Two wrongs make a right

      А она-то думала, что это ей дерьмово.       Ева проснулась слишком рано, с ватным ртом и головной болью. Комната вращалась перед глазами, а Вилланель хрипло и громко храпела, в стельку пьяная.       А потом она оглянулась и обнаружила, что та наполовину свисает с кровати и пускает слюни, лишь частично натянув на себя пижаму и забыв снять украшения и косметику, а подушки сбросив на пол.       И вот она снова на нее смотрит.       Вилланель сидит, свернувшись калачиком у двери машины и закинув ноги на приборную панель. Она смотрит в окно затуманенными глазами и недовольным выражением лица.       — Никогда не думала, что я это скажу, но...       — Так не говори.       Ева смеется. Она включает радио, втайне радуясь, когда Вилланель просто отворачивается и слушает рев диско, даже не надувшись.       — Ты сама с собой это сделала.       Вилланель скулит, жмурясь от палящего солнца. Она включает кондиционер на полную мощность. Допивает кофе, которое Ева купила по дороге. Снова скулит, когда Ева случайно делает резкий поворот, что почти пробивает ее на жалость.       — Ты должна меня жалеть.       — О, да ну? Так вот, как это работает?       — Да, — тихо говорит Вилланель. — Ты должна сказать, — она пускает в ход свой восточно-побережный акцент, — «не волнуйся, детка, сегодня я о тебе позабочусь. Сначала я приготовлю вкусный обед, а потом мы отправимся на потрясающую экскурсию, которую я уже забронировала и за которую заплатила».       Ева морщится.       — Я не так разговариваю.       Вилланель удается выдавить из себя улыбку.       — И я бы никогда, никогда не назвала тебя деткой. Фу.       — Почему?       — Потому что. Называть друг друга уменьшительно-ласкательными — отвратительно.       — Но ты могла бы меня так назвать. Потому что мне плохо. Ты могла бы меня так назвать, и мне бы стало лучше.       — Знаешь, от чего тебе стало бы еще лучше?       Вилланель жалобно строит глазки и фыркает, прижимаясь лбом к прохладному стеклу.       — Не надо было громить мини-бар и врубать на всю громкость Блонди в четыре утра. Нас чуть не выселили.       — Но... мне нравится Блонди, — шепчет она.       Еве почти становится ее жаль. Почти.       Но достаточно жаль для того, чтобы пожертвовать собственной бутылкой воды, а затем и собственным пончиком, который Вилланель осторожно ест, украдкой бросая на нее взгляды, чтобы убедиться, что у нее не будет неприятностей.       Это мило.       Ева наслаждается этим — хоть раз она у штурвала, ведет машину в удобном для нее темпе, переключает радиостанции, останавливаясь на любимых, и наслаждается уютной тишиной, а не борется с последствиями вчерашнего вечера, каким бы заряженным и приятным он ни был.       В течение следующего часа она наблюдает, как Вилланель то засыпает, то просыпается. Когда она перестраивается, она делает это медленно, стараясь не разбудить ее. Когда ее голова начинает падать вниз, она откидывает ее обратно на сиденье, смеясь над тихими ворчливыми протестами в ответ.       А когда начинает играть Элтон, и Вилланель распахивает глаза, Ева прибавляет ради нее звук и сосредотачивается на бурлящем, нарастающем чувстве внутри, сначала едва заметном, а затем большом и ярком, когда Вилланель начинает подпевать.       — Так и знала, что ты умеешь петь.       — Я обожаю эту песню.       — Я тоже, — говорит Ева, гримасничая, когда Вилланель завывает припев, слишком громко и драматично для ее уровня похмелья. — Маленькая ты засранка.       — «О да, я такая, да! Ты готова?» — поет она.       — Нет.       — «Ты готова к любви?»       — Вилланель.       — «Я — да».       — Прекрати.       — «Я — да».       — Ты можешь просто...       — «Я — да!»

***

      Вилланель таращится на большие стеклянные двери перед ними с чистым удивлением, широко раскрыв большие, как блюдца, глаза. На это приятно смотреть. Ева ликует, зная, что причина этого настроения — она.       — Моя очередь.       — Правда? Потому что если это шутка, Ева...       — Не-а, — улыбается она. — Я забронировала заранее.       Вилланель удивленно, мечтательно вздыхает. Она подходит к витрине, прижимая ладони к прохладной поверхности, и так близко к ней наклоняется, что Ева видит, как стекло затуманивается от каждого взволнованного выдоха.       Перед ними ряды пирожных, эклеров, тортов всех форм и цветов, настолько ярких, что они почти не выглядят настоящими.       Ева находит все это слишком приторно-сладким, глазированным, пластиковым.       Но, опять-таки, они здесь не ради нее.       Она выпьет чаю, съест булочку и покончит с этим.       — Ты лучшая. Знаешь, что? Я все съем, запросто, — она указывает на пирамиду макарунов, и у Евы нет никаких сомнений в том, что она говорит правду.       У нее было предчувствие, что у нее все выгорит с «У Бэтти». Она знала, что путь к хорошему настроению Вилланель лежал через ее желудок. С баром она попала в точку.       Тем не менее, сидеть напротив Вилланель за шикарным послеобеденным чаем и смотреть, как она доедает трехъярусный шоколадный торт и полдюжины макарунов, — то, что ей давно было нужно.       Конечно, Вилланель все еще ела, как сбежавшая из тюрьмы, и была ужасна в разговорах за едой, но она еще никогда не выглядела настолько блаженно беззаботной, ни во время их поездки, ни в новостях Каролин о ней. Такого не было уже давно, она вечно была в каком-то панцире, всегда вне досягаемости.       Ева наконец-то добилась того, чего хотела — сделала ее счастливой. Игривой. Отвлекла от скорби, интриг и хождения на цыпочках вокруг друг друга.       Десерт раскрыл Вилланель во всей красе.       И хотя Ева изо всех сил пытается доесть свои крошечные бутерброды и с тоской смотрит на свой пустой чайник, наблюдать, как Вилланель вытирает крошки с тарелки пальцами, почти компенсирует то, насколько все это далеко от Евы.       Вилланель засовывает макарун себе в рот. Ева откладывает свою порцию сэндвичей, булочку со сливками и кусок торта, чтобы наконец покончить с этим.       — Это... — стонет она, проглатывая. — Мое похмелье уже не такое отвратительно, спасибо. Как ты...       — Это же ты. А это торт. Тут и думать не пришлось.       — Но это место...       — Нужно бронировать за три недели, да, знаю. Я хитрожопая.       — Ева.       Она улыбается.       — Не беспокойся об этом. Тебе нужно было взбодриться.       — Думаю, мне нужно было взбодриться вчера. И я об этом жалею.       — Ауч.       Вилланель вытирает рот и, опираясь на локоть, наклоняется к ней.       — О напитках. Я жалею о напитках. А о свидании с тобой? Об этом не жалею.       — Это не было свиданием.       — Конечно, — пожимает плечами она. — Называй это как хочешь, если тебе от этого легче.       — Ты ужасно дерзка для человека, который проснулся лицом в слюнях.       — Ты этого не видела.       Ева сдерживает ухмылку, многозначительно глядя на стол.       — К сожалению, видела.       Вилланель хмурится.       — Тебя это отталкивает?       — Немного.       — Только немного?       — Немного, да.       — Хорошо, — она выпрямляется, притягивая к себе тарелку с макарунами. — Ну что, хочешь увидеть, сколько я могу засунуть себе в рот?       Ева опускает голову и закрывает глаза пальцами — решительное «нет».       Вилланель все равно это делает, съедая два за один присест, засунув по одному розовому и одному зеленому за каждую щеку.       — Смотри.       — Две недели прошло, а ты все еще отвратительная.       — Две недели прошло, а ты все еще куришь.       Ева пытается бросить на нее сердитый взгляд, но наконец приходит официантка, доливая им напитки и не делая ничего, чтобы остановить Вилланель.       — Ты мне с этим поможешь? — она указывает на свою тарелку.       Ева не могла придумать ничего хуже — зеленые всегда были на вкус как мята или матча, и ничего из этого она не любила, а розовые были слишком сладкими или слишком кислыми, как жевательная резинка или ревень.       Она качает головой и начинает тщательно собирать пальцем остатки глазури Вилланель.       — Мне больше нравится торт.       Вилланель пододвигает к ней тарелку, жестом предлагая ей взять побольше.       — Тебе понравился тот, который я приготовила на твой день рождения?       Она откладывает вилку. В животе завязывается узел. Она делает глоток чая и с прищуром смотрит на Вилланель слегка игривым взглядом.       — Кто тебе сказал, когда у меня день рождения? И... не хочу тебя обламывать, но торт пришел аккуратненький и красивенький в заводской коробке.       — Ой, да плевать... я пыталась!       — Пыталась.       — Да. Конечно. Я практиковалась... много. Он получился...       — Небезопасным для употребления?       — Некрасивым. В Барселоне слишком жарко. Глазурь вышла слишком... слишком липкой, слишком... — она неодобрительно морщит нос. Еву это смешит. — Думаю, есть у меня получается лучше, чем готовить.       — Ничего страшного, главное ведь внимание, да?       Она пытается представить одомашненную Вилланель — в вычурном фартуке и с лопаткой в руках, кладущей себе в рот больше глазури, чем на торт. На воображаемой кухне царит беспорядок, повсюду разбросаны треснувшие яйца, а смесь для торта размазана по всей мебели и Вилланель.       Торт получился бы дерьмовым. Естественно.       Вилланель хорошо готовила, но вот что-то конкретно в выпечке, конкретно в составлении сложного рецепта подсказывает, что Вилланель не хватило бы ни терпения, ни утонченности для этого. Что делает этот жест еще более милым.       Вилланель потягивает свой чай, выпячивая мизинец и заставляя ее рассмеяться.       — Да... я бы сказала, что есть у тебя получается гораздо лучше.       Она озаряется.       — Так... тебе понравился торт?       Ева смущенно на нее смотрит.       В тот момент, когда она открыла коробку, ее охватила ярость, она разозлилась на дерзость Вилланель. А потом она испугалась, что двухэтажный автобус на самом деле был взрывчаткой или еще какой-нибудь шуточкой, как та с мышьяком. А потом она почувствовала печаль, голод, лесть и возбуждение, и, наконец, снова пришла в ярость, когда торт поднялся на шесть футов в воздух и размазался по месту Кенни.       Она потирает бровь.       — Я, э-э... была не в лучшем настроении.       — Оу. Ладно.       — Но... я это ценю... спасибо. Это было... то, что случилось в автобусе... — она краснеет, — было хреновым поступком, но... спасибо.       Вилланель все еще кажется разочарованной.       Она знает, что ей стоит хотя бы солгать, чтобы пощадить чувства Вилланель. Раньше у нее хорошо получалось лгать. А теперь это казалось неправильным, даже если просто упустить из внимания несколько деталей, и боже, когда она вообще расскажет ей о Константине?       — Может, я попробую приготовить тебе еще один.       Ева кивает. Ерзает. Она хватается за соломинку.       — Да. Хорошо. Когда-нибудь, — нежно говорит она, пытаясь подбодрить. — Раз уж на то пошло... я оставила себе медведя.       Вилланель ставит свою чашку на стол.       — Он тебе понравился.       Понравился. Она вжимается в стул, и стул слегка откидывается назад.       — Если закрыть глаза на то, что ты пошла на взлом и проникновение в мою квартиру...       Вилланель морщится.       — Это было... — странно, мило, заботливо и жутко. — Мне понравилось.       — Я купила его в лондонском магазине, в местечке для психопатов, — говорит она.       Ева фыркает.       — Хуже всего — кучка кричащих детей, прямо как в психушке.       — Он у меня остался... лежит где-то. Кажется, запись твоего голоса больше не воспроизводится.       Вилланель внимательно на нее смотрит. Делает еще один медленный глоток с блестящими, но застенчивыми глазами.       — Милый подарок, кстати.       — Спасибо, — мягко говорит Вилланель. Она побуждает Еву съесть еще глазури. — Я много чего хотела сказать, я хотела... записать тебе что-то еще, но... ты застала меня врасплох.       — Я и не знала, что еще способна заставать тебя врасплох.       На них опускается тишина. В кафе тепло, на фоне болтают посетители, а в воздухе витает запах сахара.       Но Ева все еще чувствует запах Вилланель; ее духи доносятся до нее через стол. Ей кажется, что она смогла бы определить ее местоположение в комнате, полной людей, по одному только запаху. Она стала так настроена на ее аромат, почти как собака Павлова.       Этот аромат любил то и дело пронизывать ее насквозь, резко и невесомо.       — Я не... не знаю, о чем думала.       — Не думаю, что ты вообще думала.       — Да уж, — смеется она.       Вилланель расплывается в нежной, дружелюбной улыбке.       Тогда становится неловко. Что она вообще должна сказать? Я поцеловала тебя, потому что запаниковала? Потому что хотела обезоружить тебя? Потому что хотела подраться? Потому что хотела?       Она прочищает горло.       — Извини.       Вилланель мычит.       — Тебе не нужно извиняться.       — За то... что произошло потом. За, э-э... — она резко кивает головой, указывая на свой лоб.       — А. Конечно.       — У меня было много... чувств.       — Чувств, — Вилланель понимающе кивает. — Они... важны.       — Ага.       — И здоровые защитные механизмы не менее важны.       — Точно.       — Ударить головой психопатку... — она мотает головой из стороны в сторону. Последнее слово повисает в воздухе, странное и нежеланное.       Ева его отталкивает.       — Не здоровый защитный механизм.       — Наверное, нет.       — Нет.       — Нет, — нежно повторяет Вилланель. Она откидывается, анализируя пустую подставку для торта.       Ева гадает, подумывает ли она заказать добавку, но она лишь сминает салфетку и заканчивает.       Она никогда не думала, что увидит этот день, но вот он настал. Насытившаяся Вилланель. Это странно удовлетворяет.       — Но, знаешь, я правда... правда сожалею, — серьезно говорит она. Такое ощущение, что с ее груди скатился валун, будто теперь она наконец может спокойно сидеть и свободно дышать.       Вилланель смотрит в глаза официантке, а затем и ей.       — О поцелуе?       — Об ударе головой, по большей части.       — По большей части.       Она вытягивает ногу под столом и касается ею лодыжки Вилланель, поднимая своего рода белый флаг (еще один). Но это не помогает, поэтому она скидывает свою сандаль и кладет босые пальцы ног на ее туфли с открытым носком.       — Извини, — снова говорит она, потому что кажется, будто этого недостаточно.       Вилланель нежно постукивает ее по ноге. Постукивает еще раз и тянется к ней через льняную скатерть. Она касается ее руки, но не берет в свою, проводя большим пальцем по костяшкам, запястью и сжимая.       — За удар головой?       — Особенно за удар головой, — кивает Ева. В уголках ее глаз появляются морщинки.       — Раз уж особенно за удар головой, то ладно, — непринужденно говорит Вилланель, но слова пропитаны намеком, сладко-медовым и кокетливым при ярком свете дня, без прикрытия алкоголя и притворства.       Ева чувствует, как у нее горит лицо. На этот раз за свечами спрятаться не удастся. Она делает глубокий вдох.       — В общем, мне понравился медведь.       У Вилланель искрятся глаза.       — Возвращаемся к медведю.       — Совершенно неожиданно. Занимательно, — услужливо указывает она, и так и было, боже, так и было, когда она часами напролет переслушивала запись в своей одинокой квартирке, но она никогда не позволит узнать об этом Вилланель.       — Рада, что тебе понравилось.       Ева с трудом сглатывает. Зачесывает волосы назад.       — Вообще, я запланировала еще кое-что.       — У меня сегодня день рождения?       Она кладет купюры в бархатное меню и ждет, пока Вилланель осыплет ее догадками.       — У нас будет тройничок?       Она прыскает от смеха.       — Ты, блять, издеваешься?       Вилланель пожимает плечами и уверенно ухмыляется, выходя в жаркий день. Она притворно оглядывается по сторонам, как будто Ева волшебным образом где-то спрятала свой подарок.       Ева кивает в сторону ряда автобусов с открытым верхом, в кучу припаркованных возле городской площади. Она слышит рядом с собой смех Вилланель.       — Ева. Ты пытаешь вызвать у меня ПТСР.       — Хочешь гулять по такой жаре?       — Нет. Ты такой романтик, — дразнит Вилланель. Она хватает ее за руку и тащит за собой, так быстро и легкомысленно, что Ева едва успевает показать их электронные билеты, прежде чем ее затаскивают на второй этаж автобуса.       Вилланель опускается на сиденье, сажая рядом с собой Еву. Ее колени начинают подпрыгивать, а руки хлопать по бедрам, пока она оглядывается по сторонам в поисках карты, гида или наушников.       Ева прижимает ладонь к ее ногам, чтобы успокоить.       Вилланель вскидывает голову.       — Ты знала, что Йорк когда-то был столицей Англии?       Опять это.       — Поди разберись.       — Ага, в 1298. Король Георг. Нет. Король Эдуард. Нет.       — Вилланель.       — Шесть лет — не особо долго, но определенно считается! — рассуждает она. Вилланель начинает говорить о различных составляющих парламента или монархии, или что там вообще, блин, тогда существовало.       Иррациональная часть мозга приказывает ей броситься за борт. Рациональная часть терпеливо ждет, пока экскурсовод приступит к своей работе. Она с облегчением замечает поднимающуюся по лестнице полную низкую женщину с пластиковым козырьком и кардиганом на плечах.       Вилланель восторженно замолкает на полуслове. Она вскакивает на своем сиденье, выпрямляясь, как школьница, терпеливо ожидающая начала экскурсии.       Ева жертвует наушниками, висящими между ними. Она планировала провести день, бесцельно осматривая округу, позволяя летнему ветерку уносить остатки ее похмелья.       А Вилланель это нравится, и этой вовлеченности хватит на них обеих. Ева гадает, не достанет ли она чуть позже небольшой блокнот, чтобы записать в него все забавные исторические факты, которые она сегодня узнает.       Ева поворачивает голову и обнаруживает, что та улыбается ей в ответ с прикрытыми ушами.       — Ты выглядишь нелепо.       Вилланель качает головой, указывает на наушники и безмолвно говорит: «Я тебя не слышу», что является полной ложью.       Ева отодвигает один наушник.       — Ты далеко не такая крутая, как я думала.       — Ты думала, что я крутая? — озаряется она.       Ева закатывает глаза и откидывается на спинку сиденья, скрестив на груди руки. Через слова гида в динамиках она слышит смех Вилланель.       Несмотря на то, что Ева совсем не хочет здесь находиться, этот момент близок к совершенству — эта возможность сидеть рядом друг с другом в автобусе, как цивилизованные люди.       Ей нравится, как Вилланель настаивает на интерпретации всего, что слышит в своих наушниках, просто для того, чтобы держать ее в курсе событий. Нравится, как Вилланель очень внимательно указывает ей на сооружения — на церковь, на дряхлый паб. Нравится, как Вилланель наклоняется к ней и говорит: «Ну же, Ева, не будь такой кайфоломщицей», прямо перед тем, как к ним поворачивается экскурсовод и микрофон издает скрипящий звук.       — Здравствуйте, извините, да... здравствуйте, — пропевает она, — я вам не мешаю?       Ева и не знала, что снова записалась в среднюю школу.       — Вовсе нет, — вежливо улыбается Вилланель, изображая свой лучший режущий слух акцент. Это чуть было не подстегивает Еву.       — Прекрасно. Хотите подойти и занять мое место?       Вилланель трезвеет. Она внимательно оглядывает автобус, оценивая аудиторию, а затем встает, пожимая плечами.       Ева в ужасе вжимается в сиденье.       — Я сделаю все, что в моих силах... — она наклоняется вперед, опуская глаза на бейдж, - ...Барбара.       Барбара делает шаг назад. Сжимает микрофон.       — Вопрос был риторическим.       Вилланель слащаво ей улыбается, радостно злорадствуя, растягивается на сиденье и снова начинает болтать.       — Это потрясающе.       Ева изо всех сил старается не смотреть на нее, чтобы не пособничать ей, лишь бы их не выгнали. Барбара продолжает пристально на них смотреть, но не то чтобы это останавливает Вилланель.       — Я в жизни так не веселилась, — сардонически говорит она.       — Тебе легко, — шипит Ева, поспешно добавляя: — угодить.       — О, так ты пытаешься мне угодить?       — Угодить и заткнуть — то же самое.       Вилланель посмеивается.       — Тебе нравится, когда я разговариваю. Тебе нравится, когда я пародирую акценты.       — Эти акценты — самая невыносимая вещь, которую я когда-либо слышала.       Экскурсовод продолжает пожирать их взглядом.       Вилланель не обращает на это никакого внимания.       — Я могу сказать тебе что-то вроде: «Ya nikogda nichego tak silno ne hotela, kak hochu tebya», — говорит она и наблюдает, как Ева раскрывает рот. — Видишь?       Ева закрывает рот.       — Тебе нравится, как это звучит, это очевидно...       — Ты не можешь просто?.. — шипит она.       Вилланель играет бровями, явно наслаждаясь тем, как Ева изо всех сил старается не выпрашивать перевод фразы. А потом она меняет тактику, и Ева забывает о своем раздражении. Или не забывает.       — Так это считается очередным свиданием?       Ева безучастно смотрит на нее.       — Одно свидание за другим. Да ты в ударе.       — Я тебя из автобуса выброшу, клянусь.       Вилланель кладет руку на сиденье между ними, чтобы снова наклониться к ней.       — Ты... вкладываешься на полную.       — Выкладываюсь.       — Фу, Ева.       Ева пихает ее локтем. По крайней мере, пытается, но это сложно, когда рука Вилланель лежит рядом с ней, такая теплая и слегка вспотевшая, касающаяся ее мизинца своим. Она ощущает это прикосновение на макроскопическом уровне каждой крошечной клеточкой своего существа; оно пронизывает ее руку и растекается по груди, как лава.       Рука дергается. Она цепляется за сиденье.       Вилланель поднимает мизинец и обнимает им ее мизинец.       — Вилланель...       Но Вилланель уже заняла себя рассматриванием улицы, чрезмерно увлеченно и непринужденно. Она держала ее за руку точно так же вчера вечером, перегнувшись через стол, и час назад, даря костяшкам ее пальцев легкие прикосновения. Оба раза затянулись, но продолжались не слишком долго, и Ева не знала, быть ли ей за это благодарной или разочарованной.       А сейчас этот момент затягивается, затягивается и затягивается. Вилланель крепко держится за нее мизинцем, осторожно, но с желанием прицепившись к ней, и избегает ее взгляда, но поворачивает тело в ее сторону.       Ева перестает дышать. Она боится выдохнуть, чтобы не погасить эту искру. Она боится, что если хоть немного шевельнется, Вилланель испугается. Или, может, испугается она сама. Ева не до конца в этом уверена.       Она закрывает глаза и позволяет городскому шуму завладеть ею: шум транспорта, жизни и повествования. Она сосредотачивается на запахе и ощущении Вилланель, разодетой в цветную одежду, и такой свежей, как полевые цветы. Она сосредотачивается на том, как бьется ее сердце и как напрягаются ее бедра, как твердое и горячее пластиковое сиденье прижимается к ее спине.       И она поворачивает свою ладонь наверх, наблюдая, как приподнимаются уголки рта Вилланель.       Вилланель кладет свою руку в ее ладонь, зависая над ней на полсекунды, прежде чем позволить всей тяжести своей ладони опуститься на линию жизни Евы. Ее рука кажется такой маленькой под ладонью Вилланель, и все же именно она держит ее за руку, в итоге ради удобства сцепляя свои пальцы с пальцами Вилланель.       — На полную.       Ева фыркает. Предупреждающе сжимает ее руку.       — Прекрати ерничать.       Вилланель неубежденно мычит и, притворившись, что потягивается, перемещает их сцепленные руки в кокон своих коленей. Свободную руку она кладет сверху, нежно заключая в ловушку руку Евы.       Ощущение странное, но успокаивающее, не говоря уже о том, что это ужасно сентиментально, таким только подростки до пубертата занимаются.       Она вспоминает все то время, которое проводила в школьных автобусах, держа на коленях домашнее задание, а не чью-то руку, опираясь головой на спинку сиденья, а не на чье-то плечо.       Тогда ее это не беспокоило, она активно избегала подобных вещей на протяжении всего колледжа и даже с Нико.       Теперь рядом с ней сидела женщина-ребенок, очаровывая ее самым неожиданным образом — или все было наоборот? В конце концов, это она сделала все возможное, чтобы забронировать место в кондитерской своих самых диких кошмаров только для того, чтобы увидеть оживленную Вилланель.       Барбара пускается в рассказ об известной архитектуре Йорка. От этого ей хочется выколоть себе глаза.       Вилланель наклоняется, чтобы получше слышать, ни на секунду не ослабляя хватку, и закидывает ногу на сиденье, чтобы устроиться поудобнее.       Ева смотрит на ее колени. Поднимает глаза на лицо Вилланель. Снова опускает взгляд ей на колени.       Вилланель искоса смотрит на нее, приподняв бровь.       — Ты слушаешь или заигрываешь?       — Тебе жить надоело?       — Нет, — театрально шепчет она. — Это важно, Ева.       Как будто то, что они касались друг друга, не было важно, как будто это не было чем-то, о чем им очень, очень нужно было поговорить, или не поговорить, или притвориться, что они не хотят об этом разговаривать.       — Мне плевать.       — А зря. Красивые здания. Барбара — просто находка.       — Все от... какого... пятнадцатого века? До... понятия, блять, не имею... сотни лет назад? Они все выглядят одинаково.       — Нет, ты глубоко заблуждаешься. Тебе стоит получше слушать. Может, чему-нибудь научишься.       — Чтобы усыплять своих друзей?       — Это ты нас сюда привела, doragaya.       — Для твоей же пользы.       — Хм-м, — Вилланель лукаво улыбается, но ее глаза светятся теплом и благодарностью. — Да, ты очень внимательна. Я извлекаю из этого очень много пользы, — она слегка поднимает их руки, чтобы подчеркнуть свои слова.       — Держишь покрепче. Это единственное, что мешает мне отправить тебя в нокаут.       — Опять? Одного раза тебе было недостаточно?       — Могла и дать сдачи.       Вилланель смягчается.       — Нет.       Она совсем не поднимала руку на Еву, только чтобы удержать ее, защитить себя.       Ева изрядно гордилась глупой бравадой, с которой она на нее набросилась, ударом, который она нанесла прямо в лицо Вилланель, а затем сердитым, импульсивным ударом лбом в лоб. Она могла поклясться, что тогда услышала треск.       Она все еще не понимала, зачем она это сделала.       Она испытала кипящий, бурлящий гнев на черствость Вилланель, на ее дерзкую улыбку, на ее отсутствие извинений. Она испытала гнев и на себя, на то, какие чувства ее одолели, на то, что она не думала трезво, на вспыльчивость и нетерпеливость, на то, что она ничего не спланировала и не подготовилась. А по большей части на то, что она спровоцировала поцелуй, на то, что она почувствовала после, когда ее тело пульсировало от голода и отвращения.       Вилланель поворачивается, поглаживая большим пальцем мясистую часть ее ладони, прямо у основания, успокаивая ее. Внутренняя часть ее запястья гудит там, где щекочут пальцы.       — Думаешь, это здоровый защитный механизм?       — По сравнению... со всеми другими вещами, которые мы пробовали?       — Ты права. Я ответила на свой же вопрос, — говорит Вилланель, кивая. Она проводит по толстой бледной линии на ее пальце, где раньше были кольца. Она ничего не говорит, хотя в словах и нет нужды.       Ева может прочитать ее как открытую книгу. Вот только...       — И у тебя очень нежные руки, как у младенца. Их приятно держать. Покажешь мне название своего увлажняющего крема, когда мы вернемся в отель, хорошо?       И вот так нежный момент заканчивается, но Ева и бровью не ведет, ни когда губы Вилланель подрагивают в попытке сдержать смех, ни когда Вилланель прижимается к ней и не отстраняется, и уж точно ни тогда, когда почти час спустя Вилланель, не спрашивая, опускает свою голову ей на плечо, такую чистую и цветочную, как в тот злосчастный день, который сейчас кажется простым отголоском, пробным запуском, чтобы, наконец, все сделать как надо.