***
Ночь была бессонная, и ясность этого после пробуждения, как ни прискорбно, не исчезает. Наоборот — отдаётся частой болезненной пульсацией в висках и свинцом растекается по телу. Сэм уже и не помнит, когда в последний раз имел дело со здоровым сном. Сэм стоит перед зеркалом в ванной — взъерошенный, невыспавшийся и задолбанный. На лице у него буквально клеймом отпечатывается — «пахал как проклятый всю ночь и напрочь забыл о существовании в этом бренном мире такой важной вещи, как время». Он вообще часто, непозволительно часто забывает о времени. Для него уже очень давно существует только один временной промежуток — тот, что между будильником, заведённым на шесть утра, и моментом, когда он оказывается в школе. Дальше все эти часы-минуты-секунды испаряются, как какой-нибудь очередной фантомный баг неясного происхождения на засранном вируснёй ноутбуке, и жизнь до глубокой темноты становится похожей на дурацкий день сурка. Он работает, и работает, и работает — бесконечно, загоняя себя до изнеможения и — нередко — боли в разных частях тела, а по-другому не может. Не умеет. Переучиваться считает бессмысленным, потому что зачем. Сейчас, в очередной раз выбравшись из-под ледяного душа и пытаясь прийти в себя, он чувствует только, как сердце нервно бьётся о рёбра, очень не к месту напоминая о том, что переучиваться придётся. Потому что так захотел тот единственный человек, которому он позволяет в отношении себя куда больше, чем кому бы то ни было ещё. Сэм вспоминает разговор с Ханной — тем самым единственным человеком, — произошедший на днях в школьной столовой. Вспоминает её пытливые серые глаза и такую серьёзную, такую, блин, осмысленную речь о том, что ему нужно больше отдыхать. По виду её тогда точно можно было сказать, что она не то, что не шутит — словами не разбрасывается. И ведь он согласился на её предложение помочь. Помочь научиться укрощать строптивое время, которое всё никак не хочет ему подчиняться. Согласился, а почему — не помнит. Вероятно, потому, что от усталости потерял нить разговора, а когда она спросила согласия — очнулся и чисто из вежливости это согласие дал. Сэм не помнит. Сэм жалеет о том, что машины времени бывают только в дешёвых типа-футуристичных фильмах, потому что ему вернуться на несколько суток назад здорово не помешало бы, ведь волноваться из-за предстоящей встречи с Ханной в его планы совсем не входило. «А больная башка входила? А вечный недосып? А переработки? А?», — ворчит внутренний голос. И Сэм клянётся себе, что, будь у этого голоса обтекаемая форма и горло — он бы на это горло с радостью наступил. Потому что заебался. Заебался через силу признавать самого себя, чёрт возьми, правым. И постоянно спорить с собой заебался. И думать, в конце концов, о Ханне едва ли не как о враге заебался тоже. Только вот Ханна — не враг. Ханна хочет как лучше. Ханна знает, как лучше. А в груди всё равно что-то сжимается так противно, что хочется забиться в угол или сбежать от неё в последний момент, как будто он ссыкло какое-то. Но ведь нет же? Нет? Сэм вглядывается в своё отражение. Сам на себя смотрит с вопросом. И сам себе не может ответить. И чувствует, как растёт внутри раздражение. С места срывается резко и выходит из ванной, не оборачиваясь и захлопывая дверь перед зеркалом. Перед собой из зеркала. Перед тем, кто там, где-то внутри, вечно язвит и подталкивает творить ерунду, и оттуда, из этого зеркала злополучного, такими знакомыми-знакомыми глазами смотрит. С укором, с вопросом — короче говоря — так, как он не любит, когда на него смотрят. На материно «доброе утро, а что хмурый такой?» мычит что-то неразборчивое — и хмуриться не перестаёт, естественно. Проходит мимо, сразу на кухню, к холодильнику. Делает несколько глотков молока из бутылки, хватает ключи от машины и исчезает за входной дверью. Что-то кому-то объяснять у него уже почти по привычке ни сил, ни желания. И надо бы побыть хорошим сыном — и написать, что Ханна придёт сегодня, и надо бы добавить, что это вообще ни разу не то, чем может показаться, и много чего ещё «надо бы» — но не хочется. Никто же ведь не поверит. Все родители одинаковые: если ты парень, тебе семнадцать и ты привёл домой девушку — будь готов к миллиону вопросов из категории «отношения». Но их с Ханной… взаимодействие — оно не про отношения. Не про те отношения. Но, во-первых, ему на его «это не то, что вы думаете» только поулыбаются мило да покивают, чтобы «не смущать», а во-вторых — да какая разница, что он с ней целовался. Да какая разница, что он просыпается со стояком после этих внезапных снов с её участием. Да какая вообще разница?! По газам даёт резко, в последний момент замечая мигающий светофор, и в сотый раз обещает себе не садиться за руль в состоянии раздражения. Так и инициатором ДТП стать недолго, а у него стаж всего полгода. Не, не пойдёт.***
Ханна подходит к нему на перемене. Выбирает время, когда народу в коридорах меньше всего, и отводит в сторону: — Привет. Сегодня всё в силе? Не передумал? — и улыбается. Улыбается такой светлой, почти ласковой улыбкой, что ответить что-то в духе «передумал, давай с этим закончим» сразу подпадает под преступление. А ему хочется так ответить. Но он вздыхает только и жмёт плечами: — Не передумал. — И признаётся как бы между делом: — Только знаешь… нервничаю. — Ну, это мы исправим. — Вот так сразу. Без проблем. С Ханной же не бывает по-другому. Но один вопрос она всё-таки задаёт. — Только скажи, ты… из-за меня нервничаешь, да? — и тут же добавляет: — Это не в упрёк, ты не думай! Я просто хочу понять. Сэму всё ещё удивительно, что кто-то хочет его понять. И он не знает, что Ханне ответить, но старается, правда старается быть с ней честным. — Я не знаю. — Это ведь достаточно честно? — Новый опыт. Наверное, поэтому. — Я понимаю, — кивает Ханна. — Любой новый опыт волнителен. Но я хочу только помочь, тем более, что ты и сам понимаешь, что с твоим режимом — в смысле с его отсутствием — надо что-то делать. Сэм и не спорит. Сэм это тоже понимает. А волнуется всё равно. — Тогда встретимся после уроков, ладно? Ханна ждёт ответа, а его хватает только на кивок. Но и этого ей оказывается достаточно, чтобы разговор можно было считать законченным. Ханна уходит, уже скрывается за углом, а Сэм чувствует себя так, будто его лимит социальных взаимодействий в сутки исчерпался за пару минут. И совсем не в Ханне дело, просто все эти «новые опыты»… они почему-то жесть как истощают. Отсутствие режима сказывается, ага. И его, большого, между прочим, любителя всего нового, это даже немного настораживает. Уроки отвлечься не помогают и тупит, ему кажется, он безжалостно; мысли в голове скачут, путаются, раздражают своей хаотичностью. И тем, что неумолимо стремятся домой. Чувство такое, будто он на грани панической атаки — так неуютно ему думать о том, что возвращаться он сегодня будет не один. И пусть кому угодно ещё это покажется сущей ерундой — для него приводить домой девушку выглядит как настоящая проблема. Ханну в его семье знают. Знают, наверное, даже слишком хорошо. Ханну любят. Отец со своим дурацким стремлением к недостижимым идеалам не устаёт проводить бесконечные параллели и вроде как осторожно, но упорно намекать: тебе бы быть спокойнее, рассудительнее, старательнее — короче, быть как Ханна. Или, что куда более очевидно — как ему надо. Сэм сравнения ненавидит. Сэм ненавидит быть «как кто-то». Даже как Ханна он совершенно не хочет быть, потому что она такая, а он… он другой. Такой вот — раздражительный, вечно недосыпающий трудоголик, самую малость — правда! — уставший от бешеного ритма жизни и запутавшийся в себе. Неидеальная папочкина не-гордость с огромным интеллектуальным потенциалом и руками из правильного места. Всё ещё недостаточно хорош. А Ханна, конечно, хороша и её более чем достаточно. Может быть, она покажет ему пример, пока будет пытаться изменить его жизнь к лучшему? Может быть, это не такая уж плохая идея? Сэм прокручивает эту мысль в голове вплоть до момента, когда в коридоре раздаётся звонок с последнего урока. Успевает за это время пройти все стадии принятия неизбежного и, достигнув последней, даже отмечает, что тревога слегка отступила. Что, в конце концов, может пойти не так? Как выясняется — много чего. Например то, что щёки у него заливаются нервной краской, когда Ханна, ничего такого не имея в виду, трогает его запястье — лишь с целью ободрить по пути домой, как бы напоминая, что придётся чуть-чуть поработать. Прикосновение кажется почти обжигающим и руку хочется рефлекторно отдёрнуть, как от горячей плиты, но он себя сдерживает. Сердце долбится в рёбра, отчаянно надеясь пробить дыру в грудине, и Сэм старается помнить о дыхании. И Ханне даже немножечко завидует — она кажется спокойной настолько, что он ненароком думает, что только ему тут хочется умереть от тревожности и только он тут в ситуации «позаниматься вместе и, возможно, вернуть на место режим» видит какие-то скрытые смыслы. Которых нет и быть не может. Ханна видит всё — и как он беспокойство скрыть пытается за разговорами о чём угодно, но только не о начале занятий, как глаза прячет и как неловко краснеет, засовывая руки в карманы толстовки настолько глубоко, что почти их растягивает. Ханна видит — и не перестаёт удивляться тому, каким разным он может быть с ней. Когда-то спасал её зад от тройки по астрономии — и был такой спокойный, уверенный в себе и в каждом своём действии, на каждом шагу поддерживающий и готовый объяснять одно и то же по десять раз. Готовый помочь. А теперь, когда она хочет помочь ему — боящийся принять помощь. Вот если бы он просто успокоился — было бы в разы легче. Ему в первую очередь, но Ханна понимает, что легче не будет, и без всяких раздумий на это «не будет» подписывается. Преодолевает с ним вместе пятнадцать тревожных минут от школы до дома и старается не отсвечивать, пока он ведёт: ей меньше всего надо стать причиной аварии. А потом мягко останавливает, когда он неуверенной походкой направляется к входной двери. — Посмотри на меня, пожалуйста, — просит. В том числе и потому, что за всё это время он так ни разу на неё и не посмотрел. Всю дорогу прятал глаза то в асфальте, то в деревьях, то в лобовом стекле. Ей же его взгляд как будто бы даже необходим. Сэм смотрит. Руки в карманах прячет, снова краснеет — но смотрит. — Всё хорошо. — Звучит вполголоса, медленно, почти как мантра для заземления. — Всё хорошо, ты справишься. — Ханна с секунду думает, а потом кладёт ладонь на его плечо. — Мы справимся. И он ей верит. И старается не думать о том, насколько тупо это выглядит — переживать приступ тревожности просто из-за того, что подруга выразила желание помочь с уроками. «Подруга выразила желание помочь с уроками» звучит почти как название для второсортного порно, если вспомнить, что им по семнадцать и в этом возрасте «помогают с уроками» часто уже далеко не в прямом смысле. «Идиот, нашёл время о порнухе думать», — отвешивает оплеуху внутренний голос, но Сэму странным образом так легче. Легче думать о порнухе и про себя смеяться над ироничностью ситуации, чем быть в настоящем моменте, где всё происходит вовсе без шуток. Ханна уже водружает на кофейный столик стопку учебников, когда он усилием воли заставляет себя вынырнуть из мыслей, о которых ей знать не надо. И подходит, когда она зовёт к себе. — Теперь смотри: мы будем заниматься по тридцать минут. Тридцать минут ты можешь работать в том темпе, к которому привык, но не дольше. Каждые полчаса мы будем делать перерывы на десять минут, чтобы ты учился следить за временем и заодно отдыхать. Я поставлю таймер, чтобы было проще. Всё понял? На дисплее телефона Ханны высвечивается «00:00:00», и когда она устанавливает время, окончательно становится ясно: всё и правда серьёзно. И выбора у него тоже нет. — Понял. — Попытка не пытка, правда? — Тогда давай начинать. В первые минут пять Сэму даже кажется, что всё идёт неплохо. А потом казаться перестаёт.***
Ханна сидит напротив. Наблюдает. Сэм таращится в учебник и ни черта не разбирает слова — как под прицелом сидит. Боится лишний раз дышать и замер в одной и той же позе уже минут, наверное, на десять — этакая хреновая пародия на греческую статую, получается. Ему, конечно, не впервой чувствовать себя так, будто вся тяжесть мира легла на его плечи, когда рядом есть кто-то ещё, но чтобы настолько… — Не можешь сосредоточиться? — спрашивает Ханна, видя его явно тщетные попытки прочитать несчастные полстраницы несчастного текста. Ханна знает, что он обязательно что-нибудь соврёт сейчас, но напряжение в теле и нервные касания переносицы не заметил бы только слепой. — Нет, просто… — Сэм вздыхает неожиданно для себя тяжело и прикрывает глаза ладонью. С секунду смотрит на Ханну сквозь пальцы и понимает, что нихрена, вот нисколечко она ему не верит. И больше не пытается извернуться. — Да. — Сделаем перерыв? — Ханна отодвигает от себя книгу и поднимает глаза. Безуспешно пытается поймать его взгляд. Вздыхает, понимая, что разглядывание ткани собственных джинсов ему сейчас кажется куда более интересным. И не обвиняет его за это даже мысленно. Понимает. Ощущает почти физически. — Разве ещё не слишком рано? — Сэм чувствует себя ребёнком. И чувство это ему не нравится, но неожиданное неприятное наблюдение он решает оставить пока при себе. — По регламенту, — Ханна имитирует в воздухе кавычки, — рано, но мы только начали, помнишь? Если тебе тяжело — мы будем прерываться хоть каждые пять минут. Тем более, что это наша главная цель. — Просто я нервничаю. — Получается почему-то вот так сразу, без обиняков, хотя его тело наверняка сказало за него «я нервничаю» уже раз сто, и каждый, абсолютно каждый раз Ханна понимала. Потому что не дурочка и потому что язык тела для неё как родной. Сэм всё время об этом забывает. — Я рада, что ты со мной честен. — Ханна кивает. — Это важно. Расскажешь мне, почему? — Блин, ну я же не… — горло почему-то пересыхает, — не на приёме у психолога. Ты не должна копаться у меня в голове. — Я не буду этого делать только в том случае, если ты сам попросишь. Тебе не нравится, что я это предлагаю? — Чувствую себя неловко. — Я давлю на тебя? — Нет, вернее не совсем, вернее… Я запутался. — Сэм не хочет признаваться себе в том, как жалобно прозвучали эти слова. И ужасную фрустрацию чувствует, когда поперёк горла встаёт ком. Ханна на месте сидеть больше не может — встаёт, кофейный столик кругом обходит и осторожно присаживается на диван рядом. Одними кончиками пальцев колена касается, пока Сэм прячет лицо в ладонях и нервно комкает чёлку. — Расскажи мне. — Что? — бурчат ей в ответ. — Всё. Всё, что посчитаешь нужным. Пальцы, аккуратно поглаживающие колено, выбивают из головы разом все мысли. Сказать хочется много и не самыми приличными словами, но в моменте получается только концентрироваться на прикосновениях — и не понимать ровным счётом ни-че-го. Это… нервирует? Успокаивает? Раздражает? Чёрт знает, но Сэм замирает под этими касаниями будто бездомыш, никогда прежде не знавший ласки и так внезапно её получивший. Идиотское сравнение, но точнее не скажешь. — Как ты сейчас? — звучит новый вопрос. Сэм вздрагивает от звука голоса, неожиданно разрезавшего тишину, и пытается найти ответ. — Не знаю. Не очень. — При его богатом словарном запасе это выглядит совсем плохо, но ему плевать. — Ни на чём не могу сосредоточиться, ничего не могу запомнить. Сильно нервничаю, но это не из-за тебя — ситуация в целом непривычная просто. — Тебе тяжело? Сэм отвечает только коротким «угу» и откидывается на спинку дивана. Позволяет себе слабость: прикрывает глаза и погружается в ощущения полностью — Ханна гладить не прекращает. Приятно. Приятно невыносимо. — Всё хорошо. — В какой уже раз она это повторяет? В третий? — Так бывает. Может быть неприятно, но если не сдаваться — обязательно станет легче. Я рядом, чтобы помочь. Её голос вкупе с поглаживаниями успокаивает. Сэм совсем не уверен, что сейчас всё хорошо, — скорее плохо, — но у Ханны есть какое-то совершенно необъяснимое свойство делать ситуацию лучше даже тогда, когда это кажется невозможным. Если она погладит его ещё примерно одну вечность — он даже поверит, что всё хорошо и он со всем справится. А о том, почему он сейчас так непривычно тактилен, когда ещё на пороге школы прикосновения испугался, думать как-то не хочется совсем. — Попробуем продолжить? Сэм распахивает глаза и пытается сконнектиться с реальностью. Как только осознание встаёт на место — ловит себя на том, что, кажется, успел даже немного задремать. — Да, давай. Давай попробуем, — отвечает запоздало и растирает лицо — то ли чтобы окончательно прийти в себя, то ли чтобы скрыть стыд за то, что не вовремя выпал из процесса и тупит теперь так, будто год не спал. Хотя если подсчитать количество часов, которые он недоспал с момента поступления в старшую школу, то… — На этот раз точно получится, — Ханна снова кладёт ладонь на колено и некрепко сжимает. В глаза смотрит с пару секунд, а потом Сэм снова видит напротив ободряющую улыбку. Понятия не имеет, с каких пор ему вообще нужно ободрение, но сам с собой сходится на том, что чёрт с ним, с ободрением — Ханне, в конце концов, просто очень идёт улыбка. Без неуместной тревоги работается куда проще — уже в первые несколько минут Сэм в процесс втягивается полностью и понимает, наконец, что в учебнике у него не китайские иероглифы, а основы термодинамики. Он, конечно, и китайский бы изучил запросто, появись такая необходимость, но работать с чем-то знакомым сейчас кажется гораздо более правильным. Вопрос комфорта. Хотя бы в первое время, потому что у Ханны на него и его комфорт свои планы. Планы по спасению его мира от недосыпа и переработок. Термодинамика — штука весьма увлекательная, когда ты уже почти студент Калифорнийского технического университета, но полчаса работы есть полчаса работы. Таймер звенит, возвещая о том, что время вышло, и на этот раз Сэму кажется, что это произошло как-то слишком быстро. От задачи оторваться не получается по привычке, хотя сам себе он пообещал это сделать уже раза три с того момента, как стартовал звуковой сигнал. Сценарий знакомый до одури — вот сейчас дорешаю и отдохну; сейчас поставлю точку и отдохну; еще одну задачу — и точно отдохну; да какой, в жопу, отдых — мне поступать скоро, на том свете отдохну!.. Наутро глаза краснеют, а голова трещит как после бухла, и каждый раз он уверяет себя, что больше так не будет, правда-правда! А потом всё сначала. Наверное, именно для этого бог создал Ханну — чтобы поджопников за переработки ему давала она, раз сам не может. — Время вышло, — терпеливо напоминает Ханна, подтягивая учебник к себе. — Не сбежит твоя термодинамика. Пора отдохнуть. — Не люблю оставлять дела незаконченными, — бурчит Сэм, с завидным упорством возвращая книгу обратно. Звуковой сигнал внезапно умолкает, но вместо него в идеальной тишине, повисшей на последнее время в гостиной, раздаётся неожиданно суровое: — Сэм. Может быть, он и плохо знает её, но если она произносит его имя вот так — значит, точно не шутит. Желание не подчиниться, нестерпимо сильное, берётся неизвестно откуда, но его приходится подавить. И поднять глаза. Молча. Он, наверное, снова сейчас выглядит обиженным ребёнком. — Мы с тобой договорились. Помни, пожалуйста, об условиях. — Ханна снова тянет на себя учебник. И закрывает его. — И не смотри на меня так. — Ну точно что-то заметила. — Я хочу только помочь, помнишь? Она хочет помочь, а он — огрызнуться: «мне не очень-то нужна твоя помощь, ясно?». Но держится, находит силы смолчать и тут же укол совести чувствует — она не сделала ему ничего плохого. — Да, тяжело. Понимаю. — Ханна снова встаёт и, обойдя кругом кофейный столик, присаживается на диван рядом. Сэм глазеет в одну точку перед собой, опершись локтями о колени. Делает резкий выдох через нос, но смотреть на неё то ли не спешит, то ли просто стыдится — ещё бы, такого ей наговорил в своей голове. — Не расстраивайся, всё в порядке. — Я мог нагрубить тебе. Тебе бы это точно не понравилось. — Меня бы это совсем не тронуло. — Ханна жмёт плечами и тактично не замечает, как монотонно были сказаны эти слова. Обычно это знак того, что человек пытается удержать слёзы. — Выстраивать новые привычки бывает тяжело. Прощаться со старыми — ещё тяжелее. Я понимаю, что ты можешь много злиться и расстраиваться первое время. Но я не стану осуждать, если случится так, что ты сорвёшься и наговоришь глупостей. — Ты этого не заслуживаешь. Ты вообще не должна всем этим… — Нет, должна, — обрывает на полуслове. — Я правда хочу помочь. Сэм чувствует, что теряет стабильность и эмоциями его начинает швырять во все стороны. Бесполезную полемику хочется продолжать просто потому что, но очередное усилие воли помогает этого не сделать, потому что кому оно надо. Но сидеть в тишине и без дела невыносимо становится в первую же минуту. Очень предсказуемо. Существование Ханны в непосредственной близости даже отплывает на второй план — мозг, перегруженный стимулами, ищет новые способы себя подпитать, хочет драйва и работы в ударном режиме, и это настолько… ужасно. Даже сидеть на месте не получается — Сэм ёрзает, бегает взглядом по всей комнате, теребит язычок молнии на толстовке — явно пытается сделать что-то, что удовлетворило бы его чёртов гиперактивный мозг. В конце концов он просто начинает вертеть ручку в руках и уговаривает себя: осталось выстрадать всего восемь минут из десяти. Это немного, просто подожди. «Подожди» не работает вообще — голова до отказа заполнена ругательствами, отдыхать не получается — и это даже почти больно. Но Ханна не была бы Ханной, если бы и тут не примчала на помощь. — Дай-ка сюда. — Ручку у него осторожно, но настойчиво изымают и откладывают в сторону, и снова кричать хочется — от фрустрации, от раздражения, даже, наверное, от нешуточного такого отчаяния. Эта ручка, может, единственным его спасением была! — Ты… Зачем ты… Я не могу больше, это тяжелее, чем я думал, я не… — Сэм путается в словах и на самом деле уже думает, что вот сейчас наорёт на неё, но… — Тише, — Ханна останавливает словесный поток просто — приложив палец к его губам. — Тише, всё хорошо. — Я не могу, правда, я… — Чш-ш-ш. — Ханна снова колена касается — в этот раз куда более уверенно, чем в прошлый. Оставляет руку лежать так, а сама наклоняется. Близко-близко. — Всё ты можешь. — Говорит полушёпотом, и прежде чем ей снова успеют возразить — к губам прижимается уже своими. И это работает — огонь в перевозбуждённом мозгу гаснет моментально, человеческие слова забываются. Кажется, это то, чего она от него хотела. И думать о том, насколько радикален тот способ, который она выбрала, чтобы остановить сумасшествие, в моменте нет сил. Главное, что помогло. Пусть от шока он будет отходить теперь ещё дня три точно — но помогло же! — Прости, — Ханна считает своим долгом извиниться в ту же секунду, как отстраняется и даёт ему пережить случившееся. — Просто по-другому ты бы не успокоился. «А ещё мне нравится с тобой целоваться», — заканчивает она предложение мысленно. — Очень неожиданный способ заставить меня замолчать, — Сэм глаза опускает и ненавидит себя за то, что опять краснеет. Пауза затягивается до неловкой, поэтому он прочищает горло и добавляет: — Но раз сработало — давай продолжать… До него доходит только через пару секунд. Вот идиот. — Продолжать работать. Я имел в виду — продолжать работать, — оправляется сразу и тянется за учебником. — Рано, — смеётся Ханна. — Десять минут ещё не прошло. Идиот в квадрате. Снова зацепиться глазами за какую-нибудь одну точку прямо перед собой кажется единственным выходом, но вот так тупо сидеть, не глядя друг на друга, когда ещё минуту назад они целовались… Это выглядит ещё более тупо. Да, Ханна пытается, наверное, дать ему личное пространство и время на то, чтобы пережить смущение — и он реально ей за это благодарен, — но чёрт знает почему его тянет продолжать. И нет, вовсе не работать. Каким неправильным он кажется себе в этот момент — одному богу известно, но неправильность видится такой правильной и уместной сейчас, что обещает себе пережить угрызения совести когда-нибудь потом, в одиночестве. И смотрит на неё. Долго, пристально. Ждёт. — У тебя глаза красивые. — Ханна в конце концов смотрит тоже. Засматривается даже. И смущается впервые за весь сегодняшний день. — А ты… целуешься круто. — От ощущения неправильности ладони потеют, но это всё ещё кажется слишком правильным, чтобы сдаться. — Хочешь продолжить? Тебе правда нравится? Сэм отвечать не хочет — хочет делать. Хочет показать, что нравится, очень нравится. И почему-то даже не переживает по поводу того, что проявляет инициативу впервые в жизни. Он целует её — осторожно, медленно, неуверенно и не слишком, ему кажется, умело — будто боится сделать больно. Но она позволяет ему пробовать. — Привычку целоваться с тобой привьёшь мне вместе с привычкой следить за временем? — Сэм усмехается совсем по-доброму, когда Ханна отрывается от него, чтобы вырубить новый сигнал — на этот раз о том, что время отдыха истекло. — А что, хорошая привычка, — жмёт она плечами. — Мне нравится, а тебе помогает меньше отвлекаться на раздражители. Когда из учебника на Сэма снова смотрят задачи по термодинамике, он думает о том, что если они продолжат в том же духе — ему придётся вырабатывать ещё и привычку прятать стояк. Это кажется так себе перспективой на будущее, так что хочется только дать себе клятву не поддаваться больше никогда. Вообще. Но он знает, что на всякие клятвы ему будет здорово наплевать. Потому что Ханна Джефферсон круто целуется, и налаживать режим в таких обстоятельствах, и справляться со стрессом, и переживать эмоциональные бури — всё это уже не представляется чем-то ужасным. В конце концов — она рядом, чтобы помочь.