Do you blame yourself?

Завтра обязательно станет лучше. Все хорошо, когда ночные объятия вырывают из сна онемевшей рукой. Как и жар чужого тела, столь нестерпимый, что снятся пожары и адский котел, но невозможно не прижиматься и не впиваться всеми конечностями. Задыхаться, запутавшись в чужих волосах, забивающихся в рот и нос, опутывающих шею, но никогда не доводящих дело до конца. Все хорошо, когда кухня пропитывается запахами сытного и полезного, а алкоголь сдает главенствующий пост на полках. Все хорошо, когда пальцы и щеки немеют от холода, потому что Изморози снова захотелось порезвиться чуточку дольше. Хорошо ждать окончание не своей смены, затем жаться локтями на балконе, дышать одним на двоих дымом, забираться пальцами под несчетные слои одежды, чтобы добраться до самого пламенного сердца. Это все и правда хорошо. Плохо же начинается с недосыпа, горячных кошмаров и страхе задохнуться в чужих объятиях. Плохо поселяется на кухне вместо бутылок, оберегами распиханых по разным углам. Плохо бояться холода, до недавнего времени бывшего неотъемлемой частью тебя самого. Плохо после тонны пропущенных получать уведомление об увольнении, потому что ждать окончание двух смен вместо одной невыносимо. Плохо мириться с отобранной сигаретой, потому что привычка уже на двоих. Плохо не бояться обжечься о пламенные поцелуи, потому что уже иммунитет. Плохо знать наперед, что увидишь под каждым слоем одежды, потому что уже видел. Видел, трогал, пробовал на вкус. Плохо укусами срывать злость за то, что больше не страшно. Не страшно приблизиться, не страшно дотронуться, не страшно смотреть прямо в алые глаза, в которых никакая не горящая бездна, а лишь тлеющие угли. Смотри сколько угодно, не обожжешься. Плохо кривить губы в улыбке и шептать: — Все хорошо, правда. Кэйя не понимает, что с ним не так. Его счастливой жизнь хватило лишь на пару месяцев. А потом он проснулся с мыслью, что что-то не так. Но проблема в том, что не так было все. Каждая крупица его идиллии была очередным шагом в пропасть. Кэйя чертовски устал от себя самого. Он вздрагивает от звука проворачиваемого в дверях ключа, и остается на месте. Ему донельзя хотелось бы винить во всем этот пресловутый ключ, жалкий дубликат, что Дилюк сделал через неделю ожиданий под дверью. Возможно, если бы Кэйя и дальше со всех ног несся к нему, он мы смог догнать это стремительно уходящее чувство счастья. Но чем больше он думал, тем чаще в его голове появлялась другая, более громкая мысль. А было ли оно вообще, это счастье? Он ведь мог и придумать его, врать самому себе и, наконец, поверить в сочиненную иллюзию. Но иллюзии имеют одну очень неприятную особенность. Когда ты знаешь о ее существовании, ты уже не можешь верить в магию. Дилюк заходит на кухню. Он пропитан талым снегом, пальто распахнуто, шарф и вовсе просто накинут на шею. Дилюк приносит с собой запах весны. Кэйя ненавидит весну. — Уже ужинал? Нет, у Кэйи уже третий день нет аппетита. — Да, совсем недавно. Я подожду тебя в гостиной. Дилюк провожает его нечитаемым взглядом, и Кэйя ненавидит себя еще чуточку больше. Он тоже чувствует, что что-то не так, и Кэйя это знает. Знает, но сделать ничего не может. Он забирается с ногами в старое кресло, кутается в брошенный плед и достает телефон. Около десятка непрочитанных он смахивает, даже не читая. Но с Розарией это не сработает, ей приходится отвечать. Он как раз плетет ей что-то про простуду, когда слышит приближающиеся шаги. Кэйя быстро скрывает диалог и открывает что-то нейтральное, когда Дилюк подходит к нему и садится на подлокотник. Кэйя убирает телефон и забирает у него кружку с недопитым чаем. Он снова неправильно его заварил. Кэйя множество раз ему говорил, что не все сорта можно заваривать кипятком. — Всю эту неделю я работаю вместо Чарльза, у его жены скоро роды, так что я его отпустил. — А спать ты когда собираешься? — произносит Кэйя, стараясь звучать участливо. Возможно, несколько дней без Дилюка пойдут ему на пользу. Возможно, если он успеет как следует соскучиться, весь его вывернутый наизнанку мир вернется на место. — Днем. Я не раз уже так работал, беспокоиться не о чем. На что Кэйя лишь насмешливо фырчит и делает еще глоток отобранного чая. Он все так же ужасен. — Вообще я готовился к более активным протестам, — продолжает Дилюк. — Ой, да я и сам понимаю, что от меня нужен отдых, — пытается пошутить Кэйя, но получается паршиво. — Если ты забыл, мы должны были тренировать Изморозь. — Никуда она не убежит, — давит улыбку Кэйя, скрывая неловкость. Он и правда забыл, а они ведь договаривались об этом еще на прошлой неделе, — Тем более нечему ее уже учить, она умная девочка и схватывает все налету. Дилюк скептически поднимает бровь, но замолкает. Знает, что как будет возможность, Кэйя все равно поедет — слишком уж привязался к этой бунтарке, признающей только его. Кэйя вздыхает и поднимается. Подходит к стулу у балкона, что поселился там около месяца назад только для того, чтобы служить вешалкой для балконной одежды. Около месяца назад Дилюк выкурил свою первую полноценную сигарету. Он выходит следом, и Кэйя протягивает ему открытую пачку. Он прекрасно знает, что у Дилюка в пальто, том, которое на нормальной вешалке, лежит его собственная. Но там она и остается. Как и зажигалка. Поэтому Кэйя достает свою, громкую и громоздкую, с крупной царапиной и неконтролируемым огнем. Яркая вспышка отражается в теплых глазах напротив. Яркое мартовское солнце сделало еле заметные веснушки ярче. Крупинки ржавчины на бледной коже. — Ты точно не против этих смен? Не думаю, что смогу приезжать к тебе для чего-то, кроме сна. Что-то внутри Кэйи отзывается на эти слова — тусклый луч солнце в беспроглядной тьме. Но Кэйя слепец, что прожил в ней слишком долго. — Не переживай, мамочка, — хихикает Кэйя почти даже искренне, — ночуй дома, я знаю, что только там ты можешь по-человечески выспаться. Тем более, у тебя, насколько я знаю, не так уж и много вариантов. Чарльз заслуживает быть с семьей в такое важное время. — Я мог бы временно закрыть бар. — И потерять столько выручки и доверие клиентов? Не смеши меня. Все будет хорошо. И я всегда могу приехать к тебе, чтобы увидеться. Дилюк глядит испытующе, старается найти в его взгляде хоть какой-то намек на протест, но, видимо, безуспешно. Он последний раз подносит сигарету к губам и тушит ее. — Идем спать. *** День без Дилюка — это всегда испытание. На стойкость, на верность, на вшивость и веру. День без Дилюка стоит дорого, но день с ним стоит еще дороже. Сутки без Дилюка — Это холодная постель, завтрак вчерашним ужином и ощущение цепи на шее. Это понимание, что никаких чудовищ в голове Кэйи нет, ведь чудовище на самом деле — это он сам. Верное и беспомощное, умеющее есть только с руки хозяина и ждать его у порога. Вторые сутки без Дилюка — это долгожданная свобода, падающая ошейником с исхудавшей шеи. Это осознание себя отдельно от него, вдвое медленнее кончающаяся пачка и бутылка на одного. Нетронутая защелка на двери ванной. Третьи сутки без Дилюка — это слишком обычный день, чтобы его запоминать. Четвертые сутки без Дилюка Кэйя встречает глядя в собственное отражение в кухонном ноже. Все должно было стать лучше, но завтра так и не наступило. Кэйя тяжело дышит и смотрит в собственные глаза. Синий и бледно-карий, почти по-звериному желтый. Как у его отца. — Дерьмовое же наследство ты мне оставил, — шепчет Кэйя, и нож падает из его ослабевших пальцев. Парень судорожно выхватывает из пачки, не покидающей его карманы, сигарету, хотя Кэйя заранее знает, что не поможет. Он трус, но трусость не раз спасала ему жизнь. На пятые сутки Кэйя раненным зверем мечется по квартире. Он заправил кровать, он вымыл посуду, он даже приготовил чертов завтрак, застрявший поперек горла. Под кожей он чувствует раскаленную кровь — чистейший адреналин, отравляющий каждую клеточку тела, бьющийся о решетку плоти и желающий покинуть эту тюрьму. Гулкий стук сердца ничем не отличается от пожарного колокола. Спасайтесь, или умрите в мучениях. Кэйя хватает сигареты, щелкает зажигалкой прямо в гостиной. Но пламя бесполезно в пожаротушении. Сердце заходится все более быстрым ритмом, пока Кэйя настежь открывает окно и впускает полчища острых снежинок. Они царапают руки и щеки, и Кэйя практически чувствует запах собственной крови. Весь мир рвется на части, рассыпается битым стеклом и впивается в ступни. Сбежать от апокалипсиса нельзя, как и пережить. Он всего лишь слабый человек, которому никогда не сбежать от монстров в собственной голове. Хочется ногтями и сквозь череп, чтобы выловить всех до единого. Хочется головой об асфальт, чтобы и себя заодно. Хочется настолько, что в пору ничего не хотеть вовсе. Собственная квартира становится непроходимым лабиринтом, пока дрожащие руки ищут дверь в ванну. Самое сложное — это собраться с силами и перебросить непослушное тело через высокий бортик. Колени наливаются синяками, пока изломанные ломкие пальцы выкручивают красный вентиль, заставляющий трубы петь в унисон с колокольным набатом, разрывающим голову. Обжигающий холод бьет по спине, заставляет сгибаться от боли и позволяет наконец сделать судорожный вдох. Кэйю трясет, зубы бьются, вот-вот раскрошатся, но череда вдохов и скулящих выдохов заставляют отрезвляет. Спазм скручивает болью в желудке и горле, и Кэйя чуть не захлебывается желчью. Сердце гремит набатом. Оно все еще судорожно бьется о ребра, эхом звенит в ушах, но это уже не сигнал бедствия — лишь успокаивающийся ритм жизни. Тук-тук, тук-тук. И больше ничего. Кэйя выползает из-под ставшей горячей струи к другому бортику ванны и ежится. За распахнутой дверью ванны весело кружатся в причудливом танце снежинки и никакого конца света. Пока что. Кэйя наспех отмывается и выходит из ванной. Закрывает окна, ставит чайник и берет телефон. Он прижимает трубку к уху, проклиная бесконечные гудки и себя самого. Что он должен сказать? «Бросай все и спасай меня»? «Я вел себя как мудак, но прямо сейчас ты мне нужен»? Но гудки обрываются автоответчиком, избавляя от необходимости подбора слов. Второй звонок Кэйя обрывает сам, не дождавшись и их. Третий он повторяет из раза в раз, пока не отшвыривает его куда подальше. Он пытался. Правда пытался. Но у него больше нет сил бороться с пустотой внутри своими силами.