Spieluhr

      Тилль смотрел вдаль, в одну точку сквозь блекло-лиловые сумерки. Тишина навалилась и плотно обволокла изменившийся мир, словно кто-то надел на него войлочный футляр. Тишина и огни вдалеке напоминали о давних рождественских вечерах, когда только что стих фейерверк, и кажется, что едва уловимый запах пороха примешивается к запахам готовящихся праздничных яств из дома. Тилль закурил, подумав, что воспоминания из детства вечно являются не вовремя. Огни вдалеке напоминали догорающие угли в камине. Красно-алые, мягко-переливчатые, словно невидимая рука сгребла их вместе исполинской кочергой и оставила тлеть, едва потрескивая и отдавая мягкое, убаюкивающее тепло. Впрочем, никакого тепла в зимнем воздухе не ощущалось, да и пострескивания слышно не было, лишь сумеречное небо смиренно глотало широкие столбы густого чёрного дыма. Тилль вздрогнул, внезапно поняв, что Рихард словно из ниоткуда возник рядом. Он не слышал, как тот подошёл и обернулся лишь на быстрое движение, когда молодой человек бросил рядом с собой на снег небольшой, но туго набитый чемодан. Тилль на пару секунд задержал взгляд на лице Рихарда. Тот смотрел на огни вдалеке совершенно без выражения. Не задумчиво, не равнодушно, а неестественно спокойно. — Шёнеберг, — мягко проговорил Круспе, — надо же, виден отсюда, как на ладони. Я только сейчас это заметил. Тилль непроизвольно сощурился, ежась и подавляя порывистый вздох. — Как ты… — вдруг, неожиданно для себя самого, пробормотал он. — Из штаба… По спецсвязи предупредили, — перебил Круспе и нервно дёрнул уголком рта, все так же неотрывно глядя на ярко тлеющие останки того, что на рассвете этого дня было его родным районом Берлина. — Поживешь здесь, — не своим голосом, механически произнёс Тилль и прибавил осторожно, — а твоя мать? — В Люцерне. У родственников. Ещё ночью уехала, — с видимым усилием ответил Рихард, роясь в карманах в поисках сигарет. — Я плохо спал. Потом услышал, как они летели, — медленно затянувшись заговорил Тилль, — посмотрел на часы. Было начало пятого. Я вышел на крыльцо. Это было странно. И оглушительно. Я никогда в жизни не видел столько самолётов. Небо там, над городом, походило на ткань с причудливым орнаментом. Круспе не ответил, и некоторое время оба стояли молча. Алые огоньки вдали мигали все слабее — дым постепенно скрывал от них обзор. Тишина казалась странно умиротворяющей, бесконечной. Будничной. — Всë… — вдруг заговорил Круспе. Тилль повернулся к нему и заметил, что теперь его чуть прищуренные веки слегка подрагивали, словно ему было больно вглядываться вдаль сквозь сумерки и дым. — Всё просто идиотская, уродская декорация и больше ничего. Тысячи лет истории, миллионы лет эволюции, ради вот этого дерьма. Человечество — чертова ошибка природы, если допустило всё это. Не это — он брезгливо ткнул рукой в сторону города, а всё это, все эти пять лет… Или больше. Вообще всё это. И каждый из них виноват. Каждый, кто хоть сколько-то причастен к каждой из войн. А может, мы все причастны, а? Или нет. Есть вот ты. Есть я. Есть мальчишка там у тебя на чердаке. И миллионы, миллионы несчастных, жалких песчинок, которые всего-то и думают, что имеют право жить. А есть тот, кто знает лучше. Кто вечно решает за них. Пойми, Тилль, они все… Одинаковы. Всегда, из века в век, на протяжении всей истории, стоит лишь человеческому зверю получить власть, он больше ничего не видит вокруг. Человеческое животное, распробовавшее власть, самый ненасытный из хищников. Рихард начал говорить тихо, почти устало, но постепенно его хрипловатый голос начинал звенеть, а рука, державшая сигарету, всё резче жестикулировать. Он продолжал: — Зверь живёт в пустоте, его разум — это пыльный подвал, наполненный трупным запахом, и чтобы отвлечься от него, насытить свою вечную тоску, ему нужен вкус свежей крови! Остро-сладкий, металлически приторный вкус, от которого зверь теряет всякий самоконтроль и хочет только больше, больше, больше! В игре, где ставки это ресурсы, деньги, земли, человеческая единица не стоит ничего. Игроки вечно меняются ролями, загоняют друг друга в угол и сами жаждут быть загнанными, чтобы только дать себе волю! И в какую бы эпоху ты ни родился, ты все равно застанешь эту бесконечную партию, и если ты не один из игроков, то ты непременно пешка! Песчинка. Щепка для растопки. Механическая игрушка. Страх, пропаганда, но прежде всего, конечно, страх — у них достаточно инструментов, чтобы гнать человеческие стада в нужную им сторону. А тех немногих, у кого есть сила бороться, совесть и способность к сочувствию, они особенно яростно тянут в свою игру, стремятся уничтожить или подчинить. И… Всё, что ты можешь сделать, это бежать, бежать куда угодно, в свой собственный мир, в свой собственный ад, в свой собственный подвал, в свой долбаный бункер со своими долбаными демонами, но только бы не с ними! Только бы не играть по их правилам! Рихард почти перешёл на крик, и Тилль, остолбенев, лишь переводил глаза с его сжатых кулаков на его горящие глаза, не имея возможности вставить ни слова. — Мы все будем платить за этот чудовищный, кровавый разгул, Тилль! Не они. Мы. Так всегда было и будет! Ненавижу их. Ненавижу всё! Всё! — Ты нездоров. У тебя лихорадка. И… — Поймав Рихарда за запястья, Тилль вглядывался в его лицо и пытался успокоить. — Тише, ну! Пойдем в дом. Эй, а это что? — спросил, сбиваясь с дыхания, Тилль, отдергивая руку от бинта, намотанного на запястье Рихарда. Тот рассмеялся ему в лицо, и улыбка тут же переросла в гримасу. — Я полоснул ножом совсем легонько, Тилль. И засмотрелся. Эти тонкие слои. Белая ткань, голубые проводки рядочком, вишневые струи на белом… В том как мы сделаны, Тилль, такая трогательная логика, такая наивная гениальность… Такая беззащитная сложность… Вот, мол, тебе в дар, тело, хитрая и прекрасная машина, полная одного намерения, жить! Жить! Тилль… Мне так жалко всех… Почему… Он всхлипнул и снова вскинул глаза. — Я всех их ненавижу, Тилль! И себя, конечно, как одного из них! — Да тише ты, не ори, чтоб тебя! — Теряя терпение, Тилль сгреб вырывавшегося мальчишку в охапку. — Ты не один из них! И заткнись, наконец! Тилль прокричал это так громко, что оба от неожиданности внезапно замолчали. Рихард мелко дрожал. Тилль почувствовал его тёплое дыхание на своём лице и, смутившись, разжал руки. — Прости. Рихард помотал головой. — Нет. Ты прости. Я идиот. Это всё… Впрочем ладно. У меня был кокаин дома. Я… — Ты еще и наркотики принимаешь. — Нет. Я… — Да у тебя пальто нараспашку. Всё. Молчи. — махнул рукой Тилль. — Пошли в дом. Тилль сидел на табурете и потягивал глинтвейн, закинув ногу на ногу и глядя в сторону. Рихард лежал в тёплой ванне, закрыв глаза и положив раненую руку на бортик. Тилль сам набрал ему ванну и принёс полотенце. Отвернулся, когда Рихард раздевался и лишь успел заметить краем глаза, что его светлая, нежная кожа вся покрыта мурашками. — Какого черта ты так продрог, ну? Где я тебе теперь, если что, возьму врача? — без особого энтузиазма отчитывал парня Тилль. — Как же здесь хорошо. Я имею в виду, у тебя дома, — с лёгкой улыбкой промурлыкал новый постоялец и покосился на художника. — И не подлизывайся, не прокатит! — Тилль? Покажи мне их ещё раз. Ну, твои картины. Тилль усмехнулся и покачал головой. Помолчав, сказал: — Я тут читал недавно… У человека и шимпанзе генетическое отличие, или как там это называется, всего несколько процентов. Представляешь? Мы практически братья-близнецы с обезьянами. Что уж говорить… Про разные народы, национальности, там… — И все эти «международные противоречия», конфликты… — Вот-вот. Наши международные отношения это ведь просто… Тилль повернулся, подбирая слово и встретился взглядом с Рихардом. — Инцест! Вот! Оба рассмеялись одновременно. Горько — и, в то же время, устало, с каким-то нежданным облегчением.