Глава 7: Оксфорд
11 мая 2022 г. в 17:16
Она смотрит на Вилланель с другого края стола, которая вежливо, но кратко перечисляет то, что она хочет: для начала брускетту, а затем лапшу с морепродуктами и «Итонский беспорядок». Ах, и бутылочку белого — не важно, какого, лишь бы французского и подороже.
Ева бормочет свой заказ, отбросив осторожность на второй план и заказывая крем-суп из лобстера, потому что звучит круто, и шоколадный мусс, потому что... а почему бы и нет?
Вилланель откидывается на спинку стула. Оглядывает ее своими усталыми, но заинтересованными глазами, задерживая взгляд на ее новой бежевой блузке, а затем опускается ниже, где высокая талия ее приталенных брюк с узором «пейсли» встречается с мягким заправленным шелком.
— Ты выглядишь...
Ева старается не съежиться.
Во время походов по таким магазинам, как Тэд Бейкер и Лаурен, каким-то чудом у нее полностью обновился гардероб — блузки и брюки чинос, новая кожаная куртка, комбинезон, туфли на шпильке, жилет. Совершенно неуместные вещи, которые никак не подходят для дорожной поездки, и уж тем более для работы или ее повседневной жизни.
А еще великолепное, сдержанное, сшитое будто на заказ платье, ценник которого продолжал грызть ее совесть, несмотря на энтузиазм Вилланель и ее настойчивое стремление забрать весь товар.
Она смотрит на Вилланель, расплывшуюся в нежной, легкой и знакомой улыбке.
— Так, будто мне неудобно?
— Красиво, — мягко говорит Вилланель.
— Мне неудобно.
Брюки жмут. Они милые. Они жмут.
— Не выглядишь так, будто тебе неудобно. Выглядишь потрясающе.
Ева фыркает.
— А ты выглядишь...
На Вилланель светло-розовая фланелевая рубашка и обтягивающие джинсы. Материал верха свободно сидит на ее плечах, рукава закатаны до локтей.
Ева с точностью знает, как этот материал ощущался бы на ее пальцах, такой потрепанный, но домашний, как он ощущался бы на ее щеке, у изгиба ее уха, ведь так ее часто обнимал Нико, когда они садились на диван и она клала голову на его широкую твердую грудь.
Она не скучала по этому чувству, но воспоминания о нем хлынули через все тело, быстрые и болезненные.
Полупрозрачные короткие локоны вьются по углам линии роста волос Вилланель, а остальные волосы удерживаются заколкой в свободном пучке. Она выглядит молодо. Расслабленно.
— Повседневно, — наконец решает она. Ева наблюдает за тем, как Вилланель пожимает плечами, небрежно проводя пальцами по белой скатерти. — Я не... я просто не... привыкла видеть тебя такой.
Вилланель поджимает губы. Поднимает брови.
— Нет?
— В смысле... сначала комбинезон, а теперь это? Едва ли одежда для подиума.
— У меня всегда есть одежда для подиума.
Ева выдавливает смешок.
— Так ты приберегаешь одежду для подиума на потом? Для Бирмингема? Столица моды, — с сарказмом говорит она. — Да ты отбилась от рук.
— Нет, — кривится Вилланель. — Это просто одежда, Ева.
— Да ну? Значит, ничего, что я по уши в Шанель? — улыбается она.
— Тебе она нравится.
— Она дорогая.
— Выглядеть хорошо — недешевое удовольствие, — указывает Вилланель. — Ты хорошо выглядишь. Тебе стоит баловать себя вещами, ты заслуживаешь хорошие вещи.
Приходит официант. Он кладет их основные блюда на стол. Когда Вилланель приступает к трапезе, Ева жалеет, что не сделала такой же заказ, но теперь она неловко пытается завязать разговор.
— Значит, у нас произошла странная смена ролей. Я стала дохрена шикарной убийцей, а ты...
Вилланель ухмыляется. Она проглатывает кусок еды и откладывает вилку.
— А я?
— Ну, знаешь, элегантно-небрежной, проворной, интуитивной, излишне самоуверенной...
— ...упрямой... — игриво добавляет Вилланель.
— Упрямой, — закатывает глаза Ева, — почти никогда не ошибающейся сыщицей?
Вилланель кивает и с удовольствием мычит, делая глоток вина.
— Так вот, кто мы до сих пор друг другу? Сыщица и убийца? — скрипит ее голос, словно колеса по гравию, низкий и темный. Ева делает глоток вина из своего бокала, позволяя его терпкости скатиться по горлу, и покачивает стеклянную ножку бокала.
— Думаю, границы немного размылись, не считаешь?
— Немного, да.
Ева облизывает губы. Она не хотела, чтобы это выглядело, как приглашение, но Вилланель протягивает ей одну брускетту, прежде чем она успевает возразить, и хорошо, что ей наконец есть, чем занять руки и рот, чтобы не затягиваться в какую-то дрянную светскую беседу.
Она громко хрустит; густое оливковое масло стекает по ее подбородку вместе с насыщенным соком сладкого помидора. Вилланель протягивает ей салфетку.
Она снова делает глоток вина, запивая еду.
— Значит, тебе больше не нравится одежда.
Вилланель смотрит на себя.
— Нравится, — с сомнением говорит она.
Она выглядит прекрасно. Ева никогда и не видела, чтобы она выглядела иначе, даже когда она вся в крови, поту и печали.
Она выглядит свежо, чисто и легко, без излишеств, без кружева или ярких цветов, только простые линии и комфорт. Матовые золотые серьги блестят среди светлых прядей. Между линиями открытого воротника сверкает тонкая золотая цепочка.
Но она выглядит иначе. Нежнее.
— Но меньше?
— Не знаю, — практически скулит Вилланель. — Это важно?
— Одежда? Боже, нет, — говорит Ева. — Не для меня. А для тебя? Полагаю, я всегда считала то, что ты носишь, прямым продолжение тебя. Розовый, блестки, принты... все просто такое... громкое. А это... — она машет рукой, показывая на одежду Вилланель, — на тебя не похоже.
Вилланель скрещивает руки. Сжимает челюсть.
Еве стыдно.
— Может, я изменилась.
— Нет... это не... — вздыхает она. — Мне нравится, что на тебе надето. Ты выглядишь... — боже, она правда не может придумать другое слово, кроме как «комфортно», вот только в отношении этой женщины это не столько оскорбление, сколько утешение. — Мне нравится, как ты выглядишь.
Кажется, это помогает. Вилланель смягчается.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — с неверием смеется Ева. — Это приятно, — говорит она, — не быть отодвинутой на задний план, хоть раз.
Вилланель быстро комкает кусочек бесплатного хлеба и бросает в нее, а потом и еще один, когда Ева хватает свой полный стакан с угрозой отмщения.
Официант — их единственное спасение.
Ева с сомнением смотрит на свой крем-суп и морщит нос.
— Немного похоже на борщ.
— Это суп, — Вилланель наклоняется, чтобы подуть на свою пасту. Ей не хватает терпения, поэтому она проглатывает кусок, пока он еще дымится, и вздрагивает, когда он ее обжигает.
Ей нужно научиться, как правильно вести себя за столом, хотя Ева не собиралась ей в этом помогать.
— Да, суп не очень.
— Что?
— Слишком... жидкий.
— Тебе не нравится суп, — Вилланель впивается в нее взглядом. — И ты заказала крем-суп.
— Э-э. Да? Я не...
Вилланель вздыхает и меняет их тарелки местами с глазами, полными веселья, пока Ева пытается не покраснеть.
— Это просто... это буквально пюре, разве нет? Прямо как... детское питание. Или пастуший пирог. Фу.
Вилланель замирает, не донеся ложку до рта.
— Что?
— Что?
— Тебе не нравится пастуший пирог?
Ева вспоминает свою кухню, то, как Вилланель впилась во вчерашнее пюре, поспешно разогретое в микроволновке.
Она вспоминает ее слащавую вежливость, а затем горькое, едкое поведение, когда та прижала ее к холодильнику, приставив острие ножа к ее груди.
— Нет.
Вилланель мрачно кивает, сверкая глазами и морщась.
— Оу.
— А что?
Тишину заполняет звук ложки Вилланель, звенящий о тарелку с крем-супом Евы. Вилланель что-то пытается ей сказать, не говоря при этом ничего, и Ева напрягается, оставив чистую и нетронутую вилку у своей тарелки.
— Ева, я... ладно. То, что случилось с Джеммой, было... ну, знаешь... — говорит она с набитым ртом. Сглатывает. — Побочным ущербом.
Ева скрипит зубами. Пьет свое вино.
— Я не особо этим горжусь... я только хотела... не знаю, немного их припугнуть? Немного с ними поиграть.
Господи.
— И после Анны и Макса... — она надувает щеки, а затем сдувает их, — это было... нехорошо. Не так, как я себе представляла. Очень плохо, вообще-то. Просто ужасно. Так что... сделать то же самое с Нико? С тобой? — мягко говорит она.
Ева вдыхает, и ее грудь дрожит.
— Я бы не смогла. Не стала бы. Никогда. Он был вне игры, я это знаю.
Тогда ее инстинкты еще были хороши — она с самого начала непреклонно была уверена в том, что Вилланель никогда даже не прикоснется к нему. Она почувствовала эту великолепную справедливость, облегчение, а затем немедленную ярость, когда Каролин подтвердила причастность Даши.
— Знаю.
Вилланель вытирает рот тыльной стороной ладони.
— Знаешь?
— Я это знала. Я всегда это знала.
— Я лишь хотела... вообще-то, я хотела рецепт его пастушьего пирога.
— Что?
— Да. В гараже. Он мне его дал. Я знаю, что секретный ингредиент — вустерский соус.
Ева чуть было не давится своим напитком. Вино застревает у нее в горле, глаза слезятся. Оно застревает так же, как и эмоции, скрывающиеся за ее глазными яблоками. Она обнаруживает, что слезы угрожают упасть, а саму ее потряхивает от ностальгии.
— Ты приложила столько усилий, только чтобы узнать рецепт пастушьего пирога?
Вилланель кивает.
— Я думала, тебе понравится. Я собиралась приготовить его тебе. Может, в Риме. Может, позже. Но больше не собираюсь — очевидно. Ты его ненавидишь.
— Я не...
Она его ненавидела. Она страстно ненавидела пастуший пирог, его текстуру, цвет, его пустое однообразие, прилипшее к глотке. Она ненавидела то, как часто Нико его готовил, засовывая его в ее ланч-бокс, когда она собиралась на работу, или в рюкзак, когда они собирались в парк. И всегда со стикером. Всегда с «люблю тебя», «приятного аппетита» или «Биллу не давай!»
Больше всего она ненавидела воспоминание о нем, напоминание о том, насколько дерьмово готовила она сама, как мало времени она этому уделяла, как мало усилий прилагала, как мало изменений ощущала.
Она кладет ладонь себе на колени и чувствует, как обручальное кольцо впивается ей в бедро.
— Я его не ненавижу. Это... сложно.
— Пирог? — улыбается Вилланель. — Он очень простой. Скучный. Но очень простой.
— Не думаю, что польская кухня может предложить что-то интересное.
— Очень похожа на русскую.
— В паталогической склонности все мариновать?
— Ага, — ухмыляется Вилланель. — А еще много майонеза.
Ева наконец пробует пасту Вилланель. Идеальная. Совсем не похожа на суп.
— Ты часто готовишь русскую еду?
Вилланель качает головой. Ее тарелка почти пуста. Ева ускоряется, чтобы ей не пришлось отвечать на вопросы с набитым ртом.
— Я не очень в этом хороша. Пирожки? Может быть. Я пыталась однажды или дважды, вышли они дерьмово. Конечно, могло быть и хуже, — слегка самодовольно пытается она. — Мой младший брат — вот кто делает худшие пирожки.
Ева резко вскидывает голову.
Вилланель откладывает свои столовые приборы в сторону. Стучит ногтем о конец ложки. Уголки ее рта поджимаются. Ева видит, как подергивается ее рот — Вилланель сдерживает свое напряжение, теперь ей это слишком хорошо знакомо.
Она проводит вилкой по пустой тарелке и кладет руки на стол. Она старается, чтобы ее голос звучал нежно, без желчи. Вино помогает.
— Каролин упоминала, что ты улетала домой. Когда Нико... — она ерзает на стуле. — Ты летала в... Гризмет?
— Там не мой дом.
— Нет. Но там твоя семья?
— Уже нет.
— Почему?
Вилланель быстро поднимает и опускает брови. Продолжает уклоняться от вопросов.
И снова, разговор немного напоминает навигацию по наземным минам. Ева уже подорвалась на нескольких из них, едва ли будучи специалистом в общении с Вилланель.
Но вот они здесь. Как там говорится? «Доброе слово — путь к сердце открывает»? Она очень хотела, чтобы этот путь открылся.
Она тянется к бутылке, доливает вино в бокал Вилланель, а затем и в свой. Кажется, для чоканья время неподходящее.
— Каково это было? Вернуться туда.
В Вилланель что-то меняется. Она берет свой запотевший бокал, внутри которого мерцает прозрачное вино, прижимается к нему сначала носом, а затем и ртом.
— Ты... скучала по ним? Ты... они... были ли они...
Черт.
— Каково это было, — медленно говорит Вилланель.
Однозначно неправильный вопрос. Нужно придерживаться фактов.
— Разочаровывающе.
— Оу.
— У моей матери все еще дерьмовые волосы.
Ева хмурится.
— Были, — фыркает Вилланель. — Отлично сочетаются с ее дерьмовым поведением. И ее дерьмовым домом.
Когда она ничего не говорит, Вилланель откидывается на спинку стула, практически озаряясь.
— Ты хочешь провести психоанализ? Вот, в чем дело? Какие у меня были отношения с матерью, бла-бла-бла. Было ли мне больно, когда она меня бросила. Сформировало ли это мою личность. Тебя это интересует?
— Нет, — быстро говорит Ева. — Я просто... пыталась завязать разговор.
Вилланель склоняет голову набок.
— Моя мать была дерьмовым человеком. Очень эгоистичной. Очень злой, все время. Жестокой. Она никого не любила. Не думаю, что она это умела. Разве что себя. Она была лгуньей. Манипуляторшей. Она ничего не чувствовала. Ты бы что-нибудь почувствовала, если бы бросила свою дочь, а она пришла к тебе домой двадцать лет спустя, чтобы увидеться с тобой... ты бы что-нибудь почувствовала, да? — Вилланель трясет. Ева видит, как дрожат ее руки возле тарелки. — Не она. Никаких чувств, просто... ничего.
Ева прижимает обручальное кольцо к нежной коже своего пальца. Она позволяет ему впиться в нее.
Вилланель фыркает.
— Может, мы не такие уж и разные.
— Это не правда.
— Да ну?
Ева пережила через свою долю семейной драмы — смерть отца в подростковом возрасте, появление свекра, который питал глубоко укоренившийся расизм и презрение к ее браку, терпение собственной матери, которая держалась вдали от нее и географически, и эмоционально.
Она полностью осознала страх «стать мамой». Разве его испытывают не большинство женщин?
Может, у Вилланель больше демонов, чем у большинства, но, зная ее, находясь рядом с ней, Ева уже была уверена, что Вилланель и ее мать были подобны дню и ночи. Человек, который раньше был неуловимым психопатом, превратился в одинокую сложную женщину с опасными сменами настроения.
Вилланель чувствовала. Это было ясно как день. Она чувствовала и чувствовала, заворачивая свои эмоции в аккуратный маленький сверток, который угрожал порваться в любое время.
— В тебе есть множество миров.
Мрак слегка ускользает из глаз Вилланель.
— Боб Дилан?
— Уолт Уитмен, — мягко посмеивается Ева. — А ты не слишком молода, чтобы знать, кто такой Боб Дилан?
— Ты права, он скорее твоего поколения. Бэби-бумеры, нет?
— Заткнись.
Вилланель улыбается ей.
— Мой младший брат — большой поклонник. Элтон. Боуи. Большой поклонник Элтона. Самый.
Ее улыбка расширяется.
Как же приятно и радушно ее видеть. Ева с облегчением приветствует ее с распростертыми объятиями и хочет большего.
— Элтон в Гризмете... вот, что называется широкой аудиторией. Похоже, он ребенок с хорошим вкусом.
Вилланель выпускает воздух изо рта.
— Ева. Ты такая старая.
— Ты слушаешь Роксэт. Ты буквально не имеешь права голоса в этом вопросе.
— У Роксэт... прекрасная музыка. Эмоциональная.
— Эмоциональная, — смеется Ева. Радость ускользает, когда Вилланель слегка поникает, покачивая свое вино с наступлением новой мрачной волны. — Извини... боже. Если бы я знала, что ты такая большая поклонница...
— С ней связаны хорошие воспоминания.
— С Роксэт?
— Ага. Не переживай, я не планирую отстричь волосы и накупить подплечников...
— Они бы тебе, скорее всего, подошли.
— Правда, но... у них хорошая музыка. Константин... давным-давно мы были в машине. Песня играла по радио, та... ну, знаешь, — она мотает головой. — «Слушай свое сердце, когда он зовет тебя», — немного фальшиво поет она.
У Евы не хватает духу указать ей на это.
— Да, я ее знаю. Отличное гитарное соло, правда?
— Лучшее. Было классно. Слушать ее с ним.
Пазл сложился. Та поездка в фургоне, то серое облако, зависшее над Вилланель, когда заиграла эта песня. Она не пускала розовые сопли, у нее просто разбито сердце.
— Это... — Ева покусывает губу. — Извини.
Вилланель сглатывает. Она перемещает взгляд на мощеную площадь, где оживают вечерние огни.
Они окутывают всю улицу в красивые листы из янтаря.
Над ней вспыхивает полоска света. Ева наблюдает, как она сияет.
— Так... Элтон, значит?
Вилланель продолжает смотреть на блуждающих туристов. Она не замечает мурашки на своих руках.
Ева хочет протянуть руку и накрыть ее своей.
— Так твой брат... преданный фанат, носит парики и наряжается или... или он просто балуется?
Она наблюдает за профилем Вилланель: как приподнимаются ее скулы, а глаза слегка сужаются.
— Борька? Преданный.
Она достает свой телефон, чтобы показать ей фотографии: на первой он подпрыгивает на кровати с пластиковым микрофоном в одной руке и боа из перьев в другой; на второй он в оранжевом парике и солнцезащитными очками в форме звезды; на третьей он сидит в окружении, насколько она понимает, пирожков, слегка обугленных и развалившихся.
Последняя фотография — ее любимая. Она берет телефон в руки, чтобы увеличить изображение, фокусируясь сначала на ухмылке Борьки, а затем на Вилланель, которая вытягивает руку, чтобы сделать селфи, и неуверенно улыбается, но ее глаза сияют с несомненным счастьем.
Ева медленно выдыхает и выпускает смешок.
— Это мило. Вы выглядите... счастливыми.
Вилланель забирает телефон.
— Как думаешь, а он?..
— ...нет, — Вилланель задумчиво сужает глаза. — Может быть? Просто... беззаботный. Полный надежд.
— Да? Звучит неплохо.
— Когда тебя окружают свиное дерьмо и тракторы, думаю, иначе никак.
Ева вспоминает Польшу. У нее болит в груди. Она вспоминает, как проводила время в гостях у родителей Нико, просыпаясь от кукареканья петухов и запаха свежего хлеба. Она почти может представить крошечную Оксану в заброшенной сельской местности.
— Похоже, ваши дружеские чувства вспыхнули, как пожар.
Вилланель резко, но мимолетно вздрагивает.
— Он, э-э... он раздражает. Король драмы, как и его сестра, — уголки ее рта подрагивают. — Классный пацан. Они оба классные.
— А кто еще?
Вилланель рассказывает ей о своем старшем брате Петре, о фестивале и полученных ею призах, с головокружительной невинностью собирая воспоминания, рассказывает о Федоре и его хреновой девушке, о деньгах, которые она оставила Борьке.
Ева смакует каждое ее слово как подарок на память, драгоценный и личный, со смирением их принимая.
Вилланель больше не упоминает свою мать, а Ева не настаивает. Она убирает рассказы о ней в мысленный файл в голове, как и все остальные, гадая, когда же она снова о них услышит.
Приходит их десерт.
Это хорошее отвлечение. Приятный перерыв. Вилланель с жадными глазами тянется к муссу Евы, быстро и незаметно делая кусок, пока Ева пытается украсть ее десерт.
Она проглатывает хорошую порцию безе, прежде чем Вилланель оттаскивает тарелку.
— Каролин говорит, ты делаешь великолепные пельмени.
Ева смеется.
— Для того, кто так мало говорит, Каролин чертовски болтлива.
— Да. Так... это правда?
— Лучше, чем твои пирожки, — самодовольно говорит она, постукивая своей ложкой по ложке Вилланель, когда она пытается украсть еще немного мусса.
— Кто тебя научил?
— Моя кузина.
— Кумовство?
— О, определенно. Но еще... вообще, я неплохо умею работать руками.
Вилланель ухмыляется.
— Где-то там есть шутка, Ева. Я слишком устала, чтобы ее придумывать.
Ева снова смеется.
— Вот и не надо.
— Ты слишком хороша, чтобы работать на кухне. Ты делала пельмени для Нико?
Слова приземляются, как лопнувший воздушный шар.
Ева доедает свой последний кусок. Разглаживает свою блузку.
— Нет. Он... э-э, он был привередливым едоком. В основном, питался индийской пищей.
— И пастушьим пирогом, — мягко говорит Вилланель.
Воздушный шар слегка надувается.
— И пастушьим пирогом.
Безымянный палец неустанно пульсирует.
Вилланель смотрит на нее в своей тихой манере, с терпеливым любопытством, и протягивает руку через стол, позволяя ей допить вино.
— Ева?
— Да?
— Какая у тебя мать?
— Господи, — смеется Ева.
Когда она в последний раз с ней разговаривала? Вскоре после Нико? Это было больше месяца назад. А до этого? Редко и коротко, мимоходом, всегда в спешке.
Да и разница во времени никак не помогала, а еще и культурные различия, их личные различия, разочарование ее матери, которое появилось из-за заботы, но так и не разгорелось до привязанности.
— Э-э... судя по всему, не так плоха, как твоя.
Вилланель продолжает с интересом на нее смотреть.
— Она такая... кореянка. Дотошная. Она с ума сошла, когда я ей сказала, что поступила на факультет криминальной психологии вместо медицинского. Или юридического. Боже. Представь только.
— Тебя? В костюме? Несложно представить.
Ева фыркает.
— Она упряма... я точно знаю, в кого я такая, — кивает она. — Моего отца давно нет, так что у меня только она в Коннектикуте. Она хорошая мама, правда, просто она... ей нравится все делать по-своему. Традиции, верно?
— Звучит неплохо, — нежно улыбается Вилланель.
— Да, неплохо. Это... нормально. Раздражает, но... что есть, то есть. Она психанула, когда я вышла замуж за белого мужчину, потом она поклонялась земле, по которой ходил Нико, а потом... — А потом это разбило ей сердце, думает она.
— Ей не все равно.
— Знаю.
— Тебе повезло.
Ева сглатывает.
Она давно бросила свою маму, сначала ради колледжа, а потом ради Лондона. И она бросила Билла и Елену, а затем МИ-5 и Нико. Оказывается, бросать она умеет.
— Тебе стоит позвонить ей.
Она должна разозлиться за совет об отношениях от, вероятно, наименее квалифицированного для этого человека на планете. Но Вилланель снова произносит эти слова, милее и добрее, и Ева чувствует их тяжесть, они пропитаны сожалением, нежностью и искренней заботой, которые с силой давят на ее ноющее горло.
Вилланель прокашливается.
— А что насчет твоего папы?
Ева скептически приподнимает бровь. Она не подписывалась на игру в двадцать вопросов.
— А что насчет твоего?
Вилланель оборонительно поднимает руки.
— Думаю, все мои проблемы связаны с моей матерью. «Проблемы с мамочкой», так это называют, нет?
Ева ждет отсылки к самой себе, шутки, укола, но Вилланель проявляет милосердие. Не без многозначительного взгляда, скрытого за благими намерениями, она вкратце рассказывает ей о своем отце, о котором у нее остались только теплые воспоминания с оттенком детства и наивности.
— Думаю, я буквально вышла замуж за своего папу.
Вилланель бледнеет.
— Фу.
— Ага. Нет, правда. Думаю, Нико... вроде как заполнил эту дыру?
Вилланель притворно давится.
— Ой, проехали. Ты поняла, о чем я. Ходячее клише — девочка теряет папу, девочка хандрит, девочка выходит замуж за двойника папы, девочка осознает свою ошибку...
— Думаешь, это было ошибкой?
— Думаю, брак — это социальный конструкт. Причем устаревший.
— Вау. Как цинично.
— Реалистично.
— Правда, — цокает языком Вилланель. — Ты права. Большинство браков заканчиваются разводом, а люди все равно вступают в браки — хотя бы раз в жизни. Может, по неправильным причинам. Может, они плохо знают друг друга.
— Значит, брак не для тебя.
Вилланель неопределенно мычит. Ева пытается поймать ее взгляд, чтобы побудить ее раскрыть тему, но та уже прочесывает глазами открытую террасу в поисках официанта.
Ева протягивает свою карточку, как только им приносят чек, и платит до того, как Вилланель успевает настоять.
— Вернусь через секунду.
В ванной слишком темно, она напоминает вестибюль претенциозного дома моды. Тем не менее, здесь у нее всегда получалось думать лучше всего.
Она выходит из кабинки.
Ее отражение смотрит на нее в ответ. Выглядит она... ну, не совсем ужасно.
Блузка ничего. Брюки тоже, хотя они облегчающие и красочные, но достаточно сдержанные. Она выглядит немного свежее, чем несколько дней назад, мешки под глазами пропали, а кожа посветлела.
Она чувствует себя обновленной. Как будто она сбросила кожу и стала самой собой.
Старая она все еще цепляется за жизнь — и телом, и духом, и семьей (или тем, что от нее осталось), и воспоминаниями о Нико, сообщениями и историей звонков, фотографиями Билла и Кенни, кольцами.
Она вытаскивает из кармана свой телефон, отправляет маме сообщение и выключает его, прежде чем успевает пожалеть об этом.
Камень ее обручального кольца неустанно блестит, хотя его золотая отделка и потускнела от времени.
Раньше ей нравилась эта тяжесть на простом золотом ободке. Ей нравилось смотреть на него, трогать его, позволять Нико благоговейно целовать костяшки ее пальцев.
Теперь он кажется слишком большим и броским, кажется репрезентацией всех ее неудач и несчастий, бессердечным напоминанием о прошлой жизни.
Она мочит руки и снимает кольца.
Несмотря на всю свою тяжесть, они кажутся такими маленькими в ее ладони.
Может, некрасиво оставлять их на раковине в ванной с мишленовской звездой. Может, ей стоило бы устроить им проводы, подарить им кинематографичное прощание, бросить их в озеро или вроде того.
Она бросает одноразовое полотенце в мусорную корзину.
Есть в этом какая-то горькая радость — буквально умывать руки от брака.
Кольца лежат друг на друге у крана.
Она не смотрит на них.
Она не передумает.
Она просто идет, не останавливаясь, пока не возвращается к столу.
Если Вилланель и замечает изменения, она ничего не говорит.
Она уже надела свой пиджак и теперь галантно протягивает верхнюю одежду Евы. Заманчиво, но Ева одевается самостоятельно.
— У меня для тебя сюрприз, — наконец говорит Вилланель.
Она шевелит бровями и жестом пропускает Еву вперед. Похоже, она в предвкушении, хоть и в робком.
Ева чувствует, как в животе что-то сжимается и переворачивается.
— Дай угадаю. Если скажешь... — угрожающе начинает она, но предложение говорит само за себя.
Вилланель искоса бросает на нее взгляд, раскрывая рот в улыбке и прибавляя шаг.
— Ага. Типа того.
Какая-то ее часть опасается. А другая часть увеличивает темп, слишком довольная от хорошей еды, великолепного вина и ощущения своей руки с впервые за десятилетия обнаженными и незащищенными пальцами, которые плавно скользят в карман ее новых брюк.