***
— И не говори, что я не делаю тебе приятно, — говорит Вилланель, положив руки на бедра, и осматривает коттедж. Ева сбрасывает их сумки у двери. Кажется, будто они викторианские молодожены, только что покинувшие алтарь и отправившиеся в медовой месяц по сельской местности. Вилланель поворачивается к ней, выставив руку. — Сюрприз. Коттедж, по сути, является бунгало. Он идеально подходит под определение деревенского домика: соломенная крыша и неровные половицы, низкий потолок, поддерживаемый балками (Ева уверена, что Вилланель придется пригибаться), агар (у кого они, блин, вообще остались?) и она с облегчением замечает две односпальные кровати, когда осматривает спальню. — Тут так... Уютно. Мило. Красиво. Уединенно. — ...мало места. Вилланель сбрасывает обувь и плюхается в потертое кресло. Она запрокидывает голову и подпирает руками шею с затуманенными глазами. — В последний раз, когда я была на английской природе, дела пошли не на лад. — А я в последний раз, когда была на английской природе, решила, что ты меня пристрелишь. Вилланель открывает один глаз. — Ну и дурочка. Кто вообще выходит из машины, чтобы побеседовать с вооруженным человеком? — Я была дерзкой. Вилланель лениво потягивается, как кошка. — Твой друг был глупым. — Фрэнк не был моим другом. Фрэнк был плесенью подзалупной. — Подзалупной плесенью! — ласково улыбается Вилланель. — Ты слишком забавная, Ева. Знаешь, он прекрасно выглядел в том платье. Хорошие ножки. Ева кривит рот в отвращении. — Фрэнк был женоненавистником, пограничным расистом и маленьким самовлюбленным придурком. — Значит, не благодари. — Не то чтобы он... в смысле, он не заслужил... знаешь, что? Проехали. Вилланель снова закрывает глаза. Между ее бровями образуется небольшая беспокойная морщинка. — Я просто хочу... забыть обо всем этом. Хотя бы ненадолго. А ты не хочешь забыть? Ева хотела бы стереть столько воспоминаний из своего мозга. Здесь она, наконец, смогла сбежать от реальности, хотя бы на выходные, оставить на неопределенное время своих демонов и недостатки повседневной жизни. Она прислоняется к арке. Вилланель подергивает пальцами ног, упираясь ими в журнальный столик. Она выглядит усталой и умиротворенной. Это успокаивает. — Слушай... я поставлю чайник. Мы можем перевести дух и придумать, чем займемся потом, просто... сделаем перерыв. Я буду... — она показывает через плечо большим пальцем. Они проводят день как типичные британцы. Пьют йоркширский чай с имбирным печеньем и рассказывают друг другу истории. Еве тяжело быть уязвимой в суровом свете дня, но Вилланель внимательно ее слушает, задает вопросы и дает честные ответы, временами застенчиво, а временами — дерзко. Они прогуливаются по кварталу. В основном они натыкаются на пожилые пары и собак. Вилланель фыркает при виде мужчины в куртке от Барбура, будто сама не носит то же самое. Магазины здесь причудливые — они стоят бок о бок, как сардины: паб, книжный магазин, паб и пекарня, благотворительный магазин рядом с магазином с верандой и кофейней, из которой божественно пахнет, и в которую ей позволяет зайти Вилланель, чтобы она смогла заказать большой американо и торт навынос. Они находят скамейку. Кажется странным пытаться заговорить на публике после утренних тихих разговоров и горячих напитков. Поэтому они молчат. Они сидят и вдыхают теплый душистый воздух. Вилланель делает фотографии, невыносимо по-человечески увеличивая зум на собаке и живописном окне, на цветке, который ей нравится, и который в противном случае Ева никогда бы и не заметила. Ева с облегчением замечает, что она не предлагает сфотографировать ее. Она всегда ненавидела, как получалась на фотографиях — неуклюжая, дурацкая, слишком улыбчивая или слишком серьезная. Быть сфотографированной означало увековечить эту поездку, которую после можно было бы с легкостью вспоминать. Ева не была уверена, готова ли она к тому, чтобы ее воспоминания отпечатались на экране так же, как и в голове. А еще это означало близость, будто ее видят — такую близость, к которой она просто не была готова. Она отпивает кофе и позволяет Вилланель пролистать свою галерею. В основном пейзажи. Парочка из Бристоля, кадры неряшливых граффити и еды. Бат с его мечтательным водяным туманом и измученными руинами. Мощеные, красивые улицы Оксфорда в песочных тонах, симпатичная витрина магазина, далматинец. — Хорошие. — У меня зоркий глаз, — скромно говорит Вилланель. Она ухмыляется. Убирает телефон в куртку и кивает на другую сторону улицы. — Ужин. Пойдем.***
На ужин у них сыр. Они пекут камамбер, съедают весь дрожжевой хлеб и мясную закуску, купленную прямо у местного сыровара и запивают все красным вином. Ева наблюдает, как Вилланель убирает почти половину банки маринованных огурцов. Она рассказывает русский анекдот. Вилланель улыбается ей из-за края стакана, ее ноги в носках зарываются в подушки всего в нескольких дюймах от ног Евы. К тому времени, как Ева встает с дивана, ее ноги почти ее не держат, а небо окрашивается в идеально-розовый гранатовый оттенок. Вилланель выглядит так, как она себя чувствует — нежная, как акварель, полностью обезоруженная, когда она первой идет в ванную, лениво и медленно, и раздается тихий и головокружительный звук текущей воды. Ева роется в своей дорожной сумке, достает оттуда телефон, кошелек, маску для сна и кладет все на кровать. Взгляд скользит по кровати Вилланель. Ее телефон лежит рядом с ключами от фургона, на книге. Она скользит по ней пальцами. Под книгой сложена фотография. Она поднимает ее и обнаруживает Константина и Матиаса, за исключением того, что Матиаса на фотографии больше нет, она разорвана ровно посередине. Она чувствует, как першит в горле. А потом как щиплет глаза. В основном из-за Вилланель, но и из-за него. Они все еще слезятся, когда возвращается Вилланель; пар кружится позади нее и лижет ее обнаженные ноги. Ева не видит. Она смотрит прямо в потолок и пытается прийти в себя. — Она вся твоя. Она выдыхает. Пользуется возможностью быстро взглянуть на Вилланель, на ее шелковое кимоно с цветочным рисунком, которое она уже видела на ней в Лондоне, и мокрые, высоко уложенные волосы. В ванной она проводит целую вечность. Достаточно для того, чтобы протрезветь. Настолько, чтобы тщательно помыть волосы, побриться, нанести лосьон и снова почувствовать себя человеком. Вилланель ждет ее, натянув одеяло до подбородка. Она вытирает волосы полотенцем и ложится на свою кровать, приглушив свет настольных ламп. — Устала? — Без сил. — Я тоже. Ева сочувственно кивает. Она подпирает голову предплечьем, чтобы лучше видеть. Вилланель смотрит на нее сонными глазами, немного размытыми по краям, но безобидными. Она больше похожа на домашнюю кошку, чем на тигрицу. Ева могла бы протянуть руку и прикоснуться к ней. Мысль о том, как она гладит Вилланель, как питомца, вызывает смех, и она фыркает, уткнувшись лицом в подушку. — Что? — Ничего. Это... пиздец. — Разве? Ева снова прыскает от смеха. — А разве нет? Вилланель перекатывается на спину и поближе к ней. — В смысле... пиздец, скажи? Полнейший. То, что мы здесь. Вдвоем. В коттедже. Вместе. — А мне кажется, это приятно. Это правда приятно. Если Ева оставит прошлое в прошлом, то да. Это приятно. Идиллически. И, наверное, она могла бы это сделать, сбросить прошлое с моста и в воду. Вот только большая часть ее тела все еще была мокрой, разумно расстроенной, слегка озлобленной, сильно измученной, и так же хорошо, как она знала себя, она знала и то, что пройдет еще много времени, прежде чем она просохнет. — Вилланель? — Да? — Я спрашиваю это только потому, что... ну, потому что я немного пьяна. Ладно? Вилланель поворачивает голову в сторону, готовая слушать. — Расскажи мне о Константине. Вилланель скрещивает руки на груди поверх одеяла. — Это не вопрос. — Ладно. Пожалуйста, ты расскажешь мне о Константине? Вилланель хмурится, смотря на потолок так, будто он ей чем-то не угодил. Она дуется, морща подбородок. Ева так привыкла видеть ее профиль в машине и идущую рядом с ней, что эти надутые губы почти отпечатались у нее в памяти. — Он был много кем. — Хм, да. Большая личность. — Очень большая. Гигантская голова. Просто... огромная, — Вилланель протягивает руки, чтобы продемонстрировать. Ева почти смеется. — Кажется, он был хорошим человеком. Ненадежным. Хорошим лжецом, но и человеком. Она почти хочет сказать: «Я видела, как он водил в пьяном виде, пописал, а потом попытался пожать мне руку, так что вынуждена не согласиться». Вместо этого она говорит: — Ты правда в это веришь? Вилланель кивает в потолок. — Ты его не очень хорошо знала. — Нет. Вилланель глубоко и медленно вдыхает. Воздух вокруг них потрескивает от статического электричества. — Когда я была маленькой, мой отец был моим самым любимым человеком. Он был смелым, добрым, с такой большой улыбкой. Он был громким. Конечно, он и покричать любил, сердился. Но не как моя мать. Моя мать злилась иначе. Тихая, глубокая злость, как яд, понимаешь? Ева тихонько мычит. — Он водил меня рыбачить. Иногда охотиться. Он научил меня ставить палатку, считать, рассказывать анекдоты, бить мальчиков. А потом я научилась забывать о нем. Обо всех них. Научилась верить, что они мертвы, погибли в автокатастрофе, что у меня никого не осталось. Не грустно, просто... пусто, — раздается сломленный смешок, теряющийся в тихой комнате, но заглушается, когда она продолжает: — Хорошо, что Константин был таким толстым. Столько пустоты заполнил. — Вилланель... — Он меня вытащил. Вилланель поворачивается на бок. Ее высохшие волосы завиваются на подушке, белое постельное белье намокло от ее распущенной косы. Ева приближается настолько, что ей приходится балансировать на краю кровати, чтобы не упасть, и они почти дышат одним воздухом, словно разделяя секрет. Она думает о Париже. Она думает о том, как они лежали в кровати Вилланель, словно два приспешника, слишком и в то же время недостаточно близко друг к другу. Она думает о запахе меди, духов и шипящего шампанского. О тепле и адреналине, которые пронеслись через нее, о страхе и желании, закрутившимся в один общий вихрь. Она подкладывает подушку под себя, чтобы ей было за что держаться, за что спрятаться, на что надавить, пока Вилланель говорит. — Я была всего лишь ребенком. Умным, но вспыльчивым ребенком, без целей в жизни. Константин вел себя нешаблонно, но он единственный всегда был рядом, и он что-то увидел во мне, что-то особенное, и потому вытащил меня и позволил начать с чистого листа. Бизнес не очень, знаю, — она пожевывает губы. — Но во мне было столько злости и наконец появилась возможность ее куда-то направить, и я была в этом хороша, я была лучшей. — Знаю, — тихо и робко говорит Ева. — Даже не считая работу, он беспокоился за меня, проверял меня. Спал на полу гостиничного номера, чтобы я смогла занять всю кровать. Предупреждал меня насчет Анны, насчет повторения своих ошибок. Анна, Анна, Анна. Ева вспоминает, как Константин предупреждал ее и о Вилланель, и задается вопросом, сколько раз в своей жизни он ошибался. — Конечно, он раздражал. Я просила его посмотреть вместе фильм, а он всегда отвечал: «Нет, не могу, извини», — хрипло говорит она. — И он постоянно был таким серьезным, но думаю, что он... у него была своя логика и... У Вилланель тускнеют глаза. Ева практически видит, как дрожит ее горло, и обнаруживает, что сжимает подушку, безмолвно моля, чтобы она не заплакала, но при этом с нездоровым любопытством гадая, каково бы это было, если бы она все же пустила слезу. — Он видел меня такой, какая я есть. Всю меня. И он меня принял. Без вопросов. Ева смотрит на руки Вилланель, зажатые под ее щекой. Когда она вздрагивает и с нее сползает одеяло, Еве приходится дважды моргнуть, чтобы понять, что на ней рубашка с медведем. Интересно, а не тактический ли это ход, чтобы напомнить ей о подарке Вилланель, о том глупом сердце, запись на котором она слушала до тех пор, пока не села батарейка и не нагрелся пластик? Тем не менее, вместо обиды в ней разгорается нежность. Свет лампы подсвечивает боль на лице Вилланель. — Я тебя вижу. Вилланель хмурится. — Мне его не хватает. — Знаю. — Хреновое чувство. — Знаю, — Ева утыкается подбородком в подушку. — Кажется, как будто я умираю с голоду, словно внутри меня дыра. — Да. Такова потеря близких. Вилланель обдумывает эти слова. Ева видит, как крутятся шестеренки у нее в голове. Вилланель зажимает губы между зубами, неуверенно рассматривая расстояние между ними, как будто если их взгляды пересекутся, что-то лопнет. Ева сворачивается и делает решительный шаг. — Эй. Посмотри на меня. Вилланель поднимает влажные, затемненные глаза. Желание прикоснуться к ней, обхватить ее лицо ладонями вызывает головокружение и противоречивое чувство, но оно притягивает, как магнит, и ей приходится сжать кулаками наволочку, чтобы держать себя в руках. — Мне жаль. Мне очень жаль. Вилланель тихо, надломлено поскуливает. — Почему тебе жаль? Ты ничего не сделала. — Потому что я знаю, что ты чувствуешь. Это ужасно. — Знаешь из-за Нико? В груди пульсирует. Она будто смотрит в зеркало, но не находит в отражении того, чего ожидала. — Ты по нему скучаешь? — Да. Не думаю, что можно провести с кем-то полжизни и не скучать по этому человеку. Вилланель пожимает плечами. — Откуда мне знать? — Он был моим мужем. Мы дали друг другу обещание, заключили брак. Он не был идеальным — он был неряшливым, утомительным и приводящим в ярость, но этот брак дарил приятное чувство безопасности на протяжении нескольких лет, я им гордилась. Мы терпели загоны друг друга, спорили на важные темы, понимаешь? Думаю, иногда без этого никуда. — Конечно. — Приятно было быть любимой человеком, который не был засранцем. Который был добрым, порядочным и вдумчивым. Иногда даже слишком. Иногда мне казалось, будто я задыхаюсь, будто все, что у него было, — это я, но... разве не в этом смысл брака? Не этим ли он и становится? Вилланель надувает щеки. — Удушающим? Ева вздыхает. — Нет, просто... предсказуемым? — Думаю, есть много разных видов брака. Может, мы заключаем брак одними людьми, а вырастаем в другую личность. Или, может, эта личность всегда живет с нами, а брак лишь помогает раскрыть свое истинное «я». Ева ошарашенно на нее глазеет. Пожалуй, это самые глубокие слова, которые она когда-либо слышала от Вилланель. Она смотрит на ее рот, чтобы убедиться, что они покинули именно его, и наблюдает, как он расплывается в легкой улыбке. — Все мы хотим быть счастливыми, Ева. Все мы эгоистичны, грубы и иногда принимаем очень плохие решения, чтобы найти свое счастье. Мы можем причинять боль другим людям. Мы можем лгать. Или красть. Или убивать. Мы можем вступать в брак, менять место работы или переезжать в другие страны. — Или отправляться в дорожные путешествия? Вилланель тихо шмыгает носом. — Да, иногда и отправляться в дорожные путешествия. Или менять прически! Но все мы хотим счастья. Хотим любить. Быть понятыми. Принадлежать чему-то большему. Брак или не брак, гарантии никакой. Ева смеется. Смех лишен всякого юмора и приглушается ее рукой. — Когда ты стала таким экспертом в области брака? Вилланель заметно расслабляется под одеялом. Она потягивается. Из-под конца одеяла выглядывают пальцы ее ног. — Я много чего знаю. — Мудрая и скромная. — Не нужно скромничать, когда ты умная и в то же время красивая. — Ах. И она вернулась! — дразнит Ева, с облегчением наблюдая, как Вилланель показывает ей язык, а затем угрожает швырнуть в нее подушкой. — Не начинай того, что не сможешь закончить. Вилланель успокаивается. — Нет, ты права. Бой подушками — такое клише. — А еще мы две взрослые женщины. — Можно быть взрослыми и в шутку драться. Может, если бы Нико почаще предлагал тебе бой подушками, ты бы не была такой грустной. Это выбивает воздух из ее легких. — Не обязательно... я не была... Вилланель одаривает ее понимающим взглядом. — Ты была счастлива? Ева закатывает глаза. — А кто вообще счастлив? — С ним. — Может, я не хотела быть счастливой. Может, твоя теория — это просто теория. — Если ты была счастлива с ним так, как была счастлива с Биллом, с Кенни, — очень нежно, очень осторожно говорит Вилланель, — то ладно, — кивает она. — Но я видела тебя счастливой, Ева. В Берлине, в Париже. Я знаю, как выглядит твое счастье. А когда ты говоришь о Нико, у тебя такой взгляд, как в Риме, как будто тебе больно. Я этого никогда не забуду. Простыни внезапно колются, становятся слишком шершавыми и тяжелыми. Она отталкивает их от себя и протягивает руку, чтобы выключить свет. — И это твоя вина. — Знаю. Я постоянно об этом думаю, — говорит она в темноту. На улице нет фонарей. В этом районе коттеджи стоят далеко друг от друга, они разделены изгородью и пространством. Единственным источником света должна быть луна, но ее полумесяц никак их не касается, их окружает лишь глубокая, пустая тьма и тишина. Ева пытается сориентироваться по белкам глаз Вилланель, по блеску ее зубов. Она гадает, делает ли то же самое Вилланель. — Я хотела, чтобы ты узнала, каково это, — наконец признает Вилланель. — Я хотела, чтобы ты почувствовала, что чувствую я. — Ты манипулировала мной. — Знаю. — У тебя был пистолет, Вилланель. Ты могла нас обеих избавить от лишних проблем. Вилланель поворачивается в постели с мягким вздохом и скрипом. Ева прислушивается к ее дыханию. Она делает глубокий вдох и вдыхает сандаловое дерево с мылом. В Риме от Вилланель пахло совсем иначе, не как в автобусе или в парфюмерии. В Риме от нее пахло ржавчиной и паникой, потом и тяжелым душным одеколоном Рэймонда. Забавно, что о том дне она помнит лишь абстрактные вещи — то, что она чувствовала, какие запахи и звуки слышала. А вот что-то визуальное она почти не помнила. Обнимающие ее руки Вилланель, гравий под ногами, звуки удаляющихся шагов, пение птиц. — Я больше не чувствую того же, что и раньше. — Что? — Когда выполняю заказы. Совершаю плохие поступки. — А что ты чувствовала? — По большему счету, ничего, — ровно говорит Вилланель. — Я просто... коротала время. Иногда было иначе. Важные заказы? Иногда я что-то чувствовала — наблюдая, как угасает свет жизни, это было весело, словно наркотик. Как будто я на американских горках. Как будто я одна не сплю, когда все вокруг такое... скучное. Ева чувствует, как вздрагивает все ее тело. Живот сводит. Он издает возмущенный вопль. — А теперь? — Теперь, — сглатывает Вилланель, — такое ощущение... будто у меня несварение желудка. Пустота. Будто что-то уходит. Я не чувствую того же, что и с Борькой, или Петром, или Константином. Ветер мягко постукивает по стеклу. — Или с тобой. Ева слышит в ушах стук собственного сердца. Она облизывает свои пересохшие губы и чувствует, как по телу разливается тепло, живое электричество, но также и вялость, тяжесть от сонливости. Она хочет ответить. Вилланель ждет ее, создавая безопасное место для ответа, совершенно неподвижно лежа под своим одеялом. Но Ева так много хочет сказать, а ее уставший мозг не может связать все мысли в предложения, будучи слишком переполненным воспоминаниями и эмоциями, которые слишком трудно выразить словами. Она поправляет подушку. Отворачивается к стене. Тихо желает спокойной ночи в пустоту и ждет, когда придет сон.