***
Прошел всего час, а она уже скурила полпачки. Номер стал походить на газовую камеру. Она проявила достаточную любезность, чтобы открыть окно, но простыни все равно провоняют, да и ванная тоже, если Вилланель не вернется вовремя, и она успеет докурить оставшиеся десять сигарет. Она смотрит телевизор, но на самом деле смотрит на свой телефон, лежащий на кровати, в ожидании, когда он зажужжит. Она выкуривает еще две, наливает себе первое, что находит в мини-баре, и серьезно задумывается о том, чтобы принять ванну для снятия стресса, когда телефон наконец подает признаки жизни. Это не Вилланель. Медведь: Можешь говорить?Ева: Да. Позвонить?
Медведь: Ви с тобой?Ева: Нет, она на работе. Все нормально?
Телефон жужжит в ее руке, и она берет трубку после первого же гудка. — Что случилось? — Ева. Блять. Медведь был сухим, сварливым и частенько раздражал, но когда он говорил так, с осторожностью и весь на нервах? Это никогда не сулило ничего хорошего. — Что происходит? Она слышит Джейми на заднем плане, звук яростных ударов по клавиатуре и прерывистые слова явно взволнованного Мо, которые заглушаются словами Медведя: — Слушай, подруга, мы... ты сидишь? Ева на автомате вскакивает с кровати. В такие моменты ей нравилось нарезать по комнате круги и с чем-нибудь возиться, а по возможности вообще избегать сложных телефонных разговоров. Она берет пустую банку тоника и сует палец в дырочку. — Да, — лжет она. Металлический край вонзается в кончик ее пальца. — Джейми... мы... Каролин... ну, думаю, ей досталось больше всех, но... — Медведь, ради всего святого. — Дело в Константине. Мысли перескакивают на отчет о вскрытии, и она обдумывает всевозможные варианты: отравление, ножевое ранение, сердечный приступ, инсульт, самоубийство. Насколько Константин был запутан с «Двенадцатью»? Насколько он был невиновен? Ей так хотелось верить в последнее. Константин был отцовской фигурой, нежеланной и несовершенной, но все же был, каким он был и для Вилланель. Он был своего рода коллегой, голосом разума в ее самые хаотичные времена и предупреждением в спокойные моменты. Она никогда ему не доверяла, нравился он ей лишь условно, и она постоянно гадала о его отношениях с Каролин. Но найти его мертвым? Это больно. Это оставило дыру в пазле, и стало лишь больнее, когда она увидела Вилланель, такую потрясенную и задетую его смертью, но так прекрасно изменившуюся. Ева хотела его вернуть. Теперь, когда он открыл Вилланель, она хотела, чтобы он увидел эту новую нежность, этот свет, то, что она видела каждый день, и знала, что Вилланель на это способна. — Ева... ты еще тут? Она сглатывает. — Ага, — хрипит она. — Да. — Константин... Кенни... это... он... у нас есть... знаю, мы не этого ожидали, но, господи, у нас есть запись и... — Запись. — С крыши, Ева. Камеры безопасности. Понятия не имею, почему никто не додумался их проверить. — Запись с Кенни, — медленно говорит она. Металл кусает кожу. Она давит сильнее. Банка дрожит в ее руках. — И Константином. — С ними обоими. — Да, вместе. Ева... он точно... мы посмотрели видео, запись... все предельно ясно, подруга, мы просмотрели ее два десятка раз, я не... она не поддельная. Не выглядит случайностью. Кожа трескается. Она шипит. — Блять. Капли крови собираются на пальце и скатываются в банку. Она сует палец в рот и зажмуривается, когда тот пульсирует, но прислушивается к нерешительным словам Медведя. Она переводит звонок на громкую связь. — Каролин... убита горем, разумеется. Она планировала позвонить тебе, но... мы не видели ее с утра. А Вилланель... — Блять. Вот же... блять. — Наверное, неразумно... говорить ей об этом сейчас. Она смотрит в стену. Таращится на прикроватную тумбочку, а затем на свой палец. Больно. Приятно. В ушах звенит. — Как... ты... ты уверен? — Клянусь могилой своей матери. — Но... почему? — Без понятия. Мы думали, связано ли это с «Двенадцатью». Может, его шантажировали, может, он правда по уши погряз в дерьме. — В этом нет... в этом нет никакого смысла. Я не... он бы не пошел на такое, он просто... это на него не похоже. Он совершал много дерьмовых поступков, но на такое он бы не пошел, только не на такое. Вилланель бы тебе сказала, это просто... слишком далеко зашло. И Каролин с ним, у них... — Все сложно. — Точно. Он бы не посмел... он знал, как на нее это повлияет, я правда не думаю... — Ева. — Вилланель бы тебе сказала. — Ничего ей не говори, ладно? Она едва ли в лучшем состоянии, мы думаем, что эта информация... ну, разрушит всю операцию, откровенно говоря. — Она его знала. Черт, они были как семья. Я его знала! Секунда. Тяжелая, затянувшаяся пауза. — Неужели? Она падает на край кровати. Сукин сын. Кенни не стало. А Вилланель оплакала Константина, да и продолжает оплакивать рядом с ней. Как и Каролин. Она с трудом может представить, что сейчас чувствует Каролин, открыв такую горькую, тяжелую правду. Как она там говорила? Больше всего я любила тех, кто мне меньше всего нравился. Она чувствует, как в глубине горла поднимается желчь, и сжимает пустую банку в кулаке, пока та не поддается, и ее палец снова начинает кровоточить. — Блять. Все те моменты, когда Константин трахал ей мозги, пил с ней, шутил с ней. Те моменты, которые они провели в Москве с Каролин. Моменты, которые он, должно быть, провел с Вилланель, наблюдая, как она учится, растет. Он любил ее (подходящее ли это слово?), укреплял ее дух на протяжении половины ее жизни! Константин сам о себе заботился — одинокий волк, куратор. Но у него была семья. Она всегда стояла на первом месте, учитывая то, как он вел себя с Ириной, с Вилланель. И Каролин тоже была ему семьей в каких-то странных и потрепанных приливах и отливах. Он бы не причинил ей боль. — Медведь. — Ей нельзя знать. — Не думаю, что я смогу... — Ева. Послушай меня. Послушай внимательно. Ты путешествуешь с непредсказуемым человеком. Рыбак рыбака, верно? Константин и Вилланель... они яблоки с одного дерева. Не такие как мы. Ради твоей же безопасности, ничего ей не говори. Мы не знаем, как она себя поведет, и я не планирую это выяснять. Просто... сосредоточься на важных моментах и возвращении домой. Хорошо? Вилланель обо всем узнает. Конечно, узнает. Ева просто не знает, что хуже — скрывать это от нее и позволить узнать самой, или быстро и аккуратно сказать ей правду, а потом стать свидетельницей того, в какую катастрофу обернется оставшаяся часть их путешествия. — Мы буквально проводим время вместе двадцать четыре на семь. — Знаю. Просто... сохраняй хладнокровие. Мне жаль... насчет Кенни, насчет всего произошедшего. Он был хорошим человеком. Никто этого не ожидал. Печально, что так случилось. — Точно, — она вжимает пальцы в глаза, где назревает головная боль. Все, что она видит за веками, — это тело Константина, лежащее на платформе, и тело Кенни, лежащее на бетоне. — Мне тоже жаль. — Будь осторожна. Не отвлекайся. Безопасность превыше всего — мы не можем позволить себе потерять и тебя. Просто... будь осторожна. Она больше не понимала, что это значит. Три года назад она бы бросилась навстречу опасности, стерев из своего понимания любую концепцию личной безопасности. И не собиралась это менять. Она вешает трубку, нерешительно пробормотав прощание, и обнаруживает два пропущенных звонка и сообщение на экране телефона. Вилланель: Готово. Она набирает номер. Вилланель запыхалась. — Где ты? — Иду в отель, — хрипло и устало говорит она. — Хочешь, я приду и... — Нет. Будь там. — Ты... — Все нормально. — Тебе нужно, чтобы я... — Жди меня. Я... — всхлип, а затем что-то на сердитом русском. — Мне понадобится та водка, ладно? Ева не смеется. Она не произносит ни слова, кроме «хорошо» и «скоро увидимся». Живот сводит нервными позывами.***
Кажется, Вилланель возвращается через несколько минут после того, как вешает трубку. Ева едва успевает подготовить напиток, ополоснуться холодной водой, найти аптечку и выключить телевизор перед тем, как в дверном проеме оказывается Вилланель. Она проталкивается мимо нее, бросает на кровать файлы, неизвестный мобильный телефон и ключи от фургона, все это время стоя к ней спиной так, что невозможно оценить ее раны. Она принюхивается. — Кто тут умер? Ева наблюдает, как она приземляется на нетронутую кровать. Она снимает через голову свитер с круглым вырезом, открывая вид на безрукавку с тонкими лямками и несколько синяков. У нее порвана нижняя губа, она опухла, как кожица персика. Прямо над бровью еще один порез, чуть меньше. Она блестит от пота, глядя в сторону, когда Ева тихонько осматривает ее у двери. А затем она плюхается на спину и складывает руки на животе с громким, беспомощным ворчанием, которое, наконец, притягивает к ней Еву. Она не может придумать, что ей сказать. Она просто зависает на ней, смотря сначала на ее усталое лицо, а затем на ее ноги, у которых лежит груда документов. Ева кладет на них руки, перемещая по кровати, пока Вилланель не убирает ноги в сторону. В документах числятся бесконечные списки транзакций, небольших, часто поступающих денежных сумм с крупными исходящими переводами. Большая часть платежей поступает от Боше и переводится на «Запчасти к тракторам». Быстрый поиск в Гугл подтверждает, что это в Карлайле. Подтверждение права собственности на бутик. Разблокированный старый айфон со свободным доступом к электронной почте, беседам в Ватсапе и истории звонков. Засунутый в папку с документами паспорт. Ева садится и бесцельно просматривает бумаги, выигрывая время, пока Вилланель не решит заговорить, или уйти, или сделать хоть что-нибудь. Вилланель глубоко дышит и выглядит так, будто и вовсе отключилась. Она доходит до просмотра паспорта, как матрас перемещается, и Вилланель приподнимается на локтях, чтобы передать ей свой телефон. — Он был частью «Двенадцати». — Что? Вилланель открывает свою галерею. Она не знает, чего ожидала. Фотографии застают ее врасплох: мужчина в бархатном кресле, прислонившийся к стеллажу с драгоценностями, задушенный чем-то очень похожим на невероятно дорогущее бриллиантовое колье. Под открытым воротником его рубашки красуется татуировка с числом «12». Вилланель приближается так близко, что Ева чувствует исходящий от нее адреналин. — Я не... это он начал. Ева пролистывает фотографии, обнаруживая новые доказательства, связывающие владельца бутика со следом отмывания денег, и подтверждение его связей на севере. Она выслушивает рассказ Вилланель. О том, как она планировала допросить его, немного побить, а потом уйти так же быстро, как пришла, но уже с информацией, без резни. Интересно, предупредил ли Боше владельца бутика, чтобы он ожидал и Вилланель, и драку? Она не спрашивает — в этом нет нужды. Дрожь в голосе Вилланель говорит сама за себя. Когда она блокирует телефон и наконец поднимает глаза, она понимает, что Вилланель говорит правду. Челюсть начинает темнеть, синева ползет по всему виску. Над губой виднеются следы засохшей крови — Ева предполагает, что ее ударили. Она тянется к тумбочке и протягивает ей стакан Смирноффа. — Как обещала. В ответ она получает крошечную, едва заметную улыбку. Вилланель делает большой глоток, морщится и делает еще два. Ее пальцы подлетают ко рту, чтобы потереть подступившее жжение. Ева забирает стакан и ставит его рядом с пепельницей, которую, она надеется, не заметила Вилланель. — Ты хотя бы... прихватила с собой какие-нибудь цацки? Вилланель не реагирует. — Да, ладно... не лучшее время. — Я не краду, Ева. Я могу платить за вещи. Красивые, дорогие вещи. — Да. Я знаю, — она движется в сторону мини-бара. Пытаясь найти еще льда и водки, она чувствует на себе взгляд Вилланель. Прикованный, умоляющий, манящий и сожалеющий взгляд. — Все хорошо, — она снова садится на кровать, на этот раз ближе, чтобы включить прикроватную лампу и как следует осмотреть Вилланель. Что-то внутри переворачивается и начинает зудеть, когда Вилланель покорно поворачивает лицо к свету, не дожидаясь просьбы. С этого ракурса все выглядит еще хуже. Пальцы зависают над изгибом опухшей челюсти. Она не знает, к какой части ее лица прикоснуться; небольшое пространство между ними такое тонкое, а раны такие грубые. Тихим голосом она просит ее посмотреть наверх, посмотреть на стену, приоткрыть рот, чтобы получше все рассмотреть. Она убирает волосы с ее лба и не глядя тянется за вспотевшим напитком. Вилланель кивает. Осушает стакан несколькими глотками и позволяет ей прижать его к своему лицу; лед позванивает о стакан. Это больно. Ева видит это в морщинке между бровями Вилланель, в том, как она изо всех сил пытается не отстраниться от холода, хотя все ее тело дергается, умоляя вырваться. Она держит стакан еще несколько минут, просто чтобы посмотреть, насколько терпеливой может быть Вилланель, сможет ли она подождать. Когда она все же продолжает терпеть, когда ее кожа начинает розоветь и холодеть, Ева отставляет стакан и медленно вытирает влагу с ее лица. — Давай тебя залатаем. — Хорошо. Вилланель не шевелится. Она просто смотрит и смотрит. Еве становится неловко, но она твердо ощущает свое присутствие и ценность. — Хреново дело. — Очень хреново. Ева вздыхает. Она машет рукой, поворачивая израненное лицо за подбородок, чтобы понять, сколько пластырных швов ей понадобится, чтобы залепить рану на лбу. — Ты так и будешь на меня смотреть? — Ага. — Потому что я так сильно тебе нравлюсь? — Потому что нам, может, придется везти тебя в больницу. Вилланель слегка надувает щеки и выдыхает через рот. Она посветлела, все еще печальная, но милая. Ева полагает, что алкоголь уже добрался до ее мозга, потому что она медленно и лениво наклоняет голову, застенчиво, но дерзко прижимая свою щеку к раскрытой ладони Евы. Ее глаза светятся, будто хотят сказать: «Попроси меня остановиться». Ева не просит. У нее не хватает духу. Лицо в ее ладони на ощупь теплое и липкое. Ева опускает глаза на свой большой палец, медленно скользящего туда-сюда по коже под ее глазом. Это напоминает ей тот момент в ее старой кухне, когда Вилланель явилась к ней без приглашения, разодетая в браваду и Александра Маккуина, и оставила после себя запах шампанского и чего-то резкого. Ева точно так же держала ее лицо в своей ладони, но она была тороплива и делала это с неохотой. Она была так зла и так, так напугана. Сейчас она не испытывает этих чувств. Сейчас ей кажется, будто у них в запасе все время мира, будто им некуда спешить, по крайней мере, какое-то время. Она чувствует нежность, подпитываемую мягкостью Вилланель. Она чувствует, как привязывается к этим чувствам, нервно елозя под взглядом Вилланель. Шея усеяна следами от пальцев, кольцевидными и глубокими, прямо над ровными линиями ключиц. Ева больше всего хочет прикоснуться к ней там и нежно провести рукой, просто чтобы получить реакцию, почувствовать смелые, волнующие признаки жизни: успокаивающий пульс и дыхание Вилланель. Она думает о толстых руках Рэймонда, обхвативших ее шею. Они были короткими, но сильными, потому что они изменили цвет ее лица, заставили задыхаться и упасть на колени. Ева думает о том, насколько она была близка к смерти, совершенно беспомощная и подавленная, хотя непонятно, намерено ли. Она гадает, не случилось ли что-то подобное в бутике — неконтролируемая схватка, разбитое стекло и красивые украшения, залитые малиновыми брызгами, а затем кульминация, когда что-то в Вилланель снова щелкнуло и подтолкнуло ее совершить убийство. Наверное, ей стоит сказать: «Тебе нужно перестать убивать людей» или «Я думала, тебе это больше не нравится», но она говорит лишь: «Тебе нужно перестать ввязываться в драки», и эти слова выходят такими тихими, такими ласковыми, что Вилланель практически вжимается в нее. — Видела бы ты другого. Ева вздрагивает, когда эта фраза сыплет соль на раны. — Я видела. Вилланель проводит языком по засохшей крови, снова и снова растирая ее зубами. Она никогда не была нежна с собой. Может, ей нравилась боль, так же, как Еве нравится ее собственный шрам, то и дело пульсирующий, напоминающий о произошедшем. — Не делай так. Она выпускает губу из зубов и дуется. Ева бросает на нее игривый, упрекающий взгляд и поднимается на ноги. — Пойдем, — она протягивает руку, чтобы поднять ее с кровати и отвести в ванную. В ванной тихо, умиротворенно и туманно. В спальне темно и тепло, а тут до боли светло, и всем виной прохладный мрамор и изогнутые линии интерьера. Вилланель держит ее за руку, следуя за ней, а затем приземляется на опущенную крышку унитаза, пока Ева роется в аптечке в поисках чего-нибудь полезного. В ней обнаруживается хирургический спирт и марля, упаковка для наложения швов, которым ей, славу богу, не придется пользоваться — по крайней мере, пока что — пластыри, пинцет, булавки, арника. Она бросает быстрый взгляд на лицо Вилланель и понимает, что все, что она будет использовать, причинит ей жгучую боль. — Хочешь сначала сходить в душ? Я пока все разберу, принесу тебе побольше льда. — Конечно. — Да? Я только... — она указывает на разобранную аптечку у раковины. Вилланель уже снимает одежду, без всякого предупреждения стягивая штаны и топ. Ева резко разворачивается, ударяясь ногой об унитаз. — Сука. Вилланель смеется над ней. — Все нормально. Можешь смотреть. — Нет, я знаю, просто... я просто... — марля падает на пол. Она наклоняется, чтобы ее поднять, и ударяется затылком о раковину. — Да еб твою мать. Очередной смешок позади нее. Наконец включается душ, и Вилланель заходит за матовое стекло. Ева потирает голову, глядя на бледно-лиловое кружево, сложенное поверх окровавленной одежды в нескольких футах от нее, а затем переводит взгляд на тело Вилланель, плавно перемещающееся в акварельных формах под струей воды. Вилланель высовывает голову. — Ева? Ева смотрит в зеркало. Отражение выглядит измученным, а рядом с ней мелькает застенчивый взгляд Вилланель. — Да? — Можешь остаться? Ева оборачивается. — Что? Вилланель кивает на сиденье унитаза. — Здесь? — Пока я не закончу. Ненадолго. Не уходи. Хорошо? — ее лицо покраснело от жары, покрылось веснушками от солнца, а вода стекает каплями туда, куда не доберутся глаза Евы. — Пожалуйста. Ева обнаруживает, что кивает. Она устраивается на крышке унитаза, посмеиваясь, когда Вилланель наконец скрывается за ширмой, но только после того, как проверяет, что она не передумает и никуда не уйдет. Комнату заполняет мычание. Мелодия едва уловима, она теряется в шуме текущей воды. Звучит забавно, так выверено, как национальный гимн. Это напоминает ей Константина. Мысль без приглашения врывается в голову. Разговор с Медведем выталкивает растущее чувство спокойствия и комфорта прямо за дверь и заполняет ее горем и беспокойством, но больше всего — чувством вины.