Two wrongs make a right

      Вода наконец отключается.       Хорошо было в облачном забвении, в удушающем аромате мыла и шампуня и дезориентирующем, но приятном, постепенно восходящем жаре, который испортил ей прическу и заставил вспотеть.       Сквозь пар доносится голос Вилланель.       — Ева? — она высовывает голову.       Ева с трудом находит ее сквозь туман; очертания ее рук и плеч медленно проступают в поле зрения, чем больше она моргает.       — Не могла бы ты... — она указывает на бесплатное полотенце, сложенное на полке у двери, — передать это, пожалуйста?       Ева пару раз взмахивает рукой по воздуху и обнаруживает влажную, выжидающую улыбку.       Вилланель выглядит красивой. Чистой. Уставшей, но освеженной.       Она разворачивает полотенце и роняет его на раскрытую ладонь Вилланель, тактично отводя взгляд, чтобы дать ей возможность вытереться.       Зеркало запотело.       Капли мчатся вниз, оставляя за собой влажные дорожки и обнажая фрагменты Вилланель, стоящей позади нее, — локоть, талию, улыбку, синяк.       Будто играя, она ловит себя на том, что начинает их пересчитывать: один, два, три; разбросанные пурпурные пятна в каждом укромном уголке.       Она вытирает лоб и опускает глаза.       Блузка прилипает к телу, отяжеленная от влаги.       Вилланель возится и вздыхает, надевая одежду, включает кран, чтобы ополоснуть лицо, а затем топает босыми ногами по плитке, чтобы попытаться привлечь ее внимание.       — Я все.       Она чувствует руку на своем запястье. Она позволяет себя развернуть, и перед ней оказывается Вилланель, уютно закутанная в плюшевый халат с зачесанными назад волосами в привычную ей французскую косу и с темными, мокрыми ресницами. В росистом свете ее синяки выглядят не так уж и плохо.       — Здравствуй.       — Привет.       — Привет.       Что-то внутри проскакивает, нечеткое, завороженное. Она ласково усмехается.       — Тебе стоит открыть дверь, пока мы не задохнемся.       Вилланель тянется к ручке, но не разрывает зрительный контакт, ухмыляясь, когда в ванную поступает свежий воздух, прогоняя пар наружу.       — Думаю, я предпочитаю, когда ты в тумане.       Вилланель мычит.       — Конечно. Обычное дело. Некоторые поражены моим великолепием. Им сложно на меня смотреть.       Ева резко издает громкий смешок, который превращается во что-то более легкое, игривое. Вилланель хлопает ресницами, а затем поворачивается, чтобы посмотреть на аптечку.       Она вытирает зеркало тыльной стороной рукава, тянется за антисептиком и капает его на марлю.       — Я могла бы сделать это за тебя, если хочешь.       Вилланель поднимает неповрежденную бровь.       — Думаешь, у тебя хватит на это смелости?       Ева отнимает у нее марлю и усаживает на крышку унитаза, запрокидывая ей голову и расправляя плечи в надежде, что это ее заткнет.       — Ты планируешь вечно насмехаться надо мной или?..       Вилланель кивает, ухмыляясь.       Ева беспомощно смотрит в потолок. Качает головой. Бросает на нее взгляд, который, как она надеется, просит избавить ее от этой участи. Вилланель его полностью игнорирует.       — Между прочим, это очень сексуально с твоей стороны — ухаживать за мной так, будто я раненная принцесса, а ты — Прекрасный Принц.       — Ты правда ранена. И ведешь себя капризнее всех, кого я знаю. Кому-то нужно спустить тебя с небес на землю.       Вилланель уклоняется от парящей в воздухе руки Евы.       — И ты думаешь, что справишься с этим?       — Да.       — Ладно, — усмехается Вилланель, — дополнительные баллы за старания.       Ева нежно ее пихает.       — Я позволю тебе спустить меня с небес на землю, — она обвивает ее запястье пальцами и подносит ее руку к своему рту.       Ева чувствует, как что-то внутри опускается в низ живота.       На мгновение ей кажется, что Вилланель может поцеловать ее прямо там, прямо в костяшки пальцев, или сделать что-то столь же галантное и невыносимо дерзкое, чтобы застать ее врасплох, как она сделала это в автобусе.       Но Вилланель вытягивает нижнюю губу за линию зубов и прижимает к ране антисептик с помощью пальцев Евы. Она шипит, ворчит и зажмуривается, но не пытается отстраниться.       Ева работает максимально осторожно. Вилланель ослабляет хватку от боли; нижняя губа отвисает все сильнее с каждым прикосновением к ней.       Ева очищает и выбрасывает, очищает и выбрасывает.       Она делает это до тех пор, пока на распухшей губе не остается простая линия, уже заживающая под ее прикосновением. Она прижимает к ней большой палец, касаясь кончиком пальца влажного рта Вилланель, податливого и теплого, открытого, как ее большие темные глаза, которые поднимаются, чтобы встретиться с ней взглядом.       Вилланель рвано выдыхает ей в руку, оставляя теплое чувство где-то за пупком Евы.       Она с трудом сглатывает.       В который раз она вспоминает поцелуй, каким грубым он был, насколько отличался от этого момента, но каким он был похожим в этой быстрой, запыхавшейся, нетерпеливой манере.       Она могла бы сделать это снова — на этот раз она будет полностью контролировать ситуацию, прямо на унитазе оседлав Вилланель с ее распущенными завязками халата и выбившимися из косы прядями, будучи в безопасности после этой опеки, в безопасности жужжания кондиционера, который будет заполнять тяжелую тишину, пока ее руки будут блуждать по ее телу и слой за слоем раскрывать Вилланель.       Она воображает.       Она воображает, моргает, и изображение исчезает, и вместо него появляется настоящая Вилланель, которая пахнет бергамотом и не отрывает от нее глаз.       Она вытирает руки о рубашку и заканчивает — быстрые, клинические мазки вазелином на рану, а затем переходит ко лбу Вилланель, не говоря ни слова.       Там порез больше, длиннее.       Она обрабатывает его так же, как и прежде, мягко дуя после каждого касания, чтобы минимизировать жжение.       Глаза Вилланель медленно закрываются от ее прикосновений.       Она накладывает три пластырных шва, а затем, для верности, один небольшой пластырь.       Вилланель теперь выглядит мило, как непослушный младенец, который врезался в стеклянную дверь. Ева хлопает ее по макушке, смеясь, когда она широко распахивает глаза и скрипит зубами, хватая воздух ртом. Она протягивает ей арнику.       — Можешь сама это сделать?       — Вилланель.       Она наклоняет голову набок, выпячивая челюсть и краем глаза умоляюще смотря на Еву.       — Пожалуйста.       Кожа там черно-синяя, в крапинку. Ева нервничает прикасаться к ней.       Хватило и ледяного стакана. Вилланель так дрожала от холода, решительно стараясь не вздрогнуть.       Она делает глубокий, успокаивающий вдох и уступает.       — Знаешь, если бы ты просто позволила мне пойти с тобой, мы бы сейчас этим не занимались, — говорит она, втирая бальзам в твердый подбородок Вилланель. Она старается избежать синяков на шее — их лучше не трогать.       — Ты так считаешь? Моя работа — защищать тебя... ай, нежнее!       — Не твоя это работа. И... я могу за себя постоять.       — Да ну?       — Да.       Вилланель моргает.       — Ладно, не могу, но... ты никогда не даешь мне попробовать!       — Ты не хочешь это пробовать.       — Вовсе не обязательно...       — А что, хочешь? Потому что мне показалось, что очень даже не хочешь, когда мы были в Оксфорде.       Ева отставляет склянку с арникой и скрещивает руки. Она чувствует себя ненужной.       — Ну... может, хочу!       — Ладно. Тогда нам придется над этим поработать.       Вилланель уже упоминала, что научит ее стрелять. Это все еще пугало, сколько бы раз она ни видела, как Вилланель прикрывает ее задницу. Хотя, может, она могла бы поучиться махать кулаками. Она всегда все схватывала на лету.       Она делает шаг назад и осматривает Вилланель.       — Думаю, я закончила.       Вилланель встает. Она поворачивается, чтобы посмотреть на себя в зеркало и рассмотреть свои раны. Она проводит пальцами по челюсти, по пластырю.       — Дерьмово выгляжу.       — Нет, — смеется Ева, вставая рядом с ней. Они находят друг друга в отражении. — Ты выглядишь...       Вилланель вопросительно улыбается.       — ...идеально. Как обычно. Это раздражает, знаешь ли.       — Почему?       Тогда отражение становится слишком ошеломляющим, а этот момент слишком напряженным, сбивающим с толку, слишком знакомым и недостаточным. Так она впервые по-настоящему увидела Вилланель — в зеркале в ванной лондонской больницы, в униформе медсестры, в состоянии полной паники.       — Потому что ты так этим хвастаешься.       Вилланель пихает ее локтем.       — А ты нет?       — Точно нет.       — Если бы ты видела себя так, как вижу тебя я, Ева, — нежно говорит она, вытирая руки о полотенце, оставленное у раковины, — с такими волосами, — ее взгляд скользит по диким, взъерошенным кудряшкам Евы, — и в твоей новой одежде, — он падает на безрукавную блузку Евы, — не то чтобы мне не нравилось то, что ты носила раньше...       — Брехня.       Вилланель смеется.       — Ты бы не смогла отвести от себя глаз.       Слова хлещут по ушам.       Она хочет сказать что-нибудь остроумное, что-нибудь резкое, как она это умеет, но Вилланель уже выходит за дверь, нежно касаясь ее предплечья и мягко, мимолетно, успокаивающе его сжимая, а затем в ванной не остается ничего, кроме отражения ее широкой, удаляющейся спины и сладкого, затяжного аромата.

***

      — Вердикт?       Вилланель оглядывается по сторонам.       — Думаю... может, я одета не по случаю.       Ева таращит глаза.       Вилланель одета в элегантный темно-синий комбинезон с глубоким вырезом. Это самый гламурный наряд, который можно было увидеть на ней за все время их поездки.       Светлые волосы заплетены в косу, закрученное золото матовых серег утопают в желтизне ее волос.       Лицо чистое, если не считать порезы, синяки и легкий слой туши.       Она откидывается на спинку сиденья, как мужчина, скрещивает ноги, как Константин, но играет с краем коктейльного бокала своими длинными тонкими пальцами.       Она определенно одета по случаю.       — Я подумала, тебе здесь понравится. Уединенное место.       Еве хотелось отвлечь ее от плохого, сводить ее в прохладное и сдержанное местечко с обширным списком напитков и отрешенными посетителями. И она нашла подпольный бар «Джекил и Хайд», удачно выбранное название которого теперь смотрит на них с их общего меню, самодовольно ухмыляясь.       — Мне здесь нравится, — кивает Вилланель. — Не уверена, нравлюсь ли этому месту я, — она указывает на свой залатанный лоб. — Барменша была очень груба.       — Наверное, она за тебя переживает. Поглядывает по сторонам в поисках твоего абьюзивного мужа.       Вилланель потягивает свой коктейль.       — Мне нравятся женщины, Ева. Я, кажется, ясно дала это понять.       — Предельно ясно.       — Энергия большого члена.       Ева давится своим напитком.       — Что?       — Лось это так называет. Он говорит, что я обладаю такой энергией. Правда у меня нет члена... да он мне и не нужен, — морщит нос она. Ева краснеет. — Но если бы он у меня был, то да, он был бы большим. Размер имеет значение. Все, кто говорят иначе, просто пытаются себя успокоить.       — Пожалуйста, прекрати говорить о членах. Неподходящее место, — или время. Для такой темы оно вообще никогда не подходящее. Она больше не хотела слышать эти слова из уст Вилланель. Из-за этого она чувствовала себя грязной. И взбешенной.       — Обычно я хороша в барах. Я пользуюсь успехом.       — Мне не нужно это слышать.       — Думаешь, это неправда?       Она понятия не имела, с чего решила, что пойти в подпольный бар — это хорошая идея.       Подвыпившая Вилланель = болтливая Вилланель. Ева уже практически готова оплатить счет и уйти.       — Честно? Я не особо размышляю о твоих привычках флиртовать.       — Я пользуюсь успехом с тобой, — дразнит Вилланель.       Ева допивает свою «Маргариту» и машет рукой на почти пустой бокал с «Олд Фэшн» Вилланель.       — Следующий раунд на мне.       Вилланель протягивает ей свою кредитку.       — Нет, не на тебе.       — Да. На мне.       Вилланель осушает свой бокал. Ее глаза вспыхивают медным огоньком в тусклом свете помещения, когда она решает изменить тактику.       — Ты пытаешься меня напоить?       — И зачем мне это?       — Не знаю, — невинно пожимает плечами она, настаивая, пока Ева, наконец, не берет кредитку. — Потому что тебе нравится моя компания? Ты думаешь, что я забавная. Ты думаешь, что у меня прекрасные истории. Ты думаешь, что сегодня я выгляжу потрясающе.       — Ты пересекаешь черту.       Они уже пересекли черту. Год назад, когда она узнала, какие именно звуки издает Вилланель, когда трогает себя, а затем еще раз три месяца назад, когда она в гневе мастурбировала на воспоминания о поцелуе Вилланель, на запись ее признания, вырванную из плюшевого медведя.       Вилланель встает так быстро, что стул отскакивает. Еву покачивает.       — Купи мне еще виски. И арахис.       У нее покраснели щеки. Глаза остекленели. Она властно улыбается (не то чтобы Ева возражала после такого тяжелого дня), и Ева была ей обязана, так что она спускает ей это с рук. Вилланель произносит эти слова тихо, маняще, уверенно, но нежно, это... приятно.       — Не шевелись, — указывает она, просто чтобы вернуть себе капельку контроля. — Я не могу оставить тебя без присмотра.       — Я буду вести себя как нельзя лучше, — Вилланель выпрямляется. — Иди. Арахис, Ева.       Ева закатывает глаза и направляется к бару.       Алкоголь уже подействовал. Она чувствует, как зрение затуманивается, а по телу пробегает теплота, ослабляющая бдительность настолько, что она позволяет Вилланель насмехаться над ней и игриво пинать ногами под столом, украсть глоток ее напитка и рассказывать свои забавные истории.       Впервые за долгое время она с кем-то напивается.       Раньше для нее это было привычным делом — пинты после работы с Биллом, субботняя текила с Еленой, ленивые диванные свидания под бутылочку красного с Нико. Ей не хватало этого чувства расслабленности, глупости и спонтанности. Ей не хватало лести и восхищения, которыми ее с любопытными глазами и настойчивостью осыпает Вилланель.       После Нико и Кенни выпивка стала лекарством, эдакой панацеей, которая гасила бдительность и позволяла спать по ночам.       С Вилланель это весело. В этом есть смысл, в этой легкости — выпить, чтобы хорошо провести время, расслабить друг друга, поиграть. С Вилланель она наслаждалась вкусом еды, а не просто запихивала ее в себя, чтобы насытиться. С Вилланель она разговаривала, чтобы ее изучить, а не просто заполнить тишину.       Она берет напитки и закуски и возвращается к столу, с облегчением обнаруживая Вилланель там, где она ее оставила. Поблизости ничего не сломано и никто не истекает кровью.       Когда она устраивается на своем стуле, Вилланель хватает горсть арахиса и задумчиво ее перебирает.       — Тебе идут юбки.       Ева скрещивает ноги. Взгляд Вилланель падает на ее оголенные колени.       — Они мне не очень нравятся.       — Они открывают твои ноги. Они должны тебе нравиться.       Она смеется, то скрещивая, то расставляя ноги, и ерзает на стуле, чтобы поправить шов своей юбки-карандаша. Она ненавидит Вилланель за то, насколько юбка узкая, насколько у нее высокая талия, насколько она красочная и идеальная.       На входе в бар она мельком увидела свое отражение в стеклянной двери, и она действительно выглядела фантастически — так ей сказал парень у бара, а затем и женщина, которая ее обслуживала.       — Спасибо.       — Пожалуйста, — Вилланель наклоняется вперед, звякнув льдом в бокале. — Думаю, многие здесь согласятся со мной.       Ева фыркает. Она поворачивается и смотрит на бар, на мужчин и женщин тридцати-сорока лет, сидящих за маленькими столиками из красного дерева; одни тонут в разговорах, другие — рассеянно оглядываются по сторонам.       Она отпивает свой коктейль и прислоняется головой к стене.       — Ревнуешь?       — Нет, — ласково говорит Вилланель. — Я никогда не ревную.       — Да ну?       — Да.       Ева упирается локтем в стол и кладет подбородок на ладонь.       — Ты буквально самый капризный человек, которого я встречала. Ты ревнуешь.       — С чего бы мне ревновать? — улыбается она. — Ты выпиваешь со мной, разговариваешь со мной, смотришь на меня. Ты согласилась отправиться со мной в дорожное путешествие. Ты наблюдала за тем, как я принимаю душ, когда я попросила тебя об этом, ты сыграла со мной в медсестру, ты позволяешь мне одевать тебя в красивую одежду, а еще ты ужинала со мной столько раз, что я уже потеряла счет. С чего бы мне ревновать?       Ева отрывает кусочек салфетки и швыряет его через стол. Вилланель со смехом уворачивается от него.       — Если я все правильно помню, это ты у нас ревнивая, нет? Заявилась ко мне в квартиру, не предупредив заранее...       — Ради работы.       — Конечно. В выходной.       Она не хочет об этом думать. Она ненавидела ту несносную арендованную квартиру Вилланель в Шордич, с ее огромным пианино и незаправленной кроватью.       — С каких это пор ты работаешь с понедельника по пятницу?       — У меня были планы, Ева.       — Да, это я поняла. Не помню, чтобы тройничок входил в твой контракт.       — Не входил.       — Не-а.       — Это было факультативным мероприятием.       — Это было непрофессионально.       Вилланель качает головой и тянется к руке Евы, прежде чем она успевает ее убрать.       — Видишь? Ты все еще ревнуешь.       Ева фыркает. Она пытается выдернуть руку, но Вилланель прижимает ее к столу, своей крепкой ладонью ложась на костяшки ее пальцев и касаясь запястья кончиками пальцев.       — Не обольщайся.       — Мне это и не нужно.       — Я не ревновала, я просто... не ожидала такого.       — Конечно. Три красивые женщины в одной квартире...       — Не были они красивыми.       Вилланель опускает подбородок, пытаясь скрыть ухмылку, и нежно сжимает ее запястье.       — Ева.       — Не были! — она наконец отдергивает руку. — Они выглядели... шлюховато, — она глотает свой напиток. Соль жжет ей горло.       — Нет.       Она стонет.       — Ладно. Они выглядели как дешевки.       — Господи, Ева, — Вилланель откидывается на спинку стула. — Они не были проститутками. Если я хочу секса, мне не нужно за него платить.       — Точно. Тогда что насчет Амстердама?       Вилланель гримасничает.       — Амстердама? О чем ты говоришь?       — Ты там была, помнишь? Заманчиво, наверное, было — горячие обнаженные женщины у тебя под рукой, только что после ролевой игры, — она пытается скрыть резкость в голосе, но она ревнует, конечно, она ревнует, она всегда была ревнивой. Черт, да она даже ревновала Нико к Джемме, хотя к тому моменту не очень-то его и хотела. — Как думаешь, они там лучше или хуже, чем в Барселоне?       — М-хм, — мычит Вилланель. — Ты все еще думаешь об этом? Слушай, — она отодвигает стакан в сторону, чтобы освободить место для своих предплечий, складывает их на столе и наклоняется к ней с серьезным выражением лица. — Я провела два дня в ожидании тебя. То убийство? Я сделала это ради тебя. Я подумала, может, я... — она смущенно пожимает плечами, — тебе надоела. С твоим скучным Призраком и новыми проектами.       Тогда до нее доходит, что Каролин могла все это подстроить, отправив вместо нее Джесс, чтобы... что? Разлучить их? Чтобы она отвлеклась и потеряла интерес? Как будто это вообще могло сработать.       — И ты не пришла. Я тебя ждала, а ты не приехала. Мне было очень... хреново.       — Ты хотела, чтобы я приехала.       Вилланель пристально смотрит на нее. Она хотела, чтобы она приехала.       — Почему ты так и не сказала?       — Я отправила открытку тебе на работу.       Каролин.       — Я ее не получила.       Вилланель кивает. Доедает арахис.       — Все, что я делала, я делала ради тебя. Чтобы ты продолжала преследовать меня. Чтобы ты продолжала хотеть меня. Думаешь, я смотрю на других женщин?       Ева одаривает ее своим лучшим взглядом а-ля «шутишь, что ли?». Пульс ее выдает, словно отбойный молоток стуча у нее в разгоревшихся ушах, перекрывая гудящую болтовню. Она благодарна за тусклое освещение бара.       — Я смотрю на тебя, Ева. Я всегда смотрела на тебя, с самого начала. Если я кого-то целую, я думаю о тебе, — она перегибается через стол с темными, настороженными глазами. Ева ощущает их взгляд в глубине живота. — Если я кого-то трахаю, я думаю о тебе...       Бедра подергиваются. Она сжимает салфетку в кулаке, пока та не превращается в мячик в ее вспотевшей ладони.       — Если я вижу женщину на улице, я представляю, что это ты. В Барселоне, в Берлине, куда бы я ни отправилась, я везде вижу тебя. И никого другого. Хочешь правду?       — Я... думаю, ты уже... Вилланель... — ее глаза нервно осматривают бар.       Никто на них не смотрит. Никто не знает. Никому нет до них дела.       Вилланель упирается локтем в стол и подпирает подбородок рукой. Она осматривает свой стакан, покачивает его, приподнимает, а затем передумывает.       Ева желает, чтобы она сменила тему; оставила лишь ее разбросанные, размытые фрагменты.       — Я впустила тебя в себя.       Она фыркает.       — С ножом.       — Я впустила тебя в свою постель. Я позволила тебе оставить на себе отметку...       — Ты оставила отметку на мне...       — ...мне это понравилось, — признает Вилланель. Она роняет руку на стол и расслабленно откидывается назад.       Ева наблюдает, как ее рука скользит по комбинезону, останавливаясь на том месте, которое она слишком хорошо запомнила.       Ее грудь выглядит потрясающе. Между ними виднеются две веснушки, прямо на бледной нетронутой коже декольте.       Ева рефлекторно складывает руки.       — Никто никогда... не так.       Ева тяжело вздыхает.       Она пьяна. Боже, она так пьяна. Она уже допивает свою четвертую «Маргариту». Все вокруг будет кружиться, когда она поднимется на ноги, и она явно прочувствует всю прелесть этого вечера завтра утром. Она забывает о своем макияже и в отчаянии прижимает пальцы к глазам, потирая их, а затем — щеки, подбородок, шею.       — Думаю, здесь можно как-то пошутить о проникновении.       Вилланель посмеивается на вздохе, застигнутая врасплох. Это настроение ей идет.       Ева наблюдает, как крутятся ее шестеренки.       — Ты когда-нибудь задумывалась о том, что могло бы случиться, если бы ты этого не сделала?       — ...если бы я не пырнула тебя?       — Да. Если бы ты не повернулась ко мне спиной.       — У нас бы ничего не вышло.       — Нет? Не в Париже?       На секунду она позволяет себе затеряться в своем воображении — потная и грязная Вилланель, только что вышедшая из тюрьмы и сразу же пустившаяся в более серьезные дела, например, в благословление ее множественными оргазмами прямо на той кровати. Ева ерзает на стуле.       — Может, на одну ночь.       — На одну ночь, — Вилланель облизывает губы. — А Аляска? Больше, чем на одну ночь, — она расплывается в легкой озорной улыбке.       — Кажется, мы уже обговорили логистику Аляски.       — Я хотела видеть тебя в своей постели. Я могу быть романтичной...       — О, я знаю.       Ева этого хотела. Она ясно это помнит: трепещущий нервы страх, который она испытала на границе с другими чувствами — предвкушением, возбуждением и удивлением, что Вилланель так открыта и так близка; это затишье, эта неизведанная территория. Париж был ей к лицу, с его угольным небом и грязными испарениями. Она по нему скучала. Она постоянно о нем думала.       — А потом еще и Рим? У тебя было столько возможностей заполучить меня, Ева, — добродушно говорит она, как будто вся эта поездка не была очередной возможностью. — Я бы приготовила тебе спагетти, пиццу, что захочешь. Хорошее вино. Джелато. Я бы позаботилась о тебе, — нежно говорит она. Ева почти не слышит ее слов, она практически перешла на шепот, словно доверяя ей свой строжайший секрет.       — Это не было реальностью.       — Знаю.       — Не так, — признается она. Не так, как в последние несколько дней, во время которых они то приближались, то отстранялись друг от друга.       — Знаю.       — Не как сейчас.       Вилланель выжидающе на нее смотрит.       Это тяжело. И концепция пьяной храбрости - полная чушь.       — Честно. Больно... буквально, — она шевелит плечом. — Пугающе.       Лицо Вилланель смягчается. Ева чувствует ее ногу под столом, ищущую ее собственную, а затем останавливающуюся рядом с ней.       — Тебе страшно?       Да. Нет.       — А тебе?       Вилланель допивает свой коктейль и вытирает руки.       — Немного, конечно.       Этого она не ожидала. Ответ застревает у нее в горле и выливается в ошарашенный кивок.       Вилланель ведь ничего не боялась. Ева никогда не видела ее в состоянии страха ни перед смертью, ни перед несчастьем, ни перед одиночеством. Она всегда была такой игривой, опасной личностью, ускользающей прямо из ее рук, с ее понимающей улыбкой и безупречным лицом.       Но не в последнее время. Ева сидела в первом ряду, наблюдая за виднеющимся страхом, который, она была уверена, ей показали еще не полностью — страхом потери, одиночества. Страхом быть увиденной.       А она увидела Вилланель. Казалось, что с каждым днем она видела ее все больше и больше. И вместо того, чтобы сбежать, она хотела нырнуть в это с головой, чтобы Вилланель увидела ее в ответ и никогда не останавливалась.       — Мне тоже.       Вилланель смотрит на нее. Она делает это с такой интенсивностью, какую может открыть только полдюжины коктейлей. Ева чувствует, как пьянящая смесь алкоголя и восхищения с такого близкого расстояния ударяют ей в голову.       — В смысле... — ну вот, понеслась. Сейчас или никогда. Она себя возненавидит. — Уже не так страшно после...       Язык Вилланель скользит во рту.       — После?       — Я подумала... не так уж и боишься человека, когда ты слышал, как он... ну, знаешь... во время...       Ну уж нет. Нетушки.       — Во время...       — Во время, — вздыхает она. — Во время их... самого интимного...       Глаза Вилланель становятся комически большими, а рот дрожит, заполняясь сдерживаемым смехом, пока она его не выпускает, разрываясь в громком и неконтролируемом фейерверке, потряхивающим все ее тело. Ева ждет, когда уже провалится под землю.       — Ева. Ты перегибаешь! — говорит она сквозь сдавленные смешки, вытирая уголки глаз. — Ты можешь это сказать. Ты взрослый человек.       — Тс-с.       — Скажи это.       — Да заткнись ты, — шипит она.       — Скажи это, — распевает Вилланель, настойчиво пихая ее ногой.       — Мы же на людях.       Вилланель все лыбится и лыбится.       — Мастурбируют. Когда люди мастурбируют, — уверенно говорит она, и Ева пинает ее в ответ, да так сильно, что Вилланель отвечает ей тем же, снова хихикая. — Ой, да расслабься. Позволь себе хоть раз расслабиться, — вздох. — И перестань на меня так смотреть! Тебе же понравилось!       — Я закажу еще выпить.       — Нет, не закажешь.       — Я буду пить до тех пор, пока одна из нас не отключится. Желательно, чтобы я отключилась первой.       Она хватает свой кошелек, вставая прямо перед тем, как Вилланель хватает ее за запястье и тянет обратно. Она чувствует, как ступни Вилланель обвиваются вокруг ее лодыжки, чтобы удержать ее на месте.       — Ева.       Звенит последний звоночек, пронизывая ее воспоминаниями о Вилланель, кончающей у нее в наушнике; ее вздохи становились все легче и нежнее, она была более сдержанной, чем предполагала Ева. Она была настолько тихой, что ей пришлось напрячься, чтобы услышать ее сквозь звук скрипучей кровати, ударяющейся о стену, пока она скакала на Хьюго вплоть до самой взрывной кульминации.       Она смотрит на часы, чтобы избежать многозначительного, но игривого и дразнящего взгляда Вилланель.       — Я отведу тебя домой.       — Уж лучше извлеки из этого максимум пользы, потому что это единственный раз, когда тебе выпадет такая возможность.       Вилланель смеется.       — Единственный раз, когда ты позволишь мне уложить тебя в кровать?       — Положить. Положить в кровать.       — Нет, — небрежно говорит Вилланель. — Думаю, в первый раз я все сказала правильно, — бросает она, и все тело Евы загорается и продолжает гореть, даже после того, как Вилланель оставляет солидные чаевые, помогает ей надеть пальто и заказывает такси, чтобы отвезти их обратно в отель.