Two wrongs make a right

      — Что такого в Лондоне?       Ева смотрит на Вилланель, которая прислоняется к колонне рядом с ней, со свободно висящими наушниками на шее и аудиогидом, раскачивающимся под открытым воротником ее летнего платья, пока она с любопытством изучает Еву.       Она почти могла бы сойти за не более чем мечтательную туристку — лишь человек среди руин, среди тысяч таких же, просто девушка, просто лицо.       Вот только она всегда была чем-то большим для Евы, всегда такой очаровательной, устрашающей и отчетливой, что ни одна толпа не смогла бы это затмить.       Ева кладет карту в карман и потирает лицо руками.       — Это риторический вопрос?       — Нет, — серьезно отвечает Вилланель. — Я просто пытаюсь завязать вежливый разговор. Ты знаешь, что это такое, Ева?       Никакой злобы, никакого спора, лишь слова, которые неприятно колют. Ева отворачивается от римских бань, чтобы не бредить рану.       — Почему ты спрашиваешь?       — Кажется, тебе не терпится вернуться домой.       — Не терпится, — фыркает она.       — Нет? — Вилланель внимательно смотрит на нее. — Ладно. Тебя это тревожит.       Над водой поднимается туман, клубясь и дыша в полуденном воздухе, отдавая густым и сернистым, но не совсем неприятным запахом.       На дне бассейна блестят медные монеты. Еве и самой не терпится бросить монету, но у нее слишком много желаний, чтобы довольствоваться только одним.       — Не так я себе представляла отпуск своей мечты.       Вилланель мычит.       — Да. Можешь представить, что мы в отпуске — если от этого тебе станет легче. Можем притвориться, что мы в Риме, — она осторожно приподнимает бровь, карие глаза приобретают болотистый оттенок на влажном солнце.       Ну наконец, этот укус, резко вырисовывающийся изгибами языка Вилланель. Ева умирает от желания отгрызнуться в ответ, стиснуть и показать свои зубы. Она должна это сделать, она бы это и сделала, если бы ее челюсть так сильно не болела, рот так сильно не устал, а в груди не зияла дыра.       — Мне совсем не хочется снова переживать тот опыт.       Буквально, думает она.       Вилланель отталкивается от колонны и небрежно опускает глаза на свой аудиогид.       — Конечно.       Ева закатывает глаза, просто чтобы поднять себе настроение. Вилланель этого не улавливает.       Это место кишит толпами людей — семьи, дети и школьные группы, которые карабкаются, чтобы увидеть архитектуру, удушающую жару природных источников, остатки некогда всемогущей империи, от которой остались лишь отголоски.       Это прекрасно — то, как выглядят эти старые, сломанные вещи. Ева ценит, как легко они отвлекают от всего остального, как шум этого хаоса полностью завладевает ее вниманием.       Жаль, что у нее не было больше времени на этот досуг. Больше времени на поездки на выходных, на приключения с семьей, на Нико, больше времени на исследования и блуждания. Но все свое время она уделяла работе и полной потери самой себя.       — Здесь очень красиво ночью.       — Ты здесь бывала?       Вилланель разворачивает свой туристический буклет, демонстрируя фотографию колонн в вечернем свете, освещенных пламенем.       — Ты знала, что температура воды сорок шесть градусов? Круто, да? Они были построены для...       Ева позволяет ей рассказывать факт за фактом, потакая ее любопытству и слишком запоздалому возбуждению, которое, казалось, совершенно на нее непохоже, но в то же время так ей свойственно. Она послушно следует от одного артефакта к другому, от одной скульптуры к другой, все еще чувствуя себя виноватой из-за своего утреннего срыва, отчаянно желая заполнить тишину.       Когда они наедине друг с другом, она обнаруживает, что у нее никак не получается подобрать слова, которые не будут пропитаны гневом или не застрянут где-то в горле.       — Видишь? Ты учишься, я учусь. Не говори, что я ничему тебя не научила, ладно?       Это уже не первое, чему у нее научилась Ева: ложь, прелюбодеяние, вошедшие в привычку убийства, одиночество, сокрушительный страх. Список длинный.       Это заставляет ее задуматься, удалось ли и ей чему-нибудь научить Вилланель, но она не спрашивает.       Вместо этого она позволяет увести себя внутрь, где воздух прохладнее, где темнее и более уединенно.       Вилланель идет прямо к мозаике, как отвлеченный ребенок, надевая свои наушники, чтобы послушать аудиогид.       Впервые за два дня Ева снова видит, как она сияет, ведя себя раздражающе игриво и бесцеремонно, пока прикасается то к одному предмету, то к другому.       Она и не думала, что так по этому скучала.       — Знаю, я в этом очень хороша.       Ева смотрит на выцветшую смесь цветов на стене и пытается собрать картину воедино.       — В истории?       — В экскурсиях, — мрачно кивает Вилланель.       Ева фыркает.       — Нет, это правда. В Уайтчепеле есть отличное место. Уверена, ты там уже была...       Не была. Между отмененными свиданиями за ужином и поздними встречами, работой на выходных, которые стирали и искореняли любое представление о времени, туристическая жизнь в своем собственном городе давно оказалась в самом конце списка ее дел.       Не то чтобы ей не хватало на это интереса. Или желания.       Просто однажды она сменила хобби на телефонные совещания, а прогулки — на рабочие поездки, и теперь, когда у нее наконец появилась возможность развлечься — в самой нетрадиционной компании — она обнаружила, что ей нужно заново учиться тому, как это делать.       — Джек Потрошитель? Очень талантливый. Профессионал своего дела. О нем множество хороших фактов, но... знаешь, какой мой любимый?       — Без понятия. Наверное, э-э... — она медленно двигает рукой, будто наносит ножевую рану, и наполовину ожидает, что ответ последует такой же.       Вилланель хмурится, переводя взгляд на мозаику.       Редкие медово-желтые полосы света играют на ее профиле — на нежном изгибе носа и ресницах. От этого она кажется хрупкой, искрящейся. А потом она задумчиво склоняет голову, и, благодаря теням, падающим темным грузом на ее скулы и еще более темным на брови, Ева вспоминает, что рядом с ней стоит человек, который регулярно и небрежно занимается тем, о чем она едва ли может думать, и что у нее так редко выпадает возможность попробовать.       Вилланель засовывает руки в карманы своего платья и идет дальше.       — Мне понравился гид, — мягко говорит она.       Ева подходит к следующему экспонату, занимая место рядом с ней.       — Он был таким... — Вилланель задумывается, проводя языком по внутренней стороне щек и зубов, чтобы тщательнее подобрать свои следующие слова, — преданным своему делу.       — Ага.       — И даже очень.       — Думаю, чаевые ему помогают. Сильно помогают.       — Конечно. Но...       Они обошли всю мозаичную комнату. Вилланель первой выходит в высокое и палящее солнце. Ева благодарна за его резкую теплоту, которая держит ее начеку в отношении тонких изменений в настроении Вилланель.       — ...он выступает каждый день. Тот же персонаж. Та же история. Тот же костюм. Тот же маршрут. Для него это очень скучно.       — Да, наверное.       — Но он все равно этим занимается. Наслаждается этим.       — Ага. Может быть.       — Одно и то же. Снова, и снова, и снова.       Ева молчит. Она отступает от главной дорожки, помня о группе детей из начальной школы, вооружившихся рюкзаками и готовые сбить ее с ног.       Однако лицо Вилланель не выражает скуку. Оно выражает неверие, усталость и сожаление, и это продолжает сбивать с толку. Она просто ничего не может с собой поделать, когда ее следующий холодный комментарий обходит ее речевой фильтр и выстреливает в воздух.       — Кому же знать, если не тебе.       Вилланель принимает защитную позу. Она скрещивает на груди руки, зажимая свой пластиковый аудиогид, и оглядывается в поисках выхода.       — Думаю, сейчас уместно было бы упомянуть горшок и котел, — пытается Ева. С легким удовольствием она замечает, как губы Вилланель подергиваются в знак признательности.       — Я все еще не совсем понимаю, когда используется это выражение.       — Это метафора или... идиома... типа того, — она неопределенно машет рукой, пока они вступают в единый ритм шагов и направляются к ближайшему выходу.       Вилланель освобождает ее от наушников и аудиогида, а затем, вместе со своими временными гаджетами, сбрасывает их в корзину возле главного входа, и тащит ее в сторону кофейни.       — По сути, это значит... ну, знаешь, горшок над котлом смеется, а оба черны. Как... две горошины в стручке.       Вилланель моргает. Ева закусывает губу, чтобы не ухмыльнуться.       — Значит... я правильно использовала это выражение?       Она дает ей насладиться этим моментом. Сейчас слишком жарко, чтобы спорить.       — Конечно. Только... в следующий раз, все, что тебе нужно сказать, — это «горшок, котел, черный». А не полностью... ну, что ты там сказала.       — У вас очень глупый язык.       — Кто бы говорил. У нас есть Шекспир — это что-то, да значит.       Вилланель цокает.       — У нас есть Толстой. Достоевский. Набоков.       Она открывает стеклянную дверь и с самодовольной улыбкой на лице пропускает Еву. Эта улыбка не совсем похожа на ту, что она обычно использует. В ней чего-то не хватает.       Кроме того, Еве всегда нравилось самой открывать себе двери. Мысль о том, что какой-нибудь мужчина или даже Вилланель считают ее неспособной или, что еще хуже, польщенной этим жестом, попирала любое проявление галантности, которое в противном случае она, вероятно, оценила бы.       И все же, на этот раз, и только на этот раз, она принимает этот жест, заходит в кондитерскую с кондиционером и ждет, пока к ней присоединится Вилланель.       — Я говорю на пяти языках.       Ева сжимает губы, впечатывая их в десны. Делает глубокий вдох.       — Какой будешь напиток?       — Бегло. Я все еще изучаю китайский.       — Напиток, Вилланель.       — Трудно изучать его в одиночку, но думаю, что я уже лучше, чем...       Это все равно, что наблюдать за тем, как кто-то подбегает к краю обрыва и в последнюю минуту останавливается.       Вилланель застывает в нерешительности, сглатывая. Ева видит, как эти эмоции пробегают по ее лицу, как эту волну самомнения быстро затмевает мрачность, которую, как она знает, Вилланель так старается не брать в привычку.       — Ирина? — подсказывает она, когда они подходят к началу очереди.       К счастью, веснушчатый подросток по другую сторону прилавка подает голос и нарушает их неестественное молчание, и Ева с неловким смешком делает заказ.       — Я, э-э... я сделаю заказ. Ты... что-нибудь будешь или...       — Ромашковый чай, пожалуйста, — мягко говорит ей Вилланель, а затем бросает резкий взгляд на мальчишку.       Ева игнорирует это, принимаясь рыться в своей сумочке, пока кассир смотрит то на нее, то на Вилланель, а затем изо всех сил пытается проглотить те грубые слова, которые ему говорит Вилланель. Ева одновременно благодарна и разочарованна тем, что не слышит этих слов.       Ожидание их заказов кажется вечностью.       Вилланель играется со своим браслетом, затем и с кольцом, а Ева изо всех сил старается смотреть на что угодно, только не на нее.       Жаль, что на ней нет других аксессуаров, помимо часов, чтобы ей тоже было, чем занять свои руки. Так у нее останется след от ремешка, который она будет ненавидеть неделями. Она проводит рукой по гладкой коже своей сумочки — по той, которую Билл нежно окрестил «Мэри Поппинс» — и задается вопросом, почему Вилланель до сих пор ее не высмеяла.       — Как думаешь, ему это когда-нибудь надоест?       Слова выходят тихими. Неожиданными. Ева пытается осторожно вести разговор.       — Кому?       — Гиду.       Она наугад мысленно возвращается к контрольно-пропускному пункту, слегка раздраженная тем, как мысли Вилланель, казалось бы, работают логично и быстро, но всегда так хаотично.       — Выступать?       — Конечно.       — Почему? — надавливает она, чувствуя, как во рту слегка пересыхает, а сердце бешено колотится за ребрами. — А тебе?       Вилланель играла свои роли лучше, чем кто-либо в жизни Евы. В этом она была феноменальна, входя и выходя из персонажей с абсолютной утонченностью, переходя от одного языка к другому, меняя бесконечное количество нарядов, переезжая в бесчисленное количество городов с нескончаемой бравадой. Ева изо всех сил пыталась не отставать, но плелась за ней с тупоумной решительностью. Она упивалась этим, искала это, позволяла этому кормить и вдохновлять ее, пока не стала этим одержима, эти яркие цвета стали наркотиком для ее сереющей жизни.       А теперь появились эти крошечные пятнышки, эти проблески перемен и неуверенности, и Ева больше всего на свете хотела, чтобы они ушли, потрясенная перспективой неизвестности.       Наконец им подают их напитки. Вилланель молча их берет и уводит их к уличному столу, расположенному в тени, но открытому для бриза.       Город пахнет медью и цветами.       Ева вдыхает. Она хочет сигарету. Хотя это кажется интрузивно — поджигать сигарету в этот момент.       — Я все еще этого хочу, Ева.       Ева откидывается на спинку стула. Ее глаза следят за тем, как Вилланель изучает свой темный чай, осторожно сжимая большую кружку длинными тонкими пальцами.       — То, о чем я говорила тебе в Париже.       Она пытается ровно дышать. Воспоминания о Париже, его шипучих ароматах и звуках занимали основное место в ее памяти. Всегда. Она все еще видела перед глазами шампанское, растекшееся липкими лужами по всему паркету Вилланель, и саму Вилланель, взлохмаченную и бойкую, светящуюся в своем свитере с синяками на лице и большими глазами. Она запросто могла бы повторить все то, что ей тогда сказала Вилланель.       Но не повторяет.       Она пьет свой кофе, а Вилланель пьет свой чай, в такт делая глоток за глотком до тех пор, пока их напитки почти не заканчиваются.       Керамическая чашка со звоном опускается на тарелку, и Ева уступает.       — Такое трудно забыть.       Вилланель издает тихий звук, глубокий и хриплый. Его достаточно, чтобы Ева почувствовала укол ностальгии, легкий, но тем не менее.       — Нормальную жизнь.       — Ты все еще этого хочешь.       — Конечно. Нормальную работу. Из дома. Гибкость.       — Нормальную работу, — медленно говорит она. — Разве тебе не будет скучно? — ее голос понижается, стремясь к беззаботности, но выходит тихо и неуклюже в ее лучшей импровизации русского акцента.       Вилланель фыркает.       — Матиас работает из дома. Его жизнь не кажется скучной.       — Правда. Но Матиас по уши в телах, о количестве которых ты можешь только мечтать, так что я не уверена, что в этом компромиссе есть смысл.       Вилланель постукивает пальцами по чашке и задумчиво смотрит на облака над головой. Льняной воротник платья развевается вокруг ее шеи, и Ева улавливает проблеск загара, доходящий до самой линии ее волос.       — Он тот еще говнюк. Я не умею ждать.       Ева бросает взгляд на свои часы.       — Три часа.       — Слишком долго.       Ее кофе больше не дымится. Она делает глоток, чтобы занять руки, и ерзает, когда Вилланель больше ничего не говорит.       — И что ты предлагаешь? Мы могли бы ворваться пораньше, немного его обработать...       — Нет, Ева.       — А что, руки пачкать не хочется? Казалось, вчера ночью тебе было весело.       Вот только ей не было весело, Ева это знает. Она так отчетливо это видела, если и не посреди той ночи, то утром и в фургоне по дороге в Бат, когда она села за руль, а Вилланель уныло подпевала песням по радио, угрюмо глядя в окно, через которое завывал ветер и согревал приборную панель.       Она не знает, зачем это говорит. В который раз она обнаруживает, что разрывается между желанием начать спор и желанием копнуть поглубже, чтобы добраться до закоулков сознания Вилланель.       У нее нет никакого права жаловаться, когда Вилланель молча встает и уходит в кафе, а затем возвращается с бутербродом и картошкой фри, соком и кусочком шоколадного торта.       — Ладно... я это заслужила, — признает Ева. Ее щеки слегка подергиваются от намека на улыбку, когда Вилланель принимается жевать и слепо на нее смотреть.       Она подумывает украсть картошечку, просто чтобы растопить лед, но вместо этого вытаскивает сигарету.       — Значит, подождем, пока Матиас закончит работу.       Вилланель занимает себя поглощением обеда.       Она злится. Отчасти злится, думает Ева, потому что она все еще поднимает глаза, кивает и вытирает рот, когда Ева проговаривает их план на вечер: дождаться, пока Матиас уйдет из дома на деловой ужин, попросить ребят проверить камеры наблюдения, войти и выйти в рекордно короткие сроки.       А затем Лондон. Наконец-то.       Она кладет сигарету в пепельницу и делает глоток воды, ожидая, пока Вилланель закончит.       Поглощение пищи занимает достаточно продолжительное время, чтобы избавиться от плохого настроения, вызванного Евой. Вилланель пододвигает оставшуюся часть своей картошки на середину стола, облизывая пальцы и указывая на тарелку глазами.       Ева доброжелательно берет один ломтик картошки.       — Ты так и не ответила на мой вопрос.       — У тебя их слишком много.       Вилланель подпирает подбородок рукой.       — Мне нравится держать тебя в тонусе.       — Я справляюсь.       — Знаю.       Ева вздыхает.       — Хорошо.       — Итак. Что у тебя такого в Лондоне?       Ветерок усиливается. Ева обеими руками убирает волосы с лица и трет глаза. Она кладет предплечья на стол, затем крадет еще одну картошку и пакетик с солью, вдавливая в него ноготь большого пальца, пока тот не поддастся.       — Больше, чем здесь.       Вилланель фыркает.       — Да ну?       Она кивает.       — М-хм. Это не настоящий ответ.       Ева закусывает внутреннюю часть щеки, покусывая ее до тех пор, пока не отрывает кусочек кожи.       — Не знаю. Все то же. Новое начало. Может быть.       — Опять?       — Я к тому, что... Лондон, он... он знакомый. Там... там легко затеряться.       — Да ну?       А она в боевом расположении духа.       Ева закатывает глаза.       — Если не хочешь, чтобы тебя нашли.       Деревья шуршат своими листьями. На фоне раздаются неопределенные звуки. Их официант приходит и уходит, и Ева смотрит на соседний столик, наблюдая за тем, как крохотная собачка тявкает на коляску.       — Но ты этого хочешь.       Больше нет, думает она. Наверное, проще было бы сбежать за границу, начать все с чистого листа, воссоздать себя.       Но она знает и всегда знала Лондон. Она знает его лучше, чем свой дом детства, лучше, чем дом в Коннектикуте, и в нем всегда будет жить огромная часть ее души — и, к сожалению, души Вилланель.       — А что насчет тебя? Что там такого для тебя?       Вилланель прослеживает ее взгляд до собаки. Та снова тявкает.       Она показывает ей язык, но та продолжает свое дело, натягивая поводок и почти опрокидывая журнальный столик в попытке приблизиться. Влажный рот собаки рычит.       Вилланель рычит в ответ.       — Ух. Они ужасны.       — Собаки?       — Ага. Скучные личности. Глупые. Раздражающие. Смотри... — корчится она, — она похожа на маленькую... fyfochka.       Ева наклоняется вперед. Берет последнюю картошку.       — Ты сменила тему.       Вилланель перенаправляет свое внимание, переводя на нее настороженный и внимательный взгляд.       — В Лондоне?       Ева кивает.       — Сейчас?       Она пожимает плечами, как бы говоря, что ей все равно, но на самом деле она имеет ввиду и сейчас, и раньше.       Вилланель подыгрывает. Она вонзает в свой торт вилку и кладет себе в рот большой кусок, долгое время методично его пережевывая, прежде чем со звоном опустить вилку.       — Сейчас... много чего. Хорошая еда. Отличный шоппинг. Деньги, — небрежно говорит она.       — Такое можно найти где угодно.       Вилланель потягивается на стуле. Кладет в рот еще кусочек, неподобающе облизывая вилку.       — Х-м. Красивые женщины.       Господи.       — И снова. Красивые женщины есть везде. В Барселоне, например, — она понимающе приподнимает брови.       — Да. Тот район был хорошим.       Ева раздраженно сжимает губы. Она и не знает, чего ожидала.       — Что еще?       — Великолепные отели.       — Что еще?       — Парки развлечений.       — Значит, эти вещи тянут тебя назад?       Тогда Вилланель хмурится. Она немного отодвигает стул, забрасывая свой десерт.       — Кто сказал, что они тянут меня назад?       Туше.       Когда она думала о Лондоне, Ева думала о Вилланель. Эти двое всегда казались связанными естественной ассоциацией, воспоминаниями. Было бы неправильно отделять одно от другого, как и отделять от них саму себя.       Но как насчет того, что было раньше? Что раньше держало на привязи Вилланель? Константин. Ева знает это, но чувствует, что об этом было бы слишком грубо спрашивать, хотя ей и хотелось проанализировать ответ Вилланель. И Ирина. И, может, она сама? Привязывала ли она к себе? Привязывает ли до сих пор? Хочет ли она этого?       Вилланель делает глубокий, заключительный вдох.       — Я хочу быть в жарком месте. Подальше отсюда. Где-нибудь рядом с морем. С хорошей архитектурой. И чтобы побольше мороженого.       Ева может это понять. На самом деле, это очень походит на мечту: употребление коктейлей с вишенками и блуждание по пыльным, мощеным, фантастическим улицам без мотива и расписания. Она так далека от этого.       — Значит, не Аляска.       Вилланель бросает на нее взгляд, смягчаясь.       — Я подумала, тебе там понравится.       — Что натолкнуло тебя на эту мысль?       — Твой очень уродливый снежный шар.       Все внутри переворачивается. Она прекрасно понимает, о каком шаре идет речь. Какое-то время он занимал почетное место — на полке над телевизором на протяжении нескольких недель после возвращения отца Нико из поездки. Тогда она была более снисходительной и менее сварливой, так что этот шар присоединился к остальным памятным вещам Нико — к рюмкам и безделушкам, которые в их первые года совместной жизни она считала очаровательными.       Затем безделушки превратились в беспорядок, и Ева переместила их в коробку под журнальным столиком, затем в подсобку, а затем и в гараж, с глаз долой — из сердца вон. Их и все гипотетические планы отправиться в отпуск.       Она старается не слишком задумываться о том, как его нашла Вилланель, но воспоминания ухудшают настроение и вызывают горький привкус во рту. Она хочет что-нибудь сказать, хочет допросить Вилланель о ситуации с Джеммой, Нико и больницей, просто чтобы увидеть ее реакцию.       Карты складывались одна за другой, и Ева знала, что любое упоминание о ее муже пошатнет их основы, и карточный домик падет.       Она не была готова к его падению.       И у нее даже нет выбора, когда Вилланель стучит по своим бедрам и пожимает плечами.       — Но я передумала. Кому нужен пляж или Аляска, когда есть это место, а? — саркастически говорит она, собирая свои вещи и жестом приглашая ее выйти через дверь, через которую они изначально зашли.       — Вилланель...       Она не понимает, что происходит, пока Вилланель не вынимает сдачу из кармана и не протягивает ей раскрытую ладонь, нежно говоря:       — Пока мы не ушли.       Ева недоуменно смотрит на нее.       — Что...       Вилланель склоняет подбородок к густому изумрудному теплу главного бассейна.       — Мне показалось, ты этого хотела.       — Нет, все нормально. У меня есть своя, и я особо не... — она пытается залезть в свою сумочку, но Вилланель настаивает, подходя к краю.       Ева наблюдает за тем, как она бросает две монетки и с необычайным терпением ожидает, пока они упадут на дно. Она оборачивается с тусклой улыбкой и жестом предлагает ей сделать то же самое.       — Константин постоянно это делал. Никогда не работало, но... ему нравилось.       Ева представляет Вилланель вместе с Константином на Трафальгарской площади, у фонтана Треви, рядом с Эйфелевой башней. Интересно, сколько монеток они бросили за эти годы, сколько желаний загадали?       Она берет последнюю монету из руки Вилланель, смущенно потирает ее пальцем, а затем погружает в бассейн, пока не отпуская. Она долгие минуты смотрит на нее снизу вверх из под поверхности теплой воды. А затем над поверхностью клубится пар, и она отпускает ее в воду, вытирая остатки жидкости о свои джинсы.       Вилланель уже смотрит на нее, когда она поднимается с коленей.       У нее настороженный взгляд. Он заставляет ее чувствовать себя незащищенной.       Она сердито прочищает горло.       — Что загадала?       Вилланель озаряется, благодарная за передышку. Кажется, будто она вот-вот ответит на ее вопрос, будто она вот-вот даст крошечное представление о работе своего мозга, но затем...       — Если скажу, мне правда придется тебя убить.       Шутка разворачивается в воздухе и с тяжестью падает на землю, прямо как монетка, которую только что бросила Ева. Забавно, как Вилланель всегда удается регулировать ее настроение одной колкой фразой.       Она скрипит зубами и посильнее укутывается в свой кардиган, волоча Вилланель обратно на автостоянку и позволяя весу сумки вгрызаться в свое плечо, натирать до пульсирующей боли шрам до тех пор, пока она не чувствует и не думает ни о чем другом.