Spieluhr

      На следующее утро, ровно в десять, к воротам дома Тилля подъехал тот же автомобиль, на котором накануне приезжал штабной полковник. Шёл снег. Тилль, глядя в окно, различил лишь силуэт, быстрым шагом пересекший двор. В дверь позвонили, и Тилль, ощущая странное, иррациональное волнение, пошёл открывать. После вчерашнего разговора и слов полковника о непутевом пасынке, Тилль ожидал чего угодно, но никак не того, что предстало перед ним на пороге этим снежным январским утром. Первым делом ему бросилось в глаза бледное с мороза, с яркими пятнами розового румянца лицо, наполовину скрытое надетой набекрень чёрной фуражкой и поднятым воротником пальто. Это пальто, само по себе, не могло не поставить в тупик даже такого, повидавшего немало экстравагантных костюмов, представителя богемы, как Тилль. Длинное, чёрное, силуэтом оно повторяло эсэсовскую шинель, разве что, без знаков отличия. На левом рукаве повыше локтя красовалась красная нашивка, правда, без свастики. Рефлекторно приподняв от удивления брови, Тилль отступил, впуская свою новую модель в дом. — У вас специально нет козырька над крыльцом, чтобы посетители успели как следует промокнуть? — раздался приятный, слегка с хрипотцой, голос с лёгким северным акцентом. Приёмный сын полковника был ростом чуть ниже Тилля, тоньше сложением, но довольно широкоплеч и складен. Его фантастическое пальто лишь подчёркивало это. — Само собой. Я предпочитаю писать исключительно мокрых и продрогших людей. Таков мой авторский стиль. — ни секунды не раздумывая, ответил Тилль. В ответ раздалась короткая, мелодичная усмешка. Посетитель снял фуражку, тут же отставляя её в сторону на вытянутой руке и стряхивая снег. На его лице Тилль не увидел и тени улыбки. Зато само это лицо заставило его на секунду замереть и вглядываться, забыв обо всём. На первый взгляд, в нём не было ничего выдающегося. На второй взгляд — Тилль нашёл его непропорциональным: подбородок, который юноша заносчиво задирал вверх, казался тяжеловат и не сочетался с коротким, самую малость вздернутым носом. Довольно скуластое, по-девичьи румяное лицо нельзя было назвать ни красивым, ни правильными, ни тонким, ни грубым. И, в то же время, оно приковывало взгляд. Всё дело было в глазах: большие и глубоко посаженные, очень светлые, голубовато-серые, они смотрели открыто и твёрдо, и в то же время с требовательным любопытством, как умеют смотреть дети. Застигнутый врасплох этим взглядом, Тилль, как под гипнозом, вдруг понял, как на самом деле изящна линия его густых и низких, чуть ассиметричных бровей, как красивы острые скулы и как изыскан рисунок тонких, неправильных, капризных губ. Если где-то в мире могло сочетаться в одном злое и наивное — то это было, несомненно, о его губах. Посетитель взъерошил тёмные волосы, поправляя примятую фуражкой, модно подстриженную косую челку и нахмурился, вопросительно глядя на художника. А Тилль — Тилль опешил, потеряв дар речи. Вспыхнул, как спичка, готовый сию секунду броситься к мольберту. Он захотел рисовать и писать это лицо — карандашом, тушью, акварелью, маслом, всем, чем умел, во всех техниках и стилях, захотел одержимо, так, как не хотел ещё ни одного другого. Он видел его в сотнях композиций и ракурсов, фонов и цветовых схем. Рука готова была жадно, не раздумывая вырвать у бумаги, у холста каждую линию, каждую форму, заключить её в тонкие штрихи и безупречный контраст светотени. Он должен был писать его — и, Тилль знал, портрет этого юноши станет его лучшим произведением. И почти одновременно, то есть, не прошло и получаса, как Тилль понял, что не хочет ни минуты терпеть присутствие этого человека в своём доме. Не прошло и получаса, а заносчивый мальчишка раздражал его до ярости. — Рихард, — коротко представился он, скинул пальто и хозяйски повесил его на вешалку. — Тилль, — ответил художник, но представитель золотой молодёжи, казалось, пропустил это мимо ушей. — Ага, — бросил он, небрежно протягивая руку для беглого рукопожатия и решительно направился в студию. Под пальто на Рихарде оказались чёрная рубашка, узкие чёрные галифе и высокие спортивные сапоги со шнуровкой, на массивной подошве. Расхаживая по студии, с таким видом, будто только что купил её со всем содержимым, офицерский пасынок извлёк из кармана сигареты и закурил, не спросив разрешения. Подобное поведение раздражало Тилля и в высших чинах, приходивших в эту студию, а уж в самоуверенном мальчишке — тем более. Рассматривая портреты, Рихард то и дело усмехался каким-то своим мыслям, потом снова становился серьёзным, не обращая на Тилля ни малейшего внимания. — А ты неплох. Класс, — наконец, произнёс он, не глядя на Тилля. — Они все как живые. Я будто на одном из отчимовых званых обедов сейчас, столько знакомых пресных рож вокруг! Он усмехнулся собственной шутке — Тилль снова услышал тот же серебристый, переливчатый смех. Рихард затянулся и медленно выдохнул дым, картинно отставив руку. — Ну? И что, кроме этого бестиария, ты никогда ничего не пишешь? Подойдя, он смерил Тилля оценивающим взглядом. — Хроникер тысячелетнего рейха. Прямо Лени Рифеншталь в живописи. Я буду звать тебя Лени, окей? Последнее он произнёс на американский манер. Тилль вскипел. — Ты, — сказал он, заложив руки в карманы и в упор глядя на наглеца, — будешь называть меня Тилль. Тилль. И никак иначе. Усёк? Мальчишка — Тилль именно так называл его про себя, хотя Рихард был всего лишь на несколько лет младше него — удивлённо поднял брови. И вдруг улыбнулся, неотрывно глядя Тиллю в глаза. Улыбнулся широко, открыто и безыскусно, совершенно искренне и так заразительно, что Тилль почувствовал, как по спине бежит стайка мурашек, а щеки заливает краска. Зубы у паршивца были белые и немного неровные, что придавало ещё больше своеобразного, какого-то вывернутого шарма, который Тилль не мог про себя уложить в человеческие слова. — Да ладно, чего ты. Без проблем! — дружелюбно и беспечно сказал Рихард. — Тилль тоже звучит вполне себе мило! А потом он позировал, беспрекословно поворачиваясь и меняя ракурс, как указывал Тилль. Делая карандашные наброски, Тилль напрочь забыл о своём недавнем раздражении, с жадностью перенося на бумагу заворожившие его черты. И, чем больше он рисовал, тем Рихард казался красивее. Какой-то не будничной, музыкальной красотой, отвергающей рамки, рушащей все преграды, побеждающей время и реальность, заставляющей прощать и утешающей душу — всё это испытал Тилль, пока его рука схватывала, запоминая и впитывая, пропорции и линии этого удивительного лица, пластику тела, крепкого и одновременно стройного, движений, в которых сквозил тот же неуловимый, как тонкий аромат, неизъяснимый шарм. Тилль старался то и дело возвращаться на бренную землю из своего полёта вдохновения. — Что ты делаешь с руками? Перестань их крутить. Просто положи их! — строго сказал Тилль. Рихард в ответ поджал губы и демонстивно закатил глаза. — Куда положить-то? Слушай, я устал тут крутиться. Сделай мне кофе. Тилль усмехнулся. — Ладно уж. Так и быть. Только в награду за то, что ты неплохо попозировал этот час. Выпьем кофе и перейдем к следующей части работы. — Да? — Рихард чуть склонил голову набок. — А потом мне что, раздеться? Тилль, не ожидавший подобной реплики, неловко фыркнул. — Ещё чего. Обойдемся без этого. — Так что? Есть у тебя другие работы? Кроме этих физиономий? — спросил Рихард, отпивая маленькими глотками кофе. — Тебе зачем? — хмуро спросил Тилль. — Я люблю живопись, — вдруг с чувством ответил Рихард, — только не такую. Не весь этот официоз. — А какую же? Рихард с готовностью начал перечислять, держа в одной руке кофейную чашечку, а другой жестикулируя: — Дали, Пикассо, Матисс. А ещё Мунк. Тилль с интересом повернулся к нему. — Тебе нравится Мунк? — Угу. Ещё Гойя. И Босх. — Вот как. И чем же? — Я люблю тех, кто умеет ладить с собственной тьмой. Кто не боится её. И превращает своих демонов в искусство, таким образом познавая себя и открывая мир. — Хм, — отозвался Тилль, — познание собственной тьмы это метод справляться… — С тьмой в других. — закончил фразу Рихард. — Юнг. — Да. Он. Они говорили, почти не прерываясь, до самых сумерек. О живописи, поэзии, музыке. Это было нечто почти магическое, подобное блаженному трансу. Наброски летели с мольберта на стол один за другим. Тилль прервался лишь, чтобы сделать бутерброды. Когда начало темнеть, Рихард посмотрел на часы и поднялся. — Водитель подъехал. Мне пора. До завтра. Вернувшись в реальность, Тилль проводил его до двери, и они простились, будто старые знакомые. Тилль стоял несколько минут в прихожей, не шелохнувшись, погружённый в осознание всего того, что произошло этим днём. Впечатления обрушились лавиной, сердце билось в каком-то радостном волнении, и одновременно наваливалась непреподъемная усталость. Вдруг раздался стук в дверь. Не звонок, а именно стук. Тилль насторожился, чувствуя смутную тревогу. — Кто там? — негромко спросил он. — Откройте. Гестапо.