Spieluhr

      На следующий день снова шёл снег. Бледный, светящийся холодным перламутром день разгорелся и наполнил студию зимним белёсым светом. Гертруда, помощница Тилля по дому, распахнув дверь, выбивала на крыльце коврик. — Метель к обеду придёт. Ну и зима в этом году. Снежная, как в сказке. Тилль угрюмо хмыкнул. — Как в России. Скоро будет нам сказка. Мало не покажется. Низко зарычал мотор. Во двор въехал, взметая белый хвост дыма, чёрный автомобиль. Тилль повернулся спиной к окну, держа в руке тряпку и торопливо отыскивая растворитель. С утра он писал масляный эскиз и был недоволен. В отсутствие Рихарда, его лицо бежало вон из памяти, и голос, и повадки испарялись, будто зыбкий сон. Он вошёл и остановился в прихожей, глядя на Тилля. Пристально и вопросительно — Тилль уже понял, что у него не очень хорошее зрение, и что он тщательно старается не показать этого. — Привет! — Привет. Рихард насупился в ответ на неуловимо прохладное приветствие. Тилль невольно рассматривал его, чувствуя, как предательски оттаивает, пускаясь во вчерашний восторженный галоп, сердце. На Рихарде была короткая кожаная куртка и узкие чёрные штаны, заправленные в сапоги. Он снял вязаную кепку и отбросил со лба рассыпчатую, шелковистую чёлку. — У меня сегодня мало времени. — И что? — равнодушно отозвался Тилль, коротко пожимая плечами. — Ничего. Просто предупреждаю. Чтобы ты планировал распорядок работы, — раздельно пояснил Рихард, скользя по художнику рассеянным взглядом и поднимаясь на подиум с таким видом, будто говорил: «если ты не в состоянии оценить проявленную мной любезность, это исключительно твоя проблема, мне всё равно». Тилль почувствовал вчерашнее раздражение. Вдруг его кольнула шальная мысль: раздражал ли его сам мальчишка или то, как он сам казался себе неспособным противостоять… Но чему? Прогнав неуместную рефлексию, Тилль взялся за карандаш. — На будущее. Мне нужно, чтобы ты позировал в одной и той же одежде. — Эта рубашка такая же, как вчерашняя. Тилль усмехнулся в ответ. — Я даже не подумал, что это другая. Просто на всякий случай говорю. — Не волнуйся. У меня почти вся одежда чёрная или чёрная с красным. — Почему? — Не знаю. Мне так спокойнее. Они встретились взглядами. Тилль внутренне вздрогнул: лицо Рихарда вдруг показалось ему ещё моложе, нежнее, наполненное насмешливым доверием — если такое только вообще бывает на свете. — Сиди спокойно. Не крутись, — строго сказал Тилль. Он набросал композицию портрета, над которой думал чуть не всю ночь. О которой думал за кофе и сигаретой. О которой думал и сейчас, пока глаза сухо резал недосып, а сердце монотонно прыгало в своей тесной клетке, то ли радостно, то ли тревожно. То ли так и так одновременно. Не прошло и часу, как он взялся за палитру. Цветовая схема вылилась на неё легко, переливчатым и стремительным всплеском, он даже не сомневался, как делал обычно. Он начал писать лицо, бросив лишь пару тёмных мазков на фон. Начал благоговейно и дерзко, волнуясь и проверяя на прочность своё вдохновение, и веря в него, и чувствуя нетерпение, и забывая всё вокруг. — Что ты читаешь сейчас? — внезапно выводя его из параллельного мира, спросил Рихард. Тилль тряхнул головой. — Это. Достоевского. А ты? — Гофмана. Рихард ответил с каким-то вызовом, точно требуя, чтобы Тилль продолжил расспрашивать его. Но Тилль промолчал. И Рихард продолжил, не меняя выражения и позы, лишь зажигая холодный, даже мстительный огонь в своих прозрачных глазах: — Мне всё время кажется, что он жил в то время, когда немцы ещё были живыми людьми. Как все остальные. Когда эту страну населяли не механические уроды, а люди. Он говорил так, будто ждал, что с ним начнут спорить. — Он и от них бежал в свой кошмарный фантазийный мир. Будто чувствовал это. Что в нас во всех есть эта глупая тоска. Безвоздушное пространство. Вакуум. Который когда-нибудь вырвется наружу. Тилль молчал. — Ненавижу. Знаешь… — Что именно? — Не важно. Знаешь, я уеду отсюда. — В Швейцарию? — Что? Ещё чего. В Америку. Тиллю не хотелось его слушать. Это было жутко и странно ему самому, но он действительно предпочёл бы, чтобы Рихард молчал. Он хотел бы сам неспешно придумывать его, создавать по атому, по мизерной крупице предчувствия, догадки, пока кисть оставляет на холсте крупицы его образа. Образа, позы, колдовского лица, в котором Тилль предпочитал видеть свои собственные — не его, Рихарда, — тайны. Тилль ставил кофе, когда зазвонил телефон. Звонили из художественной академии, по поводу студенческой выставки, и Тилль, чертыхаясь про себя, вспомнил, что должен был сегодня подъехать на оргсобрание. Рихард поднялся из кресла, неотрывно наблюдая за Тиллем, яростно жестикулировавшим сигаретой и прижимавшим трубку к уху другой рукой. Рихард пересёк студию и вышел в тёмный холл, из которого лестница вела наверх. Он ступил на лестницу, поднял глаза и столкнулся взглядом с худощавым белобрысым парнем, что, вцепившись жилистой рукой в перила, замер и таращился на него во все глаза из полутьмы лестничного пролёта. — Эй. Ты кто? — отшатнувшись от неожиданности, спросил Рихард.