А потом бывает так

Метла несла их еле-еле. Нет, она старалась, но устала, и это было видно. Сколько и как вообще-то нужно отдыхать метле? Ребёнок, Гарри, ни о чём таком не упоминал. И, конечно, они могли бы спешиться, то бишь спуститься. Но в полёте легко было не разговаривать – смотреть вперёд и вниз, и снова вниз; делать вид, что не слышишь из-за ветра; делать вид, что не хочешь ветер перекрикивать. Одно дело – помириться, поскольку ошибался; потому что не в Нолофинвэ дело; потому что мать выбрала сама; потому что, в конце концов, нелепо было бы оказаться слабее мальчишки. Душевно слабее. Ребёнок потерял обоих родителей и ненавидел если только их убийцу. Как у него вообще вышло жить дальше и никого не винить, Феанаро до сих пор понимал слабо, но факт есть факт. Смог он – сможешь и ты. В конце-то концов – случись что-то с Феанаро, у отца бы остался ещё кто-то. В этом смысл братьев. Ну, то есть, не только в этом. Одно дело – включить его в список дел. Счесть наконец своей ответственностью. Обучить владеть мечом. Мысленно допустить в своих, да счесть уже своим, потому что того, кто так долго трётся рядом, можно либо уже пустить, либо отталкивать вечно. И ведь он даже оказался неплохим эльда. Не то что Феанаро раньше отрицал его достоинства, но одно дело – помнить кого-то, кто вечно мечтает увязаться за тобой, куда бы ты ни отправлялся, кого-то юного и очень раздражающего, и другое – впервые взглянуть беспристрастно. В этом и была проблема. Окажись Нолофинвэ скучным, или болтуном, или несдержанным, или ещё каким-нибудь там не заслуживающим серьёзной дружбы – вышло бы, что Феанаро не так уж и ошибался. Но он всего заслуживал. Обидно всё-таки снова и снова осознавать всю глубину своей ошибки. А самое главное – Нолофинвэ-то держался как ни в чём не бывало, как будто всё наконец пошло как должно; ни словом, ни делом, ни подколкой единой не припоминал, что Феанаро раньше его и братом-то не называл. У него что, совсем нет гордости? Или нарочно? Так вот – полёт от разговоров избавлял. Если спуститься, то придётся разговаривать. Ступни замёрзли. Это было что-то новое – обычно мёрз он или целиком, если куда-то забирался слишком далеко, или не мёрз вообще. Он мог весь вымокнуть, но не замёрзнуть. А тут холод рождался будто изнутри. Это у него-то?.. Покосился – через плечо – на Нолофинвэ. Тот сказал: – Слышишь? Ну и что же такого нужно слышать? – Это как будто всё уже закончилось. Нолофинвэ вообще-то не был склонен к расплывчатым сравнениям, тем более таким детским. Наверное, он и сам себя устыдился, потому что развивать мысль не стал, а вместо этого сказал: – Метла дрожит. Метла действительно дрожала – тоже мёрзла? Или ей сейчас попросту хотелось ткнуться мордой-древком кому-нибудь в ладонь и так остаться? Вьюнки и прутья медленно покрывались инеем. Так бывает – вот ты ещё один на один с работой, ничего не слышишь, но снаружи уже что-то доносится. Потом окажется – они хотят, чтоб ты поел, или тебя все потеряли, или отец тебя потерял и не дозовется, или что-то ещё никак не может без твоего участия. И вот она, эта грань – ты ещё в собственном, отдельном мире, за барьером, только ты и работа – но шум снаружи нарастает, нарастает. Последний миг тишины, последний выдох. Только тут был не шум. Тут была тьма. – Не бойся, – сказал Нолофинвэ то ли метле, то ли себе самому. – Не бойся, – эхом отозвался Феанаро. Вокруг стемнело разом – самый воздух почернел. Бывает, кажется – работа твоя напрасна, вся вообще, как факт, вся не такая, чтоб можно было показать другим. Гордиться хоть чуть-чуть. А бывает, что кажется – напрасен ты сам, весь. – Ну нет, – сказал Нолофинвэ о чём-то своём, – это ведь чушь какая-то, верно? Что ты у меня-то спрашиваешь? Холодно, как холодно. Как будто в ледяную реку нырнул посреди летнего дня – дыхание перехватывает. Как будто та река разом замёрзла. – Феанаро! Что «Феанаро»? Стоило брать его с собой! Обернулся с усилием. Метла дрожала. Пальцы Нолофинвэ на древке дрожали тоже. Лицо бледное – ты такого не видел никогда. Вдруг показалось – смотришь сквозь метель. – Полетим-ка отсюда, – сказал Феанаро через силу. Какой смысл разговаривать? Какой смысл, если всё везде одно и то же? Да, но вот этого, кто сидел за ним и мог в любой момент ослабнуть и свалиться, вот этого, неизвестно зачем взятого, нужно было ведь всё-таки приволочь домой. И пусть они там все не понимают, насколько всё напрасно, но не повод же это… – Феанаро, – сказал Нолофинвэ, – ты дышать забываешь. Да? А ведь и впрямь – одной рукой Феанаро сам себе растирал грудь. Как будто так могло что-то вдохнуться, кроме холода. – Не знаю, что ты слышишь, – продолжал Нолофинвэ, – но то, что слышу я – это неправда. Хорошо, хорошо, пусть будет неправда. Наверное, мама так же мёрзла, когда уходила. Наверное, всё казалось ей исчерпанным до дна – никогда ничего не повторишь, не будет так, как раньше, ничего не станет лучше. Наверное, если отдать всё своё тепло, станешь мёрзнуть, как он сейчас. – Домой, – сказал Феанаро, – домчи домой хотя бы одного вот этого, меня можешь оставить где-то тут. Собственный голос слышно будто со стороны. – Ну вот ещё! – возмутился Нолофинвэ тоже откуда-то снаружи. – Давай, летим отсюда, а потом расскажем и… Кому ты это всё расскажешь? Как это расскажешь? Так темно – ничего уже не видно. Метла вдруг вздрогнула в последний раз – и рухнула вниз. *** Нет, это не метла упала. Это он упал. Метла, наверное, смягчила бы падение. Феанаро открыл глаза, а ничего как будто бы не изменилось. Темнота везде. И это в благословенной земле! И после этого они станут говорить, что обо всём знают, обо всём заботятся! Злость не то чтобы согревала – щекотала. Тепло осталось где-то по ту сторону, там, где есть небо и какой-то смысл, но и тут Феанаро встал и сказал: – Ноло? Радости быть больше не могло, но долг-то был. – Что… – рядом заворочались, – метла нас бросила? Одновременно видно и не видно. Слишком густая темнота, густая тьма. Нолофинвэ вцепился ему в руку, как в детстве вцеплялся. Наверное. – Да нет, – сказал Нолофинвэ, – это ведь морок какой-то. Точно, морок. Морок – хорошее слово. Может быть, Ноло прав, а он ошибся снова. Может быть, радость в мире не закончилась, а просто вытекла из него одного безо всякого толка. Что ж. Так лучше. А Нолофинвэ почему-то всё не умолкал: – Нет, я не понимаю. Ты не злишься? Посреди благословенного края какая-то чёрная дыра без радости, и ты это так оставишь? Да отстань же от меня! Злость всё ещё придавала сил, но тьму не разгоняла. – Меня как будто бы краем задело, – сказал Нолофинвэ, – а ты нырнул в это целиком. Но ты ведь можешь вынырнуть? – Тебя задело? – Не ты один иногда видишь тёмную сторону вещей. Как бы я мог… Только что их тут не было, а были только они с Ноло да камни под ногами. Только что не было, и вот они уже повсюду – черные майа в капюшонах, клубятся тут и там. Да нет, не майа – ни один майа не мог бы прогнить настолько. Истрёпанные, как если бы через души пытались бы цедить песок, пока те не распались бы по волокну. Нет – болотные души, пропахшие ряской. Нет же – не души вовсе, одно воспоминание. Да нет же, нет – весь холод шёл от них, от этих тварей! В голове словно бы прояснилось. Есть там радость или нет, во власти морока Феанаро или не во власти, а эта мерзость ни до полубрата, ни до него добраться не должна. В конце-то концов, у них у обоих есть мечи. Опять пахнуло холодом. Мать умерла за тебя. Феанаро рассмеялся: это он уже слышал в той школе, в той истории. Да, мама умерла, чтобы он жил. Это повод лишиться радости навечно? Разве она хотела бы такого? От его смеха эти в капюшонах вздрогнули. – Ну? – начал Феанаро. – Боитесь меня? Стало светлее. Свет можно найти всегда. Вот про это он делал свои камни – про свет, про радость. Никто не может запретить другому радоваться. И если кто-то из его детей, из его родичей вдруг оказался бы во тьме совсем один – камни светили бы ему, пусть даже только в его мыслях. В этом вся суть, вся сложность, вся загвоздка – чтобы свет можно было сохранить и унести с собой. Камни – напоминание, поддержка, якорь, но свой свет каждый носит с собой сам. Да, я люблю свою жену. Своих детей. Как Макалаурэ поёт своё «сырое» и замолкает, если понял, что не один. Как Нельо до сих пор не понимает, всерьёз я говорю что-то или нет. Как Тьелко не умеет до конца дослушать – сразу хочет сказать своё. Как Морьо никогда сам не показывает ничего из сделанного, а оставляет молча там, где я увижу. Как Курво думает, что всё знает лучше всех, и спорит иногда, и вспоминает, с кем спорит, и замолкает, и спорит опять. Даже как младшие всё продолжают друг за другом. Всё это, всё, что составляет дом. Что составляет жизнь. Младшие всё ещё играют в прятки. Отец и вовсе никогда не против пряток. Нерданель перестала запираться в мастерской и не работать там, а просто сидеть молча – это же слышно всегда. Да, я люблю всё это, хоть и боюсь утратить. Каждую секунду боюсь. Это не повод заранее отказаться – повод лишь любить сильнее. Тёмные как-то опали, померкли. Потускнели. Феанаро с Нолофинвэ стояли будто в круге света, и в этот круг прогнившим душам ходу не было. – Тут как будто твой камень, – сказал Нолофинвэ. – Это не камень, – отмахнулся Феанаро, – это просто радость наша. Но ты, я смотрю, понял технологию. Они рассмеялись вместе – на дне ущелья, среди рукотворной тьмы, среди неизвестных отвратительных существ. Нужно послать кому-нибудь осанвэ, сказать «мы здесь, в порядке, свалились с метлы во тьму как два дурака». Нет, нужно сказать, что тут за твари… – Как мне жаль, – послышался голос, который Феанаро никак не ожидал бы здесь услышать, – о, как мне жаль, что вы попали в мои владения в неурочное время. К Мелькору эти твари льнули. Облепляли его. Птицы так иногда садились Йаванне на руки, на плечи – вот только эти-то были не птицы. – Так это ты… – Нолофинвэ как будто и слов не мог подобрать, а впрочем, сам он, Феанаро, и вовсе молчал, – это твои создания? – Создания? Вот удивительно – голос у него был по-прежнему мягче кошачьих лап. Движения плавные. Хотелось слушать его, что бы он ни говорил. Феанаро это раздражало во всех валар, но с некоторых пор он пытался им прощать – ну, не нарочно же они. Наверное, Мелькор всё-таки нарочно. – Нет же, как бы я мог создать такое? Это мои гости. На их родине им приходится есть крошки, какие-то жалкие обрывки радостных историй, а здесь, в благословенном краю – здесь им хорошо. Они плодятся. – Ты что, пытался им помочь? Мелькор вздохнул: – Здесь столько радости – вам разве жаль своей, друзья? Вообще-то жаль. Вообще-то радостью надо делиться добровольно, на то она и радость. – А что будет, – спросил Нолофинвэ вновь, – а что будет, когда они насытятся? Мелькор развёл руками: – В том-то и трудность, что они не насыщаются.