***
Ощущение неправильности настигает тем же вечером, заставая врасплох. Сэм не говорит ничего родителям, конечно, но обдумывает произошедшее постоянно с того самого момента, как прощается с Ханной и поворачивает ключ в замке. Потом ещё с пару секунд стоит, расфокусированно глядя на дверь, и чувствует себя внезапно так измученно, что хочется прислониться спиной и сползти вниз, совсем как в дурацком клише из кино. И он прислоняется, да. Прислоняется, чувствуя, как с горячей кожей лопаток через тонкую ткань футболки соприкасается прохладная, гладкая древесина двери, — и разве только всё-таки не сползает. Ощущения бурлят где-то меж рёбер горячей лавой, а сердце опять начинает фигачить сотку в минуту, но словами получается только какое-то истощённо-шокированное «пиздец». Всё это было для него так… по-новому. И это, вроде как, именно то, чего ему подсознательно так хотелось — чувства новые, необычные, интенсивные. Даже слишком, потому что отделаться от них не получается ни за ужином, ни за немногочисленными остатками домашки, ни за первой за долгое время попыткой прибраться в комнате. Разгребая ворох вещей, Сэм в какой-то момент радуется, что Ханне не случилось узреть весь этот срач, поскольку занимались они в гостиной — иначе он точно помер бы от стыда. Раскладывать по полочкам одновременно одежду и свои чувства оказывается несколько сложнее, чем он думал, и хорошо бы в таком случае заняться чем-то одним, но почему-то от таких мыслей бросает то в жар, то в холодный пот. Сэм понятия не имеет, что именно чувствует, и не хочет в этом копаться. Хочет сложить все эти идиотские ощущения в коробочку с надписью «открыть когда-нибудь потом» и задвинуть её пылиться в самый дальний угол сознания, к остальным таким же коробочкам — с загонами, травмами, комплексами и нервами-нервами-нервами. И естественно он это своё «потом» интерпретирует как «никогда». Загоны, комплексы, травмы и Эти-Неопознанные-Чувства, однако, со своей участью заброшенных мириться отказываются — внезапно всей своей тяжестью давят так, что голова болит, и выплёскиваются приступом раздражения. Сэма раздражают чувства. Его всегда раздражали чувства. Негативные. Или, по меньшей мере, непонятные. Ему никогда не нравилось переживать то, что он переживает, даже если это детские слёзы из-за чего-то, по взрослым меркам, незначительного, а не та беспросветная задница, в которой он оказался и находится уже чёрт знает как давно. Поэтому организм, ещё будучи юным и неприспособленным, выработал сильные защитные механизмы — раздражение и саркастичные колкости. Чтобы ощущаться большим, сильным и властвующим над негативом, а не тем, каким он быть не любит — уязвимым, жалким и маленьким. Раздражение почему-то быстро сменяется чем-то похожим на усталость, феерическую заёбанность, от которой тяжелеет тело и голова, когда он рвано припоминает: Ханна докопалась, в прямом и переносном смысле, до его уязвимости, не приложив ни одного значительного усилия. Голосом. Прикосновениями. Присутствием. Собой. Сэму хочется тихо умереть в углу — настолько осознание болезненно. Вещи перестают перемещаться по полкам. Сэм усаживается на кровать и думает. Много думает. Сам не понимает, о чём конкретно — мыслей в голове ворох и все копошатся, копошатся, копошатся, забивают голову до предела — как чёртовы сардины в бочке. А чувства… чувства сплетаются тугим узлом где-то в животе, и от такого обилия ёбанного всего начинает тошнить. Сэм делает несколько глубоких вдохов, чтобы хоть сколько-то заземлиться. Когда ураган из мыслей и эмоций утихает, забирая с собой нервную тошноту, он пытается разобраться. Щёки вспыхивают стыдливым, неловким румянцем, когда из десятка полярных, перепутанных между собой ощущений первым вычленяется возбуждение. Одного смазанного воспоминания о поцелуе хватает, чтобы только-только унявшееся сердце снова застучало как бешеное, а по телу огнём прошлась волна жара. Сэм хватает подушку и зарывается в неё лицом, откидываясь на кровать. Стонет — раздражённо, отчаянно. Боги, как же всё это чертовски неправильно! Но всё внутри предательски сводит от того, как сжимались пальцы на его колене; как напористо его губы раскрывали её; как опаляло щеку горячее сбившееся дыхание и как нехарактерно горели её глаза. Они всегда горят, стоит ей только взглянуть на него, но в тот момент они горели совершенно иначе. Они горели чёртовым желанием, таким настоящим и явным, что стыдом теперь накрывает как медным тазом. У Сэма стоит и он ненавидит сейчас, кажется, каждую блядскую секунду своей жизни. Ханна всегда была с ним настоящей. Если Ханна хотела помочь ему — это было от сердца, это было по-настоящему. Если Ханна делала ему комплименты, в которые он никогда не верил и лишь неловко отшучивался на каждый из них — это было по-настоящему. Если Ханна заботилась о его благополучии, осторожно, издалека, чтобы не спугнуть ненароком — это было по-настоящему. Если Ханна хотела его… это было по-настоящему. Дурацкая ткань дурацких джинсов идёт складками и неприлично натягивается, нанося непоправимый ущерб и его комфорту, и чувству собственного достоинства, и даже смотреть на это стыдно невыносимо, и комментариев иных, кроме как «ой блядь», к происходящему нет, но поясница почему-то вот именно сейчас затекает от неудобного — во всех смыслах, — положения — и приходится подняться. Сэм хмурится, и рычит, и ненавидит всё сущее — себя в том числе, — но, полный одновременно решимостью и стыдом, отрывает задницу от матраса и спустя минуту щёлкает замком на двери в ванную. Продолжая, тем не менее, надеяться, что по пути его отпустит. Но его не отпускает, и пусть бурлящая смесь из стыда, раздражения и страха продолжает прожигать дыру у него где-то под рёбрами — от взъерошенного и разгорячённого вида самого себя в зеркале стояк не то что не думает опадать — ещё и крепнет упрямо, будто назло. Сэма бесит, что он теряет контроль над собственным телом. Или не теряет — никак не может вернуть. Сэму хочется под душ, подышать горячим паром и забыть всё как страшный сон, но напряжение в паху становится почти болезненным — ровно настолько, чтобы дать понять, что под душ лезть придётся явно не для переустановки винды в голове. Когда звук расстёгивающейся молнии джинсов теряется в шуме воды — ему всё ещё не верится, что он собирается это сделать (господь всемогущий, даже звучит стыдно!), но когда в начинающем запотевать зеркале снова видит себя, только теперь ещё и без верха — голову, кажется, затуманивает витающий по помещению пар. Сэм красивый. В себе уверенный — комплексов по поводу внешности, в отличие от всего остального, у него не было никогда. Поджарый, и ничего, что рёбра торчат. Сэм знает, что у него нет ни малейшего повода стыдиться собственного тела, и в моменте это только больше заводит. Любовь к себе ещё никому не навредила, но становиться под душ всё равно приходится в сопровождении страшной неловкости. Прислоняется затылком к плиточной стене, прикрывая глаза. Выдыхает. Пытается поймать расслабление и отвлечься, до боли стискивая пальцы в кулак. Не помогает — кончить сейчас хочется сильнее всего на свете, так болезненно-сильно, что с первым касанием голос сразу срывается на скулёж. Сэму всё ещё дико стыдно — стыдно рвано, в сбитом темпе надрачивать себе, пока по телу вместе с мурашками бежит вода из душа; стыдно кусать губы, пытаясь удержать стоны; стыдно дышать поверхностно и неровно; стыдно краем поплывшего сознания понимать, как он скучал по этим ощущениям и как хорошо ему от того, что на деле не кажется правильным. Ему даже не приходится подключать фантазию, чтобы почувствовать приближающуюся разрядку, но ощущения с каждой секундой нарастают как снежный ком и накрывают в момент оргазма с такой силой, что кровь стучит в ушах и мысли из головы улетучиваются все разом, заставляя на мгновение потерять связь с реальностью. Звуки внешнего мира, до этого приглушённые, становятся вдруг такими громкими, что восприятию больно, и хочется найти вентиль, и выключить идиотскую воду, и выползти из идиотского душа в направлении комнаты, и спрятаться под одеялом от мира и самого себя, но сил сейчас хватает только на то, чтобы привести в порядок дыхание и попытаться разомкнуть веки. Яркий свет раздражает глаза не меньше, чем громкие звуки — слух, и Сэм тихо охреневает от того, как обострились у него все ощущения, но выключает, наконец, злополучную воду, прежде удостоверившись, что не оставил никаких «следов преступления». Плотно кутается в огромное полотенце и возвращается в комнату. Чувствует странное спокойствие и лёгкость в голове, а ещё желание спать — и впервые себе не противится, а ложится, как только натягивает чистые, пахнущие порошком и уютом вещи, и позволяет себе забыться, когда сон одолевает почти молниеносно. И это, наверное, становится его спасением от угрызений совести на ближайшие несколько часов.***
Ханна… Ханна Сэма любит. Любит не так, как любят подростки в семнадцать: сегодня да, а завтра нет, сегодня ты — центр моего мироздания, а завтра — смазанное воспоминание: «ну, было, ну и чё дальше-то?». Она, уверена, любит по-настоящему — когда никого больше рядом не надо, когда человека принимаешь со всеми странностями, ранами и, по традиции, достоинствами и недостатками. Ханна любит. Ханна знает, что любить Сэма — сложно. Сложно ей самой — сложно с его беспокойством, сложно с импульсивной, горячей эмоциональностью, сложно — больно — каждый раз, когда он отталкивает, избегает, сторонится. Но она виду героически не подаёт, потому что знает: так правильно. Просто он не привык, когда любят. Не привык любить сам. Для него любовь пока сложная, страшная, даже опасная штука, но Ханна в Сэма верит безоговорочно. Верит: он научится. Потому что видит старания. Она возвращается домой в смешанных чувствах — первая попытка помочь с налаживанием режима всё никак не может обрести статус в её голове. Ему сегодня было сложно, сложно до одури — она видела тревогу, расстройство, фрустрацию, страх. Он был весь напряжение, бегущее по оголённому проводу: коснёшься — убьёт. И Ханна коснулась. И её вполне могло убить, но он выстоял, справился, и пока пытался совладать с бурей эмоций — в ход пошла тяжёлая артиллерия. Почему-то отвлечь поцелуем показалось очень, чёрт побери, разумным решением — совсем как в наивных ромкомах, которые смотрит иногда мать, чтобы не сойти с ума после тяжёлого дня на дежурстве. Ханна за это её не винит: быть практикующим хирургом-кардиологом очень непросто. Но сама… господи, какая же она дурочка. Аж неловко становится. Стыдно. И так, так приятно! Её никто не учил целоваться. И она никого не учила. Просто первый поцелуй был с ним. И второй. И вот теперь третий. И с каждым новым разом ей становится мало, потому что она любит с ним целоваться. Потому что он такой особенный в эти моменты. И каждый раз разный. Для неё действительно стало неожиданностью, когда он не испугался, не удивился и даже не попытался сбежать, а вместо всего этого ответил — и пусть осторожно, но перехватил инициативу. Почему-то решил попробовать, как это — когда не страшно. Ханна даже почти уверена, что его просто занесло — каким бы ни был тревожным и не сказать что эмоционально доступным, ему по-прежнему семнадцать, он по-прежнему легко загорается и по-прежнему не умеет вовремя остановиться. Над этим нужно работать, но Ханна, к собственному смущению, обнаруживает, что готова позволять быть с собой сколь угодно импульсивным, если это поможет ему раскрыться. Не очень-то, ей вдруг кажется, здоровая получается любовь, но в моменте хочется просто прекратить дурацкий анализ и позволить всему идти своим чередом. По логике вещей ей больше не стоит смешивать серьёзное намерение помочь и ту легкомысленную ерунду, которой она взялась страдать, иначе вместо проекта по приведению одной жизни в порядок получится гайд для тех, кто хочет учиться сеять хаос — и в своей жизни, и, возможно, в чужих. Ханна точно знает, что Сэму хаоса в жизни хватает за глаза и за уши. И твёрдо решает таких фокусов больше не выкидывать. А потом вспоминает, как тяжело ему даются моральные потрясения и что за этим следует, и решает ещё твёрже. В конце концов, рано или поздно он будет готов, правда? Ханна надеется, что правда. Ханна не хочет лишать его свободы выбора — тогда это уже не отношения получаются, а тирания какая-то. «Отношения». Далеко ты, голубушка, запрыгнула, не обольщайся — Сэмюэл Севилл господин непростой! В конце концов Ханна ставит в мысленном потоке жирную точку, обещает себе ждать и выдыхает так тяжело, будто бежала марафон. Ей точно будет чем заняться в ближайшее время — планированием графика и длительности занятий, например. Разброс «тридцать — десять» с Сэмом и его неизлечимым трудоголизмом не очень работает. Не потому ли случился этот их поцелуй на диване? У Ханны внезапно пылает лицо. Внутри всё так и отзывается: «именно потому и случился». Потому что он не умеет без дела, а она без чувств не умеет. — Привет, милая, — голос матери окончательно выводит из транса. — Ну что, как ваши занятия? Осознаёт: она дома. И только потом отвечает. — Привет, мам. Занятия? Знаешь… — слова подбирает, — неоднозначно. София улыбается почему-то лукаво, и Ханна не знает, как это расценивать. — Это как? Расскажи. У них никогда не было друг от друга секретов, но вот именно сейчас Ханне вдруг начинает хотеться, чтоб были. Она не знает, насколько правильной была её инициатива в том, чтобы делиться с матерью ходом её добровольного акта помощи Сэму с его проблемным, да чего уж там — отсутствующим режимом дня. Однако отступать некуда, и она поясняет осторожно, стараясь не сболтнуть лишнего: — В целом всё неплохо, но в частности… Нужно будет много работать. А лучше отдыхать, но с отдыхом пока бо-ольшие проблемы. София смеётся по-доброму, говорит что-то ободряющее, а Ханна подвисает. Смотрит. Видит, как проявляются на её лице морщинки у глаз, когда она щурится. Вздыхает. — Я, наверное, дальше за тебя возьмусь, — заявляет. — Совсем ты у меня поизносилась. Не жалеешь себя. — Да брось, — отмахивается мать и гасит конфорку, на которой разрывается свистом чайник. — Присядь вон лучше. Чаю? — Спасибо, — кивает Ханна и с ногами забирается на узкий потрёпанный диванчик в кухне. — Но я серьёзно. Ты выглядишь уставшей. София ничего не отвечает — только целует заботливо в лоб, когда через пару минут вручает дочери чашку с чаем. Ханна снимает потеющие от пара очки и откладывает на деревянный подлокотник. Греет пальцы о горячую кружку. Ей уютно. Ей не хватает здесь Сэма. Здесь, где обстановка спокойная и ненапряжённая. Здесь, где от тебя не хотят золотую медаль, красный диплом, лучшие оценки и первые места в каждом втором школьном мероприятии сразу. Здесь, где заботятся. Ханна знает, чувствует — ему всего этого ужасно не хватает в последние годы. И поэтому хочет окружить теплом и лаской, поэтому хочет позволять ему всё, поэтому хочет отдавать ему то лучшее, что может отдать. Она это осознаёт только сейчас. И в своём желании помочь укореняется ещё прочнее.***
Сэм просыпается посреди ночи как в приколах про «какой сейчас год». С ужасной сухостью в глазах, потому что, раздолбай, забыл вынуть линзы, и следом от подушки на щеке — он его, естественно, в темноте не видит, но чувствует. Постепенно в себя приходит — даже припоминает, что предшествовало моменту, когда его нещадно срубило. И ощущает опять эту дикую неловкость, от которой, к сожалению, под одеялом не спрячешься, даже если с головой. Внезапно возникает желание извиниться неизвестно за что и неизвестно каким образом. Нашаривает телефон на ковре, пробуждает двойным касанием — время далеко за полночь. Отключает, вертит в руках, думает, включает снова — целых две минуты прошло, нихрена себе. А за что извиняться? Типа — «прости, у меня встал на то, как мы целовались сегодня — вчера? — в гостиной, я ничего не мог с этим сделать и пришлось дрочить, но я честно не представлял тебя голой и вообще больше так не буду»? Херня какая-то. Стыд. Но написать хочется всё равно. Вопреки, что ли. Сердце в груди снова бухает, когда Сэм открывает диалог с Ханной — они общались последний раз в мессенджере сто лет назад, но сейчас это почему-то не кажется странным. От: Сэм, 12:53 АМ Привет, извини, если разбудил, просто недавно проснулся и вспомнил, что забыл сказать «спасибо». Спасибо, что пытаешься помочь. Сэм не надеется на ответ, откладывает телефон и пытается снова уснуть, но дисплей на полу загорается минут через пять — и внутри всё куда-то падает, когда на нём обнаруживается ответное сообщение от Ханны.От: Ханна, 12:59 АМ Доброй ночи! Я ещё не ложилась :) Всё пытаюсь понять, как нам лучше строить занятия. За помощь не благодари — я это от души. Потому что тебе правда нужно.
Сэм думает — жесть, она из-за него не спит в такое время. От: Сэм, 01:02 АМ Я это ценю, правда. Но ложись спать, ладно? Хоть у кого-то ведь должен сохраниться нормальный режим. xD Он пытается заботиться, чтобы и её рутина не полетела к чертям, но она целеустремлённая жутко. И самоотверженная. И он это знает. И боже — боже, ему снова неловко. Ему, кажется, всё время во взаимодействии с ней неловко. Как будто она лучше. Как будто она — герой. Так и есть, наверное. Она ведь спасти пытается, как все герои спасают. А он не знает, нужно ли ему на самом деле спасение, и боится, что она потратит силы впустую.От: Ханна, 01:03 АМ Не переживай, это единоразовая акция. Как только всё продумаю — начну ложиться вовремя, обещаю. ;) Нам с тобой завтра много работать. Поэтому выспись хорошенько.
От: Сэм, 01:05 АМ Вас понял, уже ухожу! Сэм откладывает телефон снова — экраном вниз. Стискивает в пальцах одеяло, дышит глубоко. Улыбается. С Ханной комфортно. С Ханной — как дома, если не думать слишком много и не переживать по пустякам. Ханна светлая, тёплая. Беспокоится о нём вот. А он этой ночью старается показывать ей лучшую версию себя — и не знает, увидела ли она уже худшую или это ей только предстоит. Справедливым решением становится послушаться собственных умных мыслей и прекратить выдумывать всякий бред. Ханна искренняя. Ханна настоящая. Ханна, наверное, любит. Сэм не знает толком, как это — любить, но ему хватает того, что с ней не приходится притворяться. Можно сделать глупость, настрочив сообщение среди ночи, а она ответит что-то, от чего внутри станет тепло-тепло, и от предшествующей неловкости и следа не останется. Сэм этой ночью наконец спит спокойно.