***
С каждым новым днём становится легче. Привычнее. Даже как-то спокойнее, что ли. Хотя насчёт спокойствия Кейт, всё-таки, не уверена: у Алекса в самом генетическом коде не заложено быть тише воды ниже травы. Алекс — он весь про свободу, мятеж и огонь. Кейт таких кадров обычно держит вне своего круга общения — настырность и чрезмерная горячность ей на нервы действуют. А с ним… С ним она привыкает, потому что выбора нет. Кто-то мог бы сказать, что у неё полностью отсутствует самоуважение, мог бы даже, наверно, сказать, что она чокнутая — связываться с проблемами, но верите или нет — ей плевать. Хотя бы потому, что даже самые большие проблемы имеют свойство когда-нибудь разрешаться. Кейт знает, что общество Алекса — и проблем, — в котором она вынуждена пребывать — это не навсегда. Кейт успокаивает себя этим каждый раз, когда Алекс становится особенно невыносимым, а её нейронные связи — особенно хрупкими. Однако она уже героически пережила целую неделю репетиций. Пережила, выстояла — смирилась, короче. Иногда даже, бывало, пропускала в свою голову мысли о том, что всё не так плохо, как могло показаться поначалу. Да, она понятия не имеет, чем всё это кончится; предполагает, что после праздника всё действительно вернётся на круги своя и Алекс начнёт игнорировать её существование до следующего «особенного случая» — то есть такого, когда ею можно будет воспользоваться. Кейт раздражается на эти мысли: ничего особенного не случилось, а она себя уже обесчестила. Ну не дура ли? К тому же, её никогда не интересовало количество бывших, нынешних и будущих Алекса, и уж тем более — его половой опыт. Подобрала не то слово, а теперь красней и выдумывай оправдания, если он вдруг заметит. «Воспользоваться». Хм, ну а что, разве не так? Разве не это он делает, применяя всю силу своего обаяния, когда ему позарез что-нибудь от неё нужно? Вот взять хоть этот бал идиотский: ему понадобилось — он получил, даже особо не исхитряясь. А она поддалась, хотя могла отказаться. Сама себе хмыкает и делает не самую приятную, но, по крайней мере, честную отметку: добиваться своего у Алекса ещё стоило поучиться. И ей даже не хочется злиться. Она его даже не ненавидит. Она просто… делает. Даже вот сейчас; она не думает о границах правильного и неправильного, полезного и бесполезного, чёрного и белого: она просто делает. Продолжает отрабатывать движения в танце, следить за синхронностью и неосознанно отмечать каждую его эмоцию во время процесса. По истечении недели он перестал через раз ошибаться, перестал бесконечно плеваться ругательствами, вымещая своё раздражение, перестал даже издеваться так едко, как раньше; чем лучше у него получалось, тем уравновешеннее и — боже, какое дебильное слово! — благосклоннее он становился. Погружался в процесс с головой и день ото дня всё больше влюблялся в каждый свой — их? — шаг. И Кейт не могла не отметить: видеть Алекса таким ей действительно было приятно. Потому что знала, как больно ему оказалось смириться с уходом на перерыв. Знала, как он горел группой и каким страстным почитателем музыки был. Если бы не нашлось чего-то, что смогло бы отвлечь, у него бы, наверное, случился депрессивный эпизод, и видит бог — нет ничего хуже, чем подавленный, апатичный и опустошённый Алекс. Но сейчас он, всё-таки, прежний. Насколько она может судить, во всяком случае. И оказывается права, потому что в размышления её он врывается в своей привычной бестактной манере. — Так, всё, перерыв, — на весь зал вещает, ставя на паузу трек. Чёртов Эд Ширан уже в печёнках сидит, поэтому Кейтлин ему даже благодарна. Пока сама она опускается на скамейку, вытягивает вперёд уставшие, напряжённые ноги и откидывает голову назад, упираясь затылком в стену, Алекс извлекает из бокового кармана своего рюкзака бутылку с водой и опустошает её сразу наполовину. — Устала? — интересуется, как только переводит дыхание и возвращает бутылку на прежнее место. А потом в задумчивости снова протягивает к ней руку и бросает на Кейт вопрошающий взгляд. — Воды дать? Она, на последние пару минут выпавшая, после его вопросов возвращается в реальность. Недолго думает, но в конце концов кивает: — Ага, не откажусь. Алекс усмехается, снова доставая бутылку и подбрасывая в одной руке. — Поймаешь? Я ща кину. — Это что, угроза? — приподнимает Кейт одну бровь. Глаза у неё под лучами солнца, проникающими сквозь защищённое металлической сеткой окно, становятся особенно яркими. — Не на ту напал. Кидай. — Уверена? — будто на прочность проверяет. Ухмыляется всё так же, но Кейт видит: беззлобно. — Уверена, уверена, — кивает. — Кидай давай. И он кидает. А она не ловит — и шипит себе под нос досадливое «блин», подбирая бутылку с пыльного пола. — Эх ты, мазила. — Алекс качает головой так, будто ругает нашкодившую девчонку; хорошо в роль вживается, засранец, — а она фыркает только, откручивая пробку: — Целиться надо лучше. — Ага, ага. Конечно. — Так снисходительно улыбается, что Кейт грешным делом начинает думать, что всё-таки его ненавидит. Нахал, да ещё и самодовольный. — Короче, ты тут разбирайся, делай, чего надо, а я поссать сгоняю по-быстрому — и вернусь, окей? Не скучай, малая. Кейт громко выдыхает через нос, когда он исчезает за дверью. Вот это его издевательское «малая» уже всерьёз и до зубового скрежета раздражает. Во-первых — кто позволил, а во-вторых… Во-вторых — она старше него на четыре месяца! И вообще, скольких до неё он так называл? Кейт ловит себя на мысли, что никогда не встанет рядом с теми, кому он там «сердца разбивал». Сердцеед, посмотрите на него. Истеричный, не в меру дерзкий, а самомнения — хоть отбавляй. Алекс зависает у исполосованного разводами зеркала и с пару секунд пытается понять, где и когда реальность отделилась от тумана в его башке. Льющаяся из крана вода шумит где-то на фоне — и он за этот звук хватается, как утопающий за соломинку. Ещё недавно бесстыдно провоцировавший Кейтлин дерзкой ухмылкой и словами-пулями, без промаха бьющими, теперь, наедине с собой оставшись, он понимает, что эти их репетиции заходят как-то слишком далеко и опять, блин, опять!.. Отклоняются от плана. В голове яркими вспышками мелькает: вот она покачивает бёдрами во время разогрева; он тогда видит её в леггинсах впервые в жизни. Вот — цепко хватает его пальцы в одном из элементов. Вот — прижимается. На пару секунд всего, просто потому что надо. Но чем дальше в лес — тем больше дров, и вот уже он каждый раз ждёт именно этого момента с каким-то особенным нетерпением. Не с тем нетерпением, которое «быстрее бы это закончилось», нет. С другим нетерпением. «Сделай так ещё раз», вот с каким. И взгляда её — острого такого, предельную собранность отражающего — он тоже ждёт. Ждёт, пока в холодные глаза-льдины заглянуть можно будет. Он ничего в них не видит; ничего из того, что видеть привык, — а привык он к молчаливому восхищению и «я-тебя-хочу» от каждой второй, и оттого ожидание мучает вдвое больше. Из раза в раз он надеется увидеть хоть что-то, но Кейт несгибаема. Алекс же — из тех, для кого лёгкие победы обычное дело, но и идти на попятную после первой же неудачи совсем не в его стиле. Поражения бесят, но вместе с тем побуждают возвращаться к цели снова и снова. Он не хочет думать о том, как это по-идиотски с его стороны — пытаться добиться эмоций от той, которой на него, кажется, глубочайше насрать, потому что она себя уважает и имеет достаточно здравого смысла, чтобы не уподобляться всем многочисленным дурочкам, на одну его внешность исходящим слюной. Она не такая. Стервозная чутка, саркастичная и любит ворчать и занудствовать, но сколь бы он её ремаркам, уместным и не очень, ни возмущался… Она сильная, он это чувствует. И потому уважает. Никогда ей не скажет об этом, наверное, потому что иначе корона упадёт, но самому себе ведь можно признаться. Самому себе — можно, потому что не стыдно, не стрёмно и никто, в конце концов, не узнает. Странно и тупо признаваться себе в чём-то таком под шум воды в мужском туалете, но сознание говорит «похуй» — и Алекс на этом успокаивается. Особого значения случившемуся старается не придавать — мало ли, где на тебя может снизойти озарение. Хотя, конечно, смириться с этим озарением будет сложно — уважения в его понимании всегда были достойны только действительно важные, авторитетные, известные, в конце концов, личности, а Кейт… это Кейт. Одноклассница, плюс-минус подруга и играет с ним в одной группе, про которую, по логике вещей, пора бы забыть, но неделя — слишком маленький срок, и прям вот так сразу перестроить жизнь на новый лад не получается. Кейт — не модель с обложки какого-нибудь гламурного глянца, не «крутая» и ничем особенным не выделяется. Она, ну… простая девчонка. «С охуеть каким сложным характером», — всплывает в мыслях. Этого Алекс не отрицает — и тяжко вздыхает, понимая, что репетиция на сегодня пока не окончена и всю сложность этого самого характера ещё придётся испытать на себе. Коридор встречает неожиданной прохладой, но Алекс знает, что это ненадолго: в спортзале всегда душно как в парилке и резкий перепад температур определённо ему не понравится. А ещё он вдруг чувствует, что устал и проголодался, но до окончания репетиции остаётся ещё добрых тридцать минут, а у Кейт дурная привычка следить за временем. К тому же опытным путём было выяснено, что за тридцать минут они могут сделать четыре прогона от начала и до конца, пять раз словить рассинхрон и десять раз посраться. Алекс, уставший и голодный, предварительно увеличивает количество срачей до пятнадцати. Если так будет, шкала «нервные клетки» понесёт практически стопроцентный урон. У обоих. Ситуация так себе, но выбирать не приходится: сцепив зубы покрепче, шагает до двери спортзала и вступает в душное марево. Кажется, что кислорода в помещении совсем не осталось — тело будто на толстый слой ваты натыкается и сразу хочется выйти обратно за глотком воздуха. В тусклом солнечном свете Алекс различает танцующие пылинки — и то ли бесится, что приходится этим дышать, то ли хочет залипнуть, чтобы снизить уровень раздражения. — О, явился не запылился, — раздаётся из угла голосом Кейт. Эти слова звучат для него донельзя каламбурно, но он даже не улыбается — зыркает на неё только. Грозно так, метко. — Давай заканчивать, а. — Кейтлин слышит его раздражение. Кейтлин всегда его раздражение слышит и не знает, на кой чёрт ей вообще такая суперспособность. — Заебался, есть хочу — слона бы слопал. Ещё пару прогонов — и всё на сегодня. Вечер уже, а я в этой сраной пыльной подсобке ночевать не собираюсь. — Паузу делает, а потом неизвестно зачем добавляет: — Да ещё и с тобой. — Эй! Охренел? — Кейт по привычке шарит рукой возле себя, надеясь найти что-то, чем можно было бы в него запустить, но не находит ничего материального — и высылает только испепеляющий взгляд. К которому у Алекса, конечно же, иммунитет. Трёхлетней выдержки. — Да-да, я, — фыркает он, подходя к магнитофону и занося пальцы над кнопкой включения. «Shivers» в голове начинает играть раньше, чем эту кнопку несчастную он всё-таки нажимает. — Вот честное слово, ещё одни сутки под эту песню — и она станет официальным саундтреком к моим кошмарам. — Ой, не бухти, — отмахивается Кейт, поднимаясь со скамейки, которую уже успела порядком нагреть, и делая несколько шагов навстречу. — Поехали. И… С этого момента у Алекса в мозгу будто переключатель щёлкает; он забивает и на усталость, и на голод — только ждёт. И чувствует себя… странно. Так, будто его успокаивает быть с ней в настолько тесном контакте. Просто быть с ней. Рядом, в одном помещении — просто молчать и быть. Он ждёт. Ждёт касаний, ждёт вот этого «глаза в глаза» момента, ждёт тех ощущений, которые даже не может назвать, когда они настигают его в опасной от неё близости. Здравый смысл, если бы таковой имелся, наверняка не преминул бы напомнить, что все эти «необъяснимые ощущения» не обещают ничего хорошего и всегда говорят об одном: о том, что аварийная система «мимолётное увлечение» работает в полную силу. Но здравый смысл Алексом был утерян ещё при рождении — Бриттани согласилась бы — там не только здравый смысл, но и терпение, и много что ещё было утеряно; не так-то просто успеть собрать все пожитки, когда эвакуируешься из материнской утробы со стремительностью световых волн. И посему ему то ли плевать, то ли в который раз он не чувствует надвигающейся опасности. Ощущения необъяснимые и будоражащие сознание. Заставляющие кровь кипеть, а мозг — выбрасывать в неё какую-то бешеную дозу адреналина. Алексу такой драйв по душе, более того — это как раз то, что ему сейчас необходимо. Драйв, встряска — всё как способ внимание переключить. И удивительно, что у Кейт Коннорс это получается. А может и неудивительно, потому что настолько внимательным и восприимчивым он не помнит себя уже очень давно. Шаг. Два. Три. Поддержка. Её фирменная цепкая хватка. Взгляд привычно холодный и собранный — вот уж кому нет равных в умении концентрироваться. И Кейт такая… Такая! Невыносимая, неприступная, но чертовски старательная. Он чувствует её всю, предельно сейчас прямую и напряжённую. Чувствует, что может обжечься, если позволит себе ещё хоть на сантиметр приблизиться, потому что она горит, и горит вполне себе реально — лицо вон от нагрузки румянцем укрыло. Она сильная и независимая. Она не признается, что устала тоже, даже если спустя полчаса упадёт замертво. У неё принцип: если попросили — обязательно сделать. Алексу льстит, что его просьбы по странному стечению обстоятельств всё ещё не находятся в чёрном списке. Она от него близко-близко — он исходящее от неё тепло кожей чувствует. Она касается его чересчур, ему кажется, откровенно — ягодицами мажет где-то в районе таза — и даже не замечает, а вот он, в свою очередь, замечает слишком хорошо. Она скрещивает его ладони на своих ключицах в очередном элементе — и не чувствует ничего, а ему почему-то вдруг хочется, чтобы этот момент не кончался. Он хочет хоть на секунду остановить время и стоять с ней вот так, ключиц касаясь и приобнимая со спины, достаточно долго для того, чтобы понять. Её, себя — всё. И у Алекса хаос в голове, потому что не понимает он ничего. Только чувствует, как страх иголками тонкими под кожу вонзается: неизвестность. Ведь привыкнуть к компании Кейт — это одно, а хотеть стать к ней ближе — это, чёрт побери, уже совсем, совсем другое. И ему вот это «другое» не нравится совершенно — не так он себе это представлял. Алекс не любит, когда что-то идёт не по его идеальному плану. Алекс раздражается — тихо, себе под нос. В этот раз понимает чётко: это уже не только от голода. И так как к глубоким философским размышлениям он симпатией не пылает — иногда просто так получается, но сейчас определённо не та ситуация, — решает, что раз не только от голода, то ещё и от усталости. Мелодия умолкает, возвещая об окончании репетиции. На телефоне Кейт высвечивается время — пять вечера, и два пропущенных от матери. Она на дисплей лишь взгляд короткий бросает, но игнорирует и перезванивать не спешит — занята упаковыванием кроссовок в спортивную сумку. Телефон удостаивается почётного места в боковом кармане и забывается там, как Кейт думает, до возвращения домой. От школы до дома пятнадцать минут пешком, поэтому она позволяет себе вольность не отвечать на звонки — не убьют же её за это, в конце концов. Через плечо ремень сумки перекидывает, покидая спортзал, и засекает взглядом фигуру Алекса у окна в холле; тот её даже не замечает — стоит спиной и весь такой золотится в лучах закатного солнца. Кейт хмыкает: красивая фотка бы вышла. Он, зараза, фотогеничный. Какое-то время она и правда борется с желанием сделать фото (бог знает, зачем), но превозмогает. Окликает его только: — Идёшь? Алекс оборачивается, взглядом смеряет и подходит к ней с лицом великого мученика — таким, будто это не он ещё секунду назад втыкал в окно, за которым из интересного — только вид на спортивную площадку с лужами, образовавшимися после дождя. — Ладно-ладно, королева драмы, я поняла, — Кейт усмехается и даже не знает о том, насколько неправдоподобно это выглядит. У неё на лице усталость написана, но она всё надеется, что это самое лицо сохранит. Наивная. Наивная, потому что не знает, что Алекс усталость её видит как есть. И он, конечно, та ещё «королева драмы». И он, конечно, нахалом и гордецом слывёт каких поискать. Но молчать не может. — Чего лыбу-то давишь? Я ж вижу, что устала. — Выражение лица у Кейт меняется моментально — она защититься пытается и опять надевает маску «сильной и независимой». Алекс думает: есть пробитие. Всё-таки искусство манипуляции ему не только во вред: эмоции вот читать научился за годы практики, хе. — Да не устала я, нормально всё, — Кейт возражает, а он так и смотрит на неё из-под полуприкрытых век — «да-да, конечно, не устала». — Ну не устала так не устала, — Алекс пожимает плечами и начинает двигаться в направлении выхода. Коридоры уже совсем опустели, поэтому их шаги отдаются в почти идеальной тишине гулким эхом. — Ты ж у нас железная леди, ага. А я вот устал — жесть просто. В кофейню пойду. Отдохну. Если хочешь — пошли со мной за компанию. Но я это, не настаиваю, ты не думай. А то решишь ещё, что я тебя на свиданку зову или вроде того. Не, ничё подобного. — Больно надо, — Кейт едва ли не рявкает и крепче цепляется за шероховатый ремень сумки. Хмурится. — Латте с карамелью за мой счёт. — У Алекса на лице лукавая улыбка играет. Знает, чёрт рыжий, как её задобрить. — Агрх, ладно. Но только недолго, — вздыхает и возводит глаза куда-то в потолок, как будто спасения ищет. Или ответа на вопрос — то ли это он такой обаятельный, то ли она слабачка. Но латте с карамелью — это латте с карамелью. Беспроигрышный вариант. — Сможешь уйти как только захочешь, — Алекс звучит расслабленно, так, будто не собирается её удерживать. Ну, вообще-то он и правда не собирается. Местная крохотная кофеенка, любимица шумных компаний старшеклассников, бизнесменов в их неизменных строгих костюмах и влюблённых парочек в конфетно-букетном периоде, находится на противоположной стороне улицы, как раз на углу, и мерцает неоновой вывеской. Краски вечернего неба сгущаются довольно стремительно, так что не заметить кричаще-белое «Кофе Хаус» на его фоне становится довольно проблематично. Кейт думает, что тем хуже; ей бы очень хотелось не замечать, чтобы не пришлось связывать любимый карамельный латте с Алексом. И если бы изобрели устройство для стирания памяти, она стала бы одной из первых, кто им бы воспользовался. Чтобы не помнить. Но реальность жестока — устройство для стирания памяти ещё никто не придумал, а Алекс — вот он, рядом, по левую сторону от неё. Идёт себе. И Кейт благодарна ему уже за то, что он хотя бы молчит. Всю дорогу и даже тогда, когда они прибывают наконец в место назначения. Едва отыскав свободный диван, она бухает на него сумку и забивается в самый угол, спиной в скользкую кожаную обивку вжимаясь. Сидит измученная, с этаким видом побеждённой, и смотрит куда-то в никуда. Сил нет совершенно, ни на что. Даже на негативные эмоции, которые так хочется сейчас проявлять. Она не знает, умеет ли Алекс во что-то кроме истерик, паясничества и наглаживания своего вездесущего эго, но чувствует, что ей бы сейчас очень не помешало, чтобы кто-нибудь поддержал, побыл рядом и может быть даже обнял. От таких мыслей хочется отмахнуться — они для Кейт всегда маркер того, что она расклеивается и совсем обессилена. И пока пытается, пока воюет сама с собой за право на пятнадцать минут спокойствия, перед носом у неё возникает стеклянный стакан. Терпкий аромат кофе ударяет в нос, встряхивая уставшее тело, голову и сознание, и она поднимает глаза. — Ваш латте, госпожа. — Алекс усаживается напротив — со своей задолбавшей ухмылкой — и придвигает к себе стакан с рафом. Кейт тихо буркает сухое «спасибо» и обхватывает толстое стекло обеими ладонями. Греется. Делает первый глоток и ощущает, как тело откликается на растекающееся внутри тепло расслаблением — и медленно, постепенно начинает успокаиваться. В себя приходит, когда напряжение после тренировки понемногу спадает и рассеивается подобно струящемуся из стакана пару. Алекс как-то интуитивно понимает, что сейчас её лучше не трогать, и решает занять позицию наблюдателя. Он её разглядывает. Волосы прямые и светлые, чёлка лежит непривычно небрежно и вся растрёпана. Морщинка эта её между бровей, особенно сегодня заметная — устала потому что. Пальцы, вцепляющиеся в стакан, с пастельного цвета маникюром — Алекс знает, что такой оттенок, кажется, «пыльной розой» зовут. Нелепое наименование, но что ж теперь. И ещё она как-то нетипично для себя одета — худи, светлые джинсы, кроссовки… Это, видимо, только из-за репетиций всё, потому что заставить Кейт надеть штаны — это то же, что его, Алекса, заставить, ну, например, учиться: бесполезно. Кейт юбки любит, футболки а ля «девочка-девочка», блузки и ободки для волос. Эталон женственности, блин. Алекс усмехается, ибо «эталон женственности» сидит, закинув ногу на ногу, и дуется, как мышь на крупу. Эталон, кажется, устал таковым быть. — Чё, так и будешь молчать? — Алекс спрашивает, опираясь локтями об угол стола и складывая ладони под подбородком. Он смотрит на неё, пока она смотрит куда-то в столешницу — типа текстуру изучает, — в стену, в стакан — но только не на него. В Алексовых глазах, синих-синих, искорки смешливые пляшут. У Кейт же взгляд тяжёлый и неизменно холодный, точно ледяная глыба. — А ты чего-то ждёшь, да? — не вопрос — утверждение. Это у неё излюбленная манера — сказать как отрезать. — Жду, чтоб ты хотя бы ворчать перестала, ворчукча. — Алекс откидывается на спинку дивана и заводит сцепленные в замок руки за голову. Чувствует себя комфортно в любой ситуации. Кейт ему на мгновение даже завидует, потому что ей сейчас ну вот вообще не комфортно. Сбежать хочется. — Спешу тебя расстроить: не дождёшься. — Кейт делает глоток и честно старается наслаждаться своим латте, но что-то как-то наслаждение совсем и не знает, что оно наслаждение, и походит больше на напряжение. Нервное, не физическое. — А если дождусь, а? — Алекс расплывается в улыбке — и боже. Боже-боже-боже, как же Кейт это бесит. — Потом будешь мне по гроб жизни должна. — Чем с тобой расплатиться? Деньгами, едой? — пауза. — Телом, может? Давай, говори — и закончим на этом. Я в должниках ходить не люблю. — Ох нихуя себе ты разогналась, — Алекс даже удивляется такому напору, но быстро находится в ответе. Привстаёт, через весь стол тянется и игриво щёлкает Кейтлин по носу: — Заманчивые у тебя предложения, Коннорс. Но я бы предпочёл начать… с одного поцелуя. Кейт убить его хочется — за ухмылку, за острый язык, за дерзость непозволительную, но она обходится лишь коротким: — Мечтай. — Обижаешь, малая, — Алекс хмыкает без тени, однако, обиды, и садится обратно. Видит, как пунцовеют у неё щёки, как она судорожно пытается завернуться назад в свой спасительный кокон «я-контролирую-ситуацию» — и думает о том, что своего всё равно однажды добьётся. Не потому, что так уж сильно хочет, чтобы его удостоила поцелуя сама Кейтлин Коннорс, но потому, что азарт берёт своё. И ему даже немного плевать, что не ранее как часа полтора-два назад на него снизошло то, что его сознание окрестило «озарением». Алекс границы дозволенного проверять любил с самых пелёнок — и ему ничего не мешает продолжать это делать. Из спортивного интереса и потому что упёртый. Даже сам с собой соревноваться готов. Кейт послала его то ли в задницу, то ли к чёрту — не понял, пока мысленные дифирамбы себе воспевал. Кейт сидит сейчас перед ним и, сука, страдает. У неё изнутри всё наизнанку выворачивает — она не знает. Она ничего не знает! Она от ненависти к любви мечется как полоумная, хотя то, что она чувствует к Алексу, когда это не ненависть, любовью уж точно не назвать. Она его… терпит. Да, точно: терпит она его. Потому что он невыносимый, невозможный просто — и бесит до ужаса. Весь такой вроде как плохой парень, который — наверное — не такой уж плохой; у неё в голове проносится, как он пытался обстановку разрядить на одной из репетиций, когда её внезапно реветь потянуло (по его же, между прочим, вине). Она вспоминает, какой он вдохновлённый во время прогонов и как цепко ловит любую команду, потому что там командует она — странно, кстати, что Алекс Севилл, он же мистер Я-знаю-как-лучше, позволил ей командовать, хотя обычно не позволяет никому, ибо лидер. Всегда во всём должен быть первым. А тут поди ж ты — подчиняется и даже особо не возражает. Психует, разве что, много, но это фигня, к этому она уж привыкла. Она думает, что устала. Вот правда — просто устала. Ей бы отдохнуть, привести мысли в порядок — и тогда всё станет ясно, по полочкам разложится. Тогда станет легче. Тем более, что до бала уже считанные дни остаются. Ей просто надо дожить. Ему тоже надо дожить. Им обоим надо дожить, потому что они сводят друг друга с ума. Не в самом, к сожалению, лучшем смысле. Кейт знает, как им обоим непросто. Она, наверное, в первый раз сейчас понимает Алекса лучше, чем себя: ему ведь так же сложно, как ей. Это если вот без эмоций и тупых клишированных метаний «любовь — ненависть». Кейт уважает отцовские рассудительные и уравновешенные гены в себе. И мучается, когда в ней правят материнские — импульсивные и горячие. Вот уж метания так метания, а не это ваше «любовь — ненависть»… Кейт вздрагивает так резко, что Алекс на неё обалдевшими глазами смотрит. Ну конечно — о матери вспомнила. Засуетилась, полезла на время смотреть. И Алекс даже не подначивает, когда до его слуха долетает обречённое «бля, меня дома убьют». Кейт приличная и матом обычно не ругается — грех было б не зацепить, — но тут он её полностью понимает.***
— Угомонись, бога ради, — устало просит Уильям в который раз проходящую мимо Маргарет. Та по кухне ходит как заведённая, то и дело поглядывая на часы. — Придёт она, никуда не денется. — Я уже семь раз позвонила — и ни одного ответа! — обрубает жена. — А вдруг случилось что?! — Может, гулять после школы пошла с девчонками, — жмёт плечами Уильям, вымученно выдыхая и потирая виски. — Она подросток, Маргарет. Чего ещё ты от неё ждёшь? — Знаю я, с какими девчонками она гулять пошла, — рычит она на мужа. Уильям на её истерику только глаза закатывает и про себя шепчет «боже, дай сил». — С девчонками, чёрт возьми. С девчонками. Ох и получит она у меня, пусть только вернётся… — Опять сыр-бор развела на пустом месте. Тьфу, — плюётся Уильям, встаёт со стула и покидает пределы кухни. Таким образом показывает, что терпеть это больше не собирается. — Сердечный приступ с тобой заработаешь, честное слово.***
Кейт домой мчит едва ли не бегом, во всех красках представляя, каких звездюлей ей там ввалят. С Алексом не прощается даже — стартует уже на выходе, оставляя его в гордом одиночестве. Не помнит ни о чём — хочет только, чтобы это быстрее началось и ещё быстрее закончилось. Потому что мамочка, мягко говоря, бывает иногда той ещё психопаткой. Перед входной дверью делает вдох-выдох, пытаясь опустить сердцебиение до состояния в покое, но эту миссию благополучно проваливает. Заходит, всё ещё прерывисто дыша, и снимает с плеча сумку. Наклоняется, чтобы кроссовки расшнуровать, а когда поднимает голову, мать над ней уже возвышается как Эверест и смотрит из-под бровей, уперев руки в бока. — Ты где ошиваешься, я не могу понять? Ну всё, понеслась. Господи, спаси и сохрани, аминь. — Ты время видела?! На звонки почему не отвечаешь?! — В школе задержалась, — Кейт говорит спокойно. Во всяком случае, она старается. Старается хотя бы видимость — или слышимость? — этого сохранить. — Мам, не кричи, пожалуйста. — До семи вечера? — кричать Маргарет и правда перестаёт, но смотрит неверяще. Очень неверяще. — Что можно до семи часов в школе делать, скажи пожалуйста? — Репетировать танец к балу, — Кейт вздыхает и запрокидывает назад голову с тяжким вздохом. — Ма, я устала, правда. Давай не будем ссориться, ладно? Я же ничего плохого не сделала. — Опять ты с этим Севиллом путаешься, — ворчит Маргарет, входя в гостиную. — Хотя я прошу этого не делать. В груди у Кейт внезапно закипает возмущение. Она? Путается?! — Я с ним не путаюсь, мама, понятно?! — вспыхивает, не помня о том, что очень скоро может об этом пожалеть. — Он попросил помочь — я помогаю. Всё! После четырнадцатого, будь уверена, ничего о нём не услышишь! — Каким образом помочь? А? — Маргарет, кажется, даже не слышит, что говорит дочь. — Переспать, да? — Маргарет! — не выдерживает Уильям, до этой минуты наблюдавший за перепалкой со стороны. В подобных случаях он всегда, сколько помнит, надеялся, что мать и дочь разберутся сами, но по итогу ему всё равно приходилось встревать, так как Маргарет переходила границы. Каждый раз ему кажется странным спасать от жены дочь-подростка; обычно ведь бывает наоборот. Переходный возраст у всех ассоциируется с анархией и неуважением к старшим, но в случае Кейт всё совершенно не так. А матери вот неймётся. Уильям устал. — Хватит! — возражает и сама Кейт. — Только и думаешь, как бы я к кому в койку не прыгнула. Я что, настолько распущенная, да?! Кейт тоже устала. Кейт вообще от всего устала. У неё обида, ярость, усталость — комом в горле и солью по щекам. В комнату сбегает, громко хлопая дверью, на кровать падает и разражается рыданиями. У неё больше нет сил. — Добилась своего? — ворчит Уильям на хмурую жену. — Довольна? — Да иди ты, — отмахивается Маргарет. Укол совести чувствует, но бежать и извиняться на месте — вы что… Не в её стиле. Уильям, кажется, ещё никогда настолько сильно не хотел никого осудить. Раздражённый случившимся и про себя жалеющий дочь, он выходит из комнаты, оставляя Маргарет наедине с её дурацкой гордостью. Кейт плачет. Рыдает. Ревёт взахлёб, утыкаясь в подушку, и чувствует себя омерзительно. Дышать едва может, потому что носом, полным соплей, в плотную ткань зарылась. Хочет кричать «ненавижу, ненавижу!» — но выходят только всхлипы. Боже, как же она устала. Боже, как же ей нужен кто-нибудь рядом. Кто-нибудь. Сейчас, в отчаянии, она, наверное, даже Алекса не послала бы: он бы за слёзы не осмеял. Как тогда, когда подошёл и попытался, как смог, успокоить. Может, сейчас позволил бы реветь себе в плечо, просто потому что ей надо. И она правда-правда жутко запуталась. Алекс домой возвращается поздно. Старается не думать о том, что там у Кейт случилось, но может себе представить: знает, какая у неё строгая мать, сам за глаза мегерой зовёт. Он бы с такой жить не смог, тем более, что сам вспыльчив до ужаса, поэтому Кейт про себя очень за терпение и выносливость уважает. Перебрасывается с родителями парой дежурных фраз и исчезает на втором этаже, прихватив с собой банку газировки и наггетсы из холодильника. Слышит, уходя, как мать опять фыркает что-то там про нездоровое питание и бла-бла-бла, но забивает в ту же секунду. Усаживается перед монитором и на добрых полчаса выпадает из реальности, отвлекается. Когда время переваливает за одиннадцать, усилием воли заставляет себя выползти из-за компа и переместиться в кровать, потому что осознаёт, что иначе утром не встанет и пошлёт нахуй примерно всё, а ведь завтра ещё репетиция. Свет гасит, заворачивается в одеяло и, кажется, даже начинает в сон проваливаться, когда его обонятельные рецепторы решают вдруг сделать финт ушами и снимают блокировку с воспоминания о запахе Кейт. Кейт пахнет чем-то сладким, практически приторным, вроде пудры, и ещё чем-то, похожим на розы — когда-нибудь он узнает у неё марку духов; когда-нибудь явно нескоро. И в последнее время Алекс так привык к этому аромату, что он, кажется, отпечатался где-то на подкорке. Глубокий вдох делает, будто пытается вдохнуть её снова. Её, её запах — всё. И чувствует это настолько реально, и погружается так сильно, что даже не сразу замечает своё возбуждение. В себя от такого внезапного поворота событий, что удивительно, не приходит — не подрывается как ужаленный и не пытается судорожно думать о чём-то противном; в каком-то почти полусне в скомканное под животом одеяло толкается, пальцами вцепляясь в подушку. Он не чувствует стыда, раздражения, страха или чего там ещё ему впору бы чувствовать; запах Кейтлин едва ли не стоит в комнате, пока у него стоит буквально, и он с этим не может сделать вот вообще ничего, потому что, несмотря на полудрёму, заряжен хлеще ружья. У него в голове пустота и даже нет сил руку в трусы запихнуть, чтоб быстрее до пика дойти — так и продолжает в прямом смысле втрахиваться в матрас, обретая осознание творящегося пиздеца только в момент, когда начинает загнанно дышать и кончает с тихим «блядь-блядь-блядь». Голову с трудом от подушки отрывает и чертовски себя не уважает сейчас, потому что опять ему трусы застирывать среди ночи. — Вот же… блядь. — Протяжно стонет — так, как это бывает, когда хочется убиться фэйспалмом, потому что… ну вот как так-то, а? Всё это внезапно кажется кошмарно неправильным и ему в первый раз за прошедший день неловко. И ведь не приснилось — он реально только что кончил на неожиданную и какую-то странную фантазию-не фантазию, пусть без участия Кейт собственной персоной, но её касающуюся. И ему почему-то было пиздец как хорошо, когда ей там — наверняка пиздец как плохо. Ну не будет же человек лететь домой сломя голову, особенно — зная, что дома ему обеспечена огромная такая жопа, правда? У Алекса в голове, в теле, везде — вата будто, но, возвращаясь из ванной, он по-прежнему чувствует себя не в своей тарелке. Как-то тревожно ему, что ли. Первым делом сам себя уверяет, что о приступе спермотоксикоза знает только его одеяло — изнасилованное, вот прям без шуток, — и только потом тянется к телефону. Время — начало двенадцатого, но ему неважно. Он колеблется несколько секунд, но сообщение на номер Кейт всё-таки отправляет. Больше, наверное, для собственного спокойствия. Кейт, измученная, уже спит, когда мобильный, одиноко валяющийся у неё в изголовье, вибрирует входящим сообщением. [От: Алекс, 12:18 АМ] Ты там как ваще, что хоть случилось-то? Если бы не спала, она подумала бы, что он… заботится. Ну, или бесит, потому что не его дело. Наверное.