***
Она не каталась на велосипеде более десяти лет. Она в ярости. Она чуть было не выезжает на встречку, когда срезает угол, чтобы поспеть за Вилланель к возвышающейся башне Крайст-Черч, великолепная и замысловатая верхушка которой возвышается над ними, когда они приближаются, едва объезжая группы студентов и одиноких туристов, блуждающих по лужайке. Велосипед одновременно идеально подходит и выглядит нелепо под Вилланель. Рама бледно-лилового цвета, тонкие, но надежные шины для неровных дорог. Сиденье, отрегулированное для менее классического ощущения, удлиняет ноги Вилланель, когда она встает на педалях. Но главная изюминка — плетеная корзинка. У Евы тоже такая есть, достаточно большая, чтобы вместить ее сумочку и шлемы, на которых настояла продавщица. Корзина Вилланель пуста, лишний вес не мешает ей подпрыгивать на педалях, пока она преодолевает выбоины и неровности на своем пути. Ева размышляет, что в другой вселенной она была бы заполнена разными вещами. Учебниками, выпечкой или букетом цветов. Она ловит себя на мысли, что представляет Вилланель студенткой, хвостик которой смешно развивается на ветру. Она представляет ее на несколько лет моложе, жаждущую зачитать ей лекции, блестяще ведущую дебаты, знающую многие языки и все учебники по истории, а, может, и разбирающуюся в криминальной психологии — Ева мысленно ухмыляется — или... какой бы предмет она выбрала? Она бы справилась без всяких усилий со своим остроумием и безмерным тщеславием. В другой вселенной Вилланель жила бы нормальной жизнью, к которой она так отчаянно стремится. В другой вселенной, Ева вспоминает об этом, и ее велосипед потряхивает, Вилланель была бы Оксаной, девушкой, которую она видела лишь мельком, и даже этих осколков было достаточно, чтобы удовлетворить ее и заставить желать большего. В другой вселенной их пути бы не пересеклись, и они остались бы незнакомками, а Ева продолжила бы дремать в своем собственном существовании, в безопасности и среди вещей, которые она так хорошо знала. Вилланель с легкостью спрыгивает со своего велосипеда, с улыбкой прислоняя его к кирпичу бисквитного цвета. Она наблюдает, как Ева раскачивается в попытке остановиться и чуть было не падает на бок, прежде чем ее ловят быстрые руки, стабилизируя руль, чтобы помочь ей слезть. — Ты вся заржавела. — Ты этого не видела. Вилланель демонстративно оглядывается по сторонам, засунув руки в карманы шорт. — Чего не видела? — Уморительно, — Ева хватает свою сумочку, игнорируя нежно брошенное в нее «я знаю». Она кивает в сторону припаркованного фургона с мороженым рядом с колледжем, возле которого как раз вовремя сокращается очередь из студентов. — Хочешь? — Да, и побольше. А потом мы сходим на еще одну пешеходную экскурсию. Что думаешь? Ева безмолвно смотрит на нее. Вилланель пихает ее локтем. — Шутка, Ева. Ты теперь знаешь, что это такое. А потом мы походим по магазинам, хорошо? Второй вариант звучит еще хуже. В качестве расплаты Ева заказывает ей кофе и фисташковое мороженое с лимонным сиропом, а затем пребывает в ужасе от того, что Вилланель оно правда нравится, и она съедает большую его часть еще до того, как они проходят через ворота колледжа и ступают на ухоженную лужайку. На этот раз она ничего не говорит, ни когда мороженое стекает с запястья Вилланель, ни когда малыш врезается в ее ноги, и Вилланель чуть было не душит его на месте, ни когда она пытается сосредоточить всю свою энергию на чтении плакатов, пока Вилланель безудержно скулит рядом с ней и сетует о том, насколько ей скучно. — Тебе не было скучно в Бате. — Нет, — Вилланель понижает свой голос до шепота, — потому что я никогда не бывала в Бате. И римляне не скучные, — возмущенно говорит она, — они... крутые. — Крутые, — поднимает бровь Ева. — Да. Очень могущественные. — Те еще сексисты. — Тактики. — Фашисты. — Первые в демократии, — парирует Вилланель. Ева облокачивается на информационную табличку и кивает. — Вообще-то, первыми были греки. — Плевать. Ты знаешь, что они правили более четырех веков? Вплоть до османов и Наполеона. Боже, а ей это очень нравится. — Ага... знаешь, что? Думаю, ты бы смогла изучать историю. Ты была бы в этом хороша. Вилланель замолкает на полуслове. Смотрит на Еву с довольной улыбкой, зная, что она, вероятно, провела большую часть велосипедной поездки, размышляя об этом. Она осматривает периметр колледжа и пожимает плечами. — Здесь? — Почему нет? Вилланель гримасничает от отвращения. — Не здесь. — Что? А что здесь не так? Взгляни на это место. — Я его уже видела. Много раз. Ева демонстративно скрещивает руки. Делает глубокий вдох, пытаясь изобразить вежливую улыбку, когда мимо них проходит молодая пара, держащаяся за руки. — Тут куча... избалованных, богатых, высокомерных, белых, скучных... — Ты себя-то видела? — огрызается она, а затем, уже мягче, добавляет: — Ты не... ты не скучная, просто... — Спасибо, Ева. — Я не... — Они все мудаки. Чтобы доказать свою точку зрения, Вилланель указывает взглядом на группу мальчишек в темно-синих куртках в тонкую полоску, расхаживающих по лужайке как старомодная команда игроков в крикет. — Видишь? — Оставь их в покое. — Они будут... как это называется? Консерваторами, нет? — фыркает Вилланель. — Богатые, белые мужчины, отвечающие за все на планете, — она выплевывает эти слова словно грязь. Еще до этой поездки Ева поняла, что для Вилланель белые богатые мужчины (а в ее случае и женщины) определенно были главным катализатором, чтобы пуститься во все тяжкие — потерявшая контроль игрушка в руках кукловодов, заставляющих ее делать то, что она, кажется, делать больше не хочет ни за какие коврижки. И тем не менее. — Не все. — Большинство. Ева поправляет свои часы. — Нико сюда ходил. Вилланель раскрывает рот, неловкие слова застревают между ее зубов. Ева наблюдает, как приподнимается ее горло, наблюдает, как она заправляет волосы за ухо и слегка скидывает свою гордость с плеч. — Ага. Он получил степень магистра в области образования в Тринити. Раздается тихое, едва слышное «ох». Ева продолжает наступать. — Summa cum laude, и он был... — сглатывает она, — наверное, настолько далеко от «мудака», насколько это возможно. Вилланель молча кивает. Она щурится на табличку, внезапно заинтересовавшись ее содержимым, хотя тело Евы закрывает большую ее часть. Если бы они не были знакомы, Ева назвала бы это... ну, она не знает, как она бы это назвала, но поникшее выражение лица Вилланель ужасно напоминает сочувствие, а может даже и стыд. Чем бы это ни было, Ева увидела это впервые, и от этого внутри что-то сжалось. Она отходит, чтобы создать между ними расстояние, оставляя Вилланель читать в одиночестве. Это занимает много времени. Вилланель проводит там целую вечность, а потом еще дольше анализирует окружающую их архитектуру, будто она впервые выражает ей свое почтение, а Ева знает, что это не так. Вилланель пребывает в беспокойном состоянии. Потирает носом ботинка землю. Поправляет хвост. Ева решает уступить и прочищает горло, чтобы подавить чувство ностальгии и угасающего горя. — Так, э-э... кто этот Грегори? Вилланель наконец поворачивается к ней лицом. У нее темно-кофейные глаза, даже на безупречном зеленом фоне. Ева приподнимает брови, благодарная за то, что Вилланель поднимает свой рюкзак и следует за ней к выходу из колледжа, оставляя позади и его, и мрачное настроение. — Старый друг. — Звучит тревожно. Вилланель закатывает глаза. — Скорее... наставник. — И давно вы знакомы? Вилланель мычит. — Восемь-девять лет. — Хм. Их велосипеды стоят именно там, где они их оставили. Ева немного разочарована тем, что столица воровства велосипедов не оправдала ожиданий. Ей снова придется это сделать. Снова придется публично опозориться. Тем не менее, это будет того стоить. Так она узнает побольше историй. Вилланель проявляет милосердие и начинает крутить педали, чтобы они смогли поговорить. — Когда меня нашел Константин... Ева оживляется. — ...он постоянно водил меня в Оксфорд. Как на праздник, знаешь? — весело говорит она. — Тут вроде мило. Здания... красивые. Недалеко от Лондона. Хороший шоппинг. Еве начинает жалеть, что так редко сюда приходила, что не настаивала на том, чтобы Нико почаще ее сюда водил, что не просила Нико побольше рассказать ей о его студенческих днях, его соревнованиях по гребле, его призах по математике, его жизни. Сейчас его отсутствие лишь подчеркивает те пустоты, которые она позволила ему оставить, которые она заполнила своей жизнью, своими проблемами, своими демонами. — В Лондоне... тоже мило, весело, — пожимает плечами Вилланель, — но... он большой. Громкий. — Идеален для тебя, значит. Вилланель искоса на нее смотрит. — Заткнись. — Нет... продолжай, — улыбается Ева. — Грегори... он как dedushka, — Ева кривится, и Вилланель цокает. — Как милый дедуля. — Он правда довольно милый. Ева обнаруживает, что ухмыляется и кусает губы, чтобы не рассмеяться, когда Вилланель поворачивает свой велосипед и слегка касается колеса ее велосипеда передним колесом своего в знак предупреждения. — Он не был таким милым, когда работал в СВДиКе*. Я не буду называть количество людей, которых он убил. *Служба внешней документации и контрразведки Франции с 1946 по 1982 годы. Ева широко раскрывает глаза. — Но теперь, — Вилланель звонит в свой колокольчик, — ему нравится делать духи и жить счастливой жизнью. Все меняется. Ева фыркает. — Так это?.. Я думала, это просто... брехня. — Нет, он делает хорошие вещи. Духи. Мыло. Старомодные вещи, знаешь? Он очень умен, очень успешен. У него есть еще одна... parfumerie, — Ева слушает, как это слово практически слетает с языка Вилланель на четком, идеальном французском, из-за чего начинает думать, что, возможно, в университете она бы все-таки изучала языки, — в Лондоне. И еще одна в Париже. — Так он просто... подрабатывает парфюмером, а потом... продает другое дерьмо ради дополнительного дохода? — Ага. Он... одаренный, — признает она. И тогда до нее доходит. В Париже. Она смотрит на нее с довольным видом, будто только что нашла недостающий кусочек пазла. — Значит, ты у него покупаешь свои духи? На нее устремляются большие, заинтересованные глаза Вилланель. — А что? Тебе нравится, как я пахну? Ты никогда не говорила, — осторожно говорит она, что-то среднее между поддразниванием и мольбой. Внезапно солнце обжигает сильнее, его лучи неумолимо падают на шею, лоб. Она делает глубокий дрожащий вдох и вспоминает запах Вилланель, тот, из-за которого в течение нескольких дней ее кухня пахла сандаловым деревом, оба раза, тот, который остался с ней, когда она вышла из автобуса, в равной мере освещающий и властный. Она вспоминает «Ла Вилланель» и пустой флакончик, который все еще лежит в шкафчике раковины в ее ванной. Очевидно, Вилланель думает, что у нее преимущество, потому что она практически сияет с приподнятыми бровями и ямочками, прижавшимися к поджатым, выжидающим губам. — Думаю, Грегори хорошо справляется со своей работой, — спокойно отмечает она, втайне радуясь, когда Вилланель бросает на нее кислый взгляд. Это укрепляет ее уверенность. Она продолжает, не в силах остановиться: — Он, наверное, особенный, да? Губы Вилланель подергиваются. Она крепче сжимает руль, стараясь не зацепить колесом лодыжку. — ...раз называет тебя Оксаной. Она наблюдает, как сжимается челюсть Вилланель. Наблюдает, как ее взгляд падает на велосипедную корзину. Наблюдает, как ее лицо смягчается, затем грубеет, а потом снова смягчается, только вокруг глаз, почти незаметно. — Он делает, что пожелает. Это было неправдой. Вилланель явно ему это позволяла. Ева видела, как она сбросила свою маску, как она делала это только когда они были наедине, как она мельком делала это со времен Бристоля, как она делала это сейчас — тихо, измученно, печально. — Тебе не нравится, — мягко говорит Ева. — Знаю, что не нравится. — Вдох. — Почему? Вилланель смотрит на нее. Ева не понимает, от смущения или раздражения горят ее щеки и кончики ушей. Но она это сделала — посеяла семена, и ей было физически больно видеть, куда они приземлились. Вместо того, чтобы позволить им вырасти, Вилланель пускает свой велосипед вперед с новой силой, отрываясь от нее на два шага вперед, в полной тишине возвращаясь в магазин проката. Еве требуется делать два оборота на каждый длинный, легкий оборот Вилланель, так что она физически и эмоционально измотана к тому времени, как они возвращают велосипеды и платят по чеку. Она бросает кошелек в сумочку и придерживает дверь, пытаясь воодушевиться перспективой похода по магазинам, просто чтобы сохранить мир. Ева тащит Вилланель к главной улице, приветствуя ее яркие, отвлекающие цвета и болтающие толпы людей. — Что ты делаешь? — Позволяю тебе... не знаю... шопиться до потери пульса? Медленно мучить меня на протяжении нескольких часов, заставляя примерять наряд за нарядом, пока мы не будем валиться с ног и одна из нас не будет умолять пойти домой? Вилланель робко улыбается. — Правда? — Правда. — Нам нужно купить больше еды, воды, важных вещей. Нам понадобится побольше одежды, но... Ева, я не стану наряжать тебя в то, в чем тебе будет некомфортно. — Опять. Вилланель поднимает бровь. — В то, в чем мне будет некомфортно... опять. Вилланель понимает суть, хотя это и ложь — вещи, которые она купила двумя годами раннее, подошли ей как вторая кожа, заставили ее почувствовать себя сексуальной, женственной, они выглядели прекрасно на ее обнаженном теле, сначала сухом, а потом и мокром. — Мы обе знаем, что ты выглядела отлично в том платье, Ева, — нежно говорит она. Момент затягивается. Он обжигает. Ева затаскивает их в Дом Зары, радуясь окончанию того момента, когда Вилланель издает возмущенный, скептический стон, переступая через порог. Она отводит их к огромной полке с мягкой мебелью: одеялами, подушками, полотенцами. Это кажется странно домашним. Раньше она делала это с Нико, а иногда и с Еленой, когда они проводили большую часть своего времени в Икее, соревнуясь за фрикадельки и возвращаясь домой со слишком большим количеством свечей и ничем полезным. Делать это с Вилланель странно, неудобно, практично и... легко. Она вздыхает без особой на то причины и прислоняется к стеллажу. — Давай возьмем самое необходимое и пойдем. Вилланель прикасается к мягкой дорогой ткани афганского плетения, прижимая ладонь к тонким узелкам, глядя на них, а не на нее. Ева наблюдает, как перемещаются ее пальцы, нежно, внимательно, праздно. Она наблюдает и чувствует, как по спине пробегают нервирующие мурашки. — У тебя прекрасное тело, тебе стоит почаще его показывать. На тебе все отлично сидит. Я хочу покупать тебе платья, красивые вещи, но ты мне не разрешаешь. Ева фыркает. Она оглядывает себя: льняные брюки чинос, хлопковая футболка, сандалии. Сердце колотится. — Хочешь узнать, сколько они стоят? — она поднимает ногу. Вилланель качает головой. — Нет. Они... Ева видит, как она сдерживается из последних сил — все ее лицо багровеет, а пальцы крепко сжимают одеяло. — Давай, валяй. Не сдерживайся. — Ева... — Скажи мне. Выглядишь так, будто помираешь от нетерпения. Я не буду злиться. — Ты будешь злиться. — Не буду, — говорит Ева с самым безразличным выражением лица, на которое только способна, и следует за Вилланель, пока та бросает ненужные вещи в их общую корзину — свечи и мыло, пару кружек, столовые приборы, вещи, которые заставляют задуматься, сколько времени продлится их поездка и окажутся ли они в какой-то момент вне трассы. — Будешь. Ты будешь ворчать и... топнешь ногой, закатишь свою большую злобную истерику. Я тебя знаю, Ева. Но если ты правда хочешь, — она пожимает плечами, бросает на нее многозначительный взгляд, — и ты обещаешь, что не рассердишься, я могу быть честной. Я всегда честна с тобой. Ты... очень красивая, ты это знаешь, — осторожно, неуверенно говорит она. — Пожалуйста, не подумай, что я... — Вилланель. Вилланель вздыхает. Упирается рукой в бедро и оглядывает ее с ног до головы. — Иногда ты носишь... это, — она показывает на ее наряд, — и я думаю, может, раньше, в другой жизни, ты была школьным библиотекарем, проводившим много времени с шумными, полными немецкими туристами среднего возраста, — она смотрит на сандалии Евы, — без носков, конечно. В Уникло есть и практичные вещи — идеальная цветовая палитра. Для стариков. И женщин без самоидентификации. Вот оно что. Она разворачивается на пятках и направляется к отделу с одеждой, в полном гневе мечась между прилавками и снимая с вешалок случайные футболки, джемперы и безрукавки, в подавленном и упрямом неистовстве молясь, чтобы они были ее размера, с подоспевшим румяном хватая нижнее белье и запасную пижаму, все дальше удаляясь от довольного и сочувствующего взгляда Вилланель. Она бросает огромную кучу одежды на кассу. Кассирша недоуменно смотрит на нее. Вилланель сладко улыбается, протягивая кассирше принадлежности для дома. — Мы... спешим. Ева бросает на нее косой взгляд. Боже, она в ярости. Как он посмела! У нее есть стиль, четкий стиль. Она точно знает, какой он — практичный, удобный, сдержанный, продуманный. Не ее вина, что она не эгоцентричная эгоистка, так отчаянно нуждающаяся в признании, что ей приходится тратить все свои кровавые деньги на Диор, Шанель или где там, черт побери, закупается Вилланель. Именно там они и оказываются. Вилланель заталкивает ее в Тэд Бейкер, нерешительно бормоча извинения, хватая пиджак, блузку, что-то очень похожее на юбку-карандаш, платье, брюки с цветочным принтом, пальто. Ева таскает их сумки с покупками. Она вспотела. Она в ярости. — Пойдем, — Вилланель щелкает пальцами, спешит к раздевалкам и отодвигает занавеску. Она жестикулирует рукой. — Обращайся. Я подожду здесь. — Я не... — Да, давай. Я подожду. — Вилланель... — Примерь, — Вилланель протягивает ей одежду. Шелк ложится на обнаженные руки Евы, уступая место и чему-то более мягкому, атласному, бархатному или кашемировому. И тут она замечает ценник. — Я не могу... — Примерь, — нежно, мягко говорит Вилланель. Она облизывает губы, расплывается в такой ободряющей улыбке, что на нее просто невозможно продолжать злиться, когда она смотрит на нее и с искренним извинением, и с детским энтузиазмом, которое очень трудно игнорировать. Она надувает щеки и неохотно берет кучу одежды, щуря глаза. — Ты такая засранка. — Знаю. — Козлина. — Я козлина, — пожимает плечами Вилланель, небрежно прислоняясь к зеркалу. Ева выглядывает из-за занавески. — Ты будешь просто... — Стоять здесь? Да. — А себе ничего не возьмешь? — У меня много вещей. Я хорошо собираюсь в дорогу, — самодовольно говорит она. — Я подожду здесь, — снова говорит она, — твоего показа мод. Давай быстрее.***
Вилланель ее не ждет, когда она выходит. Ева смотрит на платье в своих руках, которое стоит дороже, чем арендная плата за ее квартиру, но идеально на ней сидит, такое лесно-зеленое, с разрезом на одном плече и коротким подолом, обтягивающее, но удобное, ужасающе великолепное. Она развешивает вещи, которые не станет покупать, и снова надевает свои сандалии, вешая на палец черные туфли на каблуках. — Вилланель? — Заходи. Она заходит в соседнюю кабинку. Вилланель разочарованно оборачивается. — Оу. Я думала, ты мне покажешь. Тебе ничего не понравилось? Ева застенчиво поднимает платье, а потом туфли. Она почти смеется от того, как загораются глаза Вилланель, такие карие и яркие, и ее улыбка становится шире. Она заканчивает поправлять выбранный ею черный облегающий топ с короткими рукавами. Ева вздыхает. — Не смогла удержаться? Вилланель смотрит на себя в зеркало, кружась вокруг своей оси и приглаживая рукав топа. — Красивый, скажи? Еве тут же хочется уйти. Хочется закатить глаза, сменить модную одежду на сумки из Зары и арендовать еще один фургон на оставшуюся часть поездки, просто чтобы не терпеть это дерзкое поведение. Но прежде чем она успевает сбежать, прежде чем она успевает дать сухой и сардонический ответ, ее взгляд падает на пальцы Вилланель. И жаль, что падает. У нее сводит живот. — Эй. Вилланель подергивает пальцами и тяжело опускает руку. Она делает глубокий драматический вдох, глядя куда-то за плечо Евы. Шрам выглядит свежим. Грубым. Плохо зашитым. Она заходит в кабинку. — Что это такое? Вилланель закатывает глаза. Ева осторожно поднимает руку, прежде чем Вилланель успевает робко отступить. Она настаивает, придерживая ее за локоть, чтобы не дать уйти. Они впервые касаются друг друга, не считая Бата. Впервые в хороших отношениях. Почему-то этот момент кажется значительным, и в то же время совсем неважным. У Вилланель учащается дыхание. — Что, блин, случилось? Вилланель сглатывает. — Работа. — Работа, — вздыхает Ева. Она ничего не может с собой поделать, прижимая большой палец к бугристой плоти, к шершавой под напряженными мышцами коже, прямо как ее касалась Вилланель. — Когда? Вилланель вздрагивает. — Это... на тебя не похоже. — Да ну? — глаза Вилланель вспыхивают. Ева ощущает знакомое чувство вины, тот ужас, который она испытала в Париже, тот момент полного осознания, сожаления, страха и разбитого сердца, когда жизнь Вилланель хлынула из нее прямо к ней в руки. Она обводит зубчатый шов один, два раза, растопырив пальцы на ране. А потом Вилланель отстраняется, и ее сердце сжимается. — Тот, кто тебя залатал, хреново поработал, — пытается она, но Вилланель не смеется. Она зажимает язык между зубов. — Знаешь, тебе не обязательно этим заниматься. Вилланель пожимает плечами. — Никогда. Вилланель смотрит на нее. На нее падает резкий свет. Из-за него она должна выглядеть бледной, усталой, измученной, как несколько минут назад о себе думала Ева, но свет лишь подсвечивает ее лицо, резко выделяет веснушки на гладкой коже, проявляя румян на щеках от летнего солнца. Ева видит каждую крошечную деталь ее лица в непосредственной близости, в режиме реального времени, и это больно. — Иногда мне это не подвластно. — Больше нет. Теперь есть только мы. — Конечно, — кивает Вилланель. — Сейчас все иначе. Ева прислоняется к стене. Она смотрит на Вилланель с разных сторон — на ее профиль, спину, грудь, отражающиеся в зеркалах. Она выглядит человечной, несовершенной и раздражающе идеальной. — Теперь ты наряжаешь меня в это, — она снова показывает на свое платье, и Вилланель наконец уступает место вялой улыбке. Что-то тяжелое в груди поднимается к горлу. — Да, тебе очень повезло. Шоппинг, мороженое, моя удивительная личность... и Магия FM, — саркастически говорит она, в притворном потрясении глядя на Еву. — Можно почти сказать, что оно того стоило? Вилланель серьезно кивает. — Добавь еще мороженого, и я подумаю. Ева смеется. — Я ограблю банк, — она бросает взгляд на свое платье и выходит из кабинки как раз перед тем, как Вилланель начинает снимать свою одежду. Она чувствует, как Вилланель тянется к ней через занавеску. — Ты заплатишь за ужин, — настолько властно говорит она, что Ева фыркает. — Дай сюда, — она отнимает у нее одежду и прогоняет прочь. — Я куплю тебе это, ладно? А, и раз уж ты собралась ограбить банк, возьми только то, что сможешь унести, и не попадись. Мне понадобиться помощь, чтобы затащить все это в фургон. Ева молча смотрит на нее. — Шутка, Ева. Нам нужно поработать над твоим чувством юмора. Подожди меня, — улыбается она, кивая на диван у зеркала в пол, — а потом... поужинаем? Ты проголодалась? Я готова съесть лошадь.