выглядел знакомо. Он был в сером, колючем свитере, в медицинском халате и зелёных резиновых перчатках. Взгляд был холоден и цепок, до дрожи знакомо. Кажется, словно ничего не поменялось, а всё, что было раньше, лишь его галлюцинации. Однако, он снова услышал копошение, стук склянок, злое шипение и скрежет механизмов, понимая, что ему не показалось. Весь этот вид настолько сбил его с толку, что Скарамучча лишь глуповато причмокнул губами, не понимая, что ему говорить. Колумбина! Он словно очнулся от наваждения. Тряхнул волосами, после чего снова уставился в глаза подошедшему Дотторе. — Моё имя Фабьен. Именно я «приходил» на совещания. Мы заочно знакомы с тобой, Шестой. С чего же мы удостоились чести увидеть тебя в такой поздний час? — Бархатный голос. Его. Он выделяется, совсем немного. Именно он говорил обычно с Сандроне, именно он так ласково выражался. Скарамучча понемногу начал понимать. Этот голос… такой… знакомый? — Я хочу поговорить с тобой кое о чём. — Скара выразительно, презрительно выгнул бровь, складывая руки на груди крест накрест. — Я не принимаю отказа. — Как я могу отказать тебе, раз ты осветил эту лабораторию своим ликом? Прошу за мной. Тут говорить бесполезно, лишь вновь начнётся бессмысленный шум. — Фабьен повернулся, легко ступая вглубь лаборатории. Не ловушка ли это? — Постой! — Голос невольно сорвался на крик. Скарамучча резко откашлялся и сощурился, чуть наклоняясь вперёд. — Фабьен? Это ты тогда вывел меня из коридоров. — Верно. — Кратко, бархатисто отозвался мужчина и скрылся за тёмной дверью. Скарамучче ничего не оставалось, как просто проследовать за ним.