Two wrongs make a right

      Вилланель разводит костер уже поздним вечером.       Ева чувствует его запах до того, как видит этот обугленный сладкий дым, который всегда напоминал ей о холодных днях и Рождестве.       Она выглядывает в окно и видит, как Вилланель прижимается к огню и подбрасывает дрова в бушующее пламя.       Растопка потрескивает.       Она вдыхает свежий воздух. На подушке все еще чувствуется запах Вилланель. Постель все еще теплая.       У нее все болит.       У нее болят руки и бедра, которые держала и целовала Вилланель. Между ног раздается лишь глухое, сытое бренчание.       Интересно, где ее все еще чувствует Вилланель? На задней части шеи? На плечах? На запястьях?       Она скулит, перекатываясь на живот, чтобы дотянуться до своей отброшенной в сторону майки и штанов, совсем не готовая к встрече с реальным миром.       Последние несколько часов прошли как в тумане, слишком быстром и ярком. Но все детали останутся с ней навсегда, Ева была в этом уверена.       Ей нравились заглушаемые металлическими стенами фургона звуки, которые издавала Вилланель, предназначенные только для ее ушей. Ей нравилось, как в ее устах звучало имя Оксаны — так интимно и рискованно — нравилось, как Вилланель полностью ей отдавалась.       Но больше всего ей нравилось то, причиной каких чувств она стала для Вилланель: уязвимость, потеря контроля, необузданность. Все это ей шло настолько, что хотелось видеть это снова и снова.       Она зарывается лицом в подушку и вдыхает запах Вилланель.       Ева слышит, как она напевает какую-то мелодию на улице.       Она заставляет себя одеться и выскальзывает через задние двери, захватив с собой покрывало; его плотная шерсть, грубая и колючая, обхватывает ее шею и те места, которые целовала Вилланель.       — Привет.       Вилланель оглядывается через плечо. Она в своей шелковой пижаме, куртке от Барбура и ботинках с развязанными шнурками.       Ева смеется.       — Ты достигла дна.       Вилланель играет бровями, наклоняясь, чтобы нагреть воду в металлической кастрюле; у ее ног стоят две керамические кружки.       — Правда? А чувствую себя великолепно, — ухмыляется она. — А ты нет?       — С точки зрения моды.       — Оу, — она неуверенно оглядывает себя, а затем отходит в сторону, чтобы освободить место для них обеих, и принимает покрывало, с которым с ней делится Ева, накидывая его на свои босые ноги.       — Миленько. Только шляпки-ведерка не хватает.       У Вилланель загорается лицо.       — У меня такая есть.       — Я шучу, — парирует Ева. Она берет кружки и кладет в каждую из них по пакетику ромашкового чая, ожидая, пока Вилланель нальет в них кипяток.       Когда вода попадает на чайные пакетики, обдавая их медовым паром, у нее урчит живот.       — Проголодалась?       — Да.       До сих пор она и не замечала своего голода. Конечно, голод к другим вещам она помнит. Все, казалось, отошло на второй план перед Вилланель, которая заполнила ее с такой силой, что она позабыла обо всем остальном.       От запаха жареных помидор и сосисок текут слюнки.       Она подходит поближе и меняет кружку на тарелку.       — Завтрак на ужин.       — Спасибо, — тепло улыбается Ева.       Вилланель улыбается ей в ответ, и, боже, под мягким вечерним солнцем она кажется какой-то другой, непорочной, домашней и неизведанной. Ева чувствует, как у нее горит все лицо. Она смотрит на губы Вилланель, на ее счастливые глаза, снова на ее губы.       Ева облизывает свои губы.       Вилланель закатывает глаза.       — Ты собираешься меня поцеловать?       — Думаю об этом, — сглатывает она.       — Тебе стоит меня поцеловать.       — И правда стоит, да?       — А ты бы этого хотела?       Ева ставит тарелку на свои колени и заправляет волосы за ухо.       — А это?..       — Я бы позволила тебе сесть мне на лицо, Ева...       — О боже мой.       — ...думаю, мы уже прошли часть с поцелуями. Если тебе будет неловко, мне нужно знать, потому что у меня уже большие планы и...       Она прижимается к ней губами, достаточно быстро, чтобы заглушить ее слова, и достаточно настойчиво, чтобы слегка оттолкнуть ее назад. Вилланель обхватывает рукой ее затылок. Ева чувствует толчок языка и отстраняется, смеясь и чувствуя головокружение, когда Вилланель пытается угнаться за ее губами.       — Веди себя прилично.       — У нас нет десерта. Нам нужно еще раз заняться сексом.       Ева ворчит, пихая ее локтем в бок, прежде чем ей, наконец, позволяют погрузиться в свою горячую, великолепно приготовленную еду.       Она потягивает чай и смотрит сквозь пламя на пейзаж, раскинувшийся снизу.       Воздух шуршит листья, пуская волны по голубому озеру, по берегам которого раскачиваются деревья. Звук включенного радио просачивается через пассажирское окно фургона.       Вилланель продолжает напевать песню во время еды, но ничего не говорит.       Это приятно. Это партнерство.       Вилланель остается в зоне ее периферийного зрения и наблюдает за ней.       Может, эгоистично так думать, но такое ощущение, будто ею восхищаются, поглощают своим взглядом. Она надеется, что так же смотрит на Вилланель.       Облака на горизонте собираются в тучу и грохочут.       Она ощущает этот металлический, электрический привкус прямо перед грозой. В этом есть что-то такое прекрасное и разрушительное, и отчасти она хочет, чтобы гроза поскорее началась, чтобы небо раскололось надвое и поглотило их, чтобы оно выпустило свое самое дикое, самое громкое предупреждение и затопило все в поле зрения.       А отчасти ей нравится это ожидание, этот густой треск в воздухе накануне грозы, это горячее предвкушение, то, какие чувства всегда дарила ей буря — прямо как Вилланель.       Вот бы увидеть ее во время бури. Буря внутри бури.       Ева усмехается.       В воздухе раздается звук щелчка, и она резко поворачивает голову.       — Эй.       Вилланель невинно на нее смотрит.       — Оу. Я решила, что раз позволила тебе взглянуть на свои идеальные сиськи, то теперь я могу тебя фотографировать.       — Нет, — таращится она, пытаясь схватить телефон, до которого не может дотянуться.       — Нет? — игриво понижает голос Вилланель.       — Нет. Дай сюда...       Вилланель делает еще один снимок, а затем еще один, направляя камеру между протянутыми руками Евы, добавляя в свою галерею как минимум дюжину нелицеприятных фотографий, которые Ева так или иначе удалит.       Она кладет свою пустую тарелку на землю и поворачивается.       Вилланель дуется с большими озорными глазами.       — Так ты этого хочешь?       Надутые губы расплываются в недоверчивой улыбке.       Ева скрещивает ноги и вытаскивает заколку, скрепляющую ее пучок.       Вилланель щелкает камерой.       — Вот так? — она хлопает ресницами, но смеется, смеется и смеется, принимая случайные позы, пока Вилланель ловит ее то с одной стороны, то с другой — жадно — с поднятыми руками, за головой, скрещенными на груди, упирающимися в колено. — Так? — она кладет пальцы на свой подбородок и смотрит на Вилланель полуприкрытыми глазами.       — Да, — шепчет Вилланель.       — Серьезно? — Ева останавливается, деловито протягивая ладонь к телефону. — Дай сюда.       Вилланель прижимает его к груди, смягчаясь.       — Что, если ты их удалишь?       Ева побеждено опускает руки.       — Ты никогда не даешь мне веселиться.       — Да ты... я никогда не даю тебе веселиться? Да мы же целый день...       Вилланель придвигается ближе.       — Занимались любовью? — говорит она театральным шепотом.       — Фу.       — Трахались, — хрипло говорит она, так низко и грубо, что Ева чувствует эти слова у себя между ног.       — У тебя нет золотой середины, да?       — Не-а, — распевает Вилланель, поднимая телефон, чтобы показать ей галерею размытых фотографий, некоторые из которых ей очень нравятся, но она надеется, что большинство из них никогда не увидит свет.       Она увеличивает один снимок, который Вилланель, должно быть, сделала, пока она не смотрела.       — Господи.       Вилланель наклоняется к ней, прижавшись виском к ее плечу, и смотрит ей на колени. Когда она говорит, все тело Евы содрогается от ее слов.       — Думаю, ты самая сексуальная женщина, которую я встречала.       — Вилланель.       — Твой профиль. Твои глаза. Твой нос, — она выпрямляется, выдыхая в подбородок Евы. Она тянется, чтобы прикоснуться к ней, пощупать ее надутые губы, кончик ее носа. — Твой рот.       Ева наклоняет голову. Что-то внутри загорается ярким светом. Она нежно кусает палец Вилланель, ожидая ее улыбки и желая сменить тактику.       — Я постоянно тебе это говорю. Когда ты уже в это поверишь? — шепчет Вилланель.       — Дело не в этом, — закатывает глаза она. — Это просто... не имеет значения.       — Имеет для меня.       — Меня это не особо волнует.       — То, как ты выглядишь? Да, знаю, — смеется Вилланель. — Но тебя волнует, как выгляжу я.       — Ты всегда хорошо выглядишь.       — Видишь?       — Ладно, давай не будем... давай поговорим о чем-нибудь другом, — Ева вытирает руки о покрывало и тянется за кружкой чая, чтобы отвлечься.       Она сексуальная. Ей об этом говорили. Заигрывали, соблазняли, трахали, черт, да на ней даже женились. Билл вдалбливал ей это до тех пор, пока это практически не превратилось в мантру. Каждый раз, когда она смотрелась в зеркало, она слышала его голос, говорящий: «Дорогая, ты богиня».       Но сексуальность отходила на второй план. Она ее не определяла и не очень ей подходила, не так естественно, как ум, утилитарность, уверенность, властность или амбициозность. Она никогда не умела пользоваться своей сексуальностью и не собиралась начинать.       — Ева.       Вилланель отстраняется, чтобы посмотреть на нее.       Она вздыхает.       — Ты меня возбуждаешь.       Из нее вырывается смешок.       — Да уж, не мудрено, после...       — Я хочу все время тебя целовать. Везде. Я смотрю на тебя, и мне хочется снять с тебя одежду. Без нее ты выглядишь невероятно. С тобой очень приятно заниматься сексом. Конечно, я хочу тебя фотографировать, так я смогу смотреть на тебя, когда захочу.       — Ты научилась так разговаривать с женщинами у Константина?       Черт.       К счастью, Вилланель смеется. Этот смех вонзает ей в сердце маленький нож.       — Почему ты так плохо делаешь комплименты?       Ева пихает ее босой ногой.       — А ты почему их так плохо делаешь?       — Я делаю прекрасные комплименты. Какая женщина не любит, когда ее объективируют? — ухмыляется она.       — Добавь это в список «Вещи, над которыми мне стоит поработать».       Вилланель хрюкает.       — У меня нет такого списка.       — Готовка. Уже в списке.       — Сначала ты даришь мне оргазмы, а потом грубишь мне. Это что такое?       — Пение? Правда, не всегда, — щурится она. — Иногда ты и вполовину не так плоха.       Вилланель шлепает ее по руке.       — Танцы? — пытается она.       — Танцы — не мое.       Вилланель выглядит такой непреклонной, такой возмущенной, что Ева вдруг испытывает игривое возбуждение, отчаянное желание ткнуть палкой медведя.       — Нет? Серьезно, нет? — небрежно говорит она.       — Нет.       Радио играет.       В пизду.       Она сбрасывает покрывало и встает, одетая в пижаму и напившаяся чаю.       Она может это сделать — здесь нет посторонних.       Она кивает в сторону радио и протягивает руку, чтобы утащить за собой Вилланель.       — Ну тогда пойдем.       Жаль, что телефон не у нее. Вилланель таращится на нее с открытым ртом, остекленевшими от смущения глазами и порозовевшими от костра щеками.       Ева наблюдает, как она завязывает шнурки и медленно встает, оглядываясь по сторонам, будто выискивая зрителей, которые не придут.       Она подходит к ней, явно нервничая. Неритмично постукивает пальцами по бедрам, пару раз вскидывая плечи.       У Евы наконец появилось преимущество.       — Приятно пробовать новое, правда?       Вилланель неуверенно мычит. Ева не узнает играющую песню, но в ней слышатся туманные нотки восьмидесятых — саксофон и барабан.       Они едва одеты: она в пижаме, а Вилланель в куртке и ботинках. Наверное, ей одновременно и слишком жарко, и слишком холодно.       Ева старается все запомнить, отпечатать в памяти каждое нервное подергивание губ Вилланель, каждое движение ее рук, столь красноречивое несколько часов назад и столь неуверенное сейчас. Она запоминает, как их колени сталкиваются, как их груди прижимаются друг к другу, как различается их рост, а ноги неловко переминаются на месте.       — Ты ведешь или я?       — Без понятия, — сквозь стиснутые зубы шепчет Вилланель. Ева почти видит, как от нее излучается паника.       — Вот так, — она берет ее руки и кладет себе на талию. Кажется, будто они на школьном балу, между ними целая пропасть. Это забавляет Еву. Чуть больше часа назад она была на глубине трех пальцев, на пути к своему второму оргазму.       Вилланель моргает, смотря на нее. Она выглядит так, будто хочет сказать «я нормально справляюсь?» или «я не знаю эту песню», но ничего не говорит, а лишь дарит ей нежную, беспокойную улыбку, прежде чем наклониться и прижаться щекой к каштановым волосам.       Ева краснеет, чувствуя, как грудь Вилланель вздымается, когда она делает вдох.       Она немного тает.       Коричневый воск на куртке Вилланель пахнет дымом, но в остальном она пахнет знакомо, прекрасно.       Ева чувствует жар от ее ладони на своей пояснице, когда как другая лежит на ее ребрах. Она покрепче обнимает Вилланель за шею и позволяет себе закрыть глаза.       Она слышит, как в ее волосы шепчут ее имя.       — Как думаешь, мы когда-нибудь станем похожими на эти пожилые супружеские пары — знаешь, как в кино?       — Хм-м?       — Бальные танцы. Может, на выходных у нас будут проблемы с алкоголем.       Она представляет себе картину — они с Вилланель в преклонном возрасте, если они когда-нибудь до него доживут. Да и в принципе их за пределами безопасных границ этого путешествия, выпущенных в беспорядочную, бюрократическую реальность жизни. Она представляет себя намного старше, представляет, как Вилланель заботится о ней, навечно прикованная.       От этих мыслей ей хочется остановить время, как на одной из фотографий Вилланель.       — Нет.       Вилланель крепче ее обнимает.       Они покачиваются, но медленнее.       — Почему нет?       Слова явно выходят резче, чем она хотела. Может, из чувства самосохранения.       — Мы столько не протянем. Мы сожрем друг друга, прежде чем состаримся.       Ритм песни меняется. Медленнее. Лучше.       У Вилланель срывается голос.       — Звучит неплохо.       Ева поднимает голову и видит на лице Вилланель безнадежную ностальгию и влажные глаза. Она поднимается на цыпочки.       — И правда, — бормочет она перед поцелуем, возвращая Вилланель ту яркость, которая ей так нравилась. — Прибавить музыку?       Пальцы собственнически впиваются в ее футболку.       — Да ладно тебе, — смеется она. — Я думала, Элтон — твой любимчик.       Вилланель крадет еще один поцелуй.       — Ты — мой любимчик. Элтон — любимчик Борьки.       У Евы возникает желание пошутить, выпрыгнуть из этого момента, выполнив пируэт или слегка присев, но Вилланель ее опережает, резко ее опуская, настолько резко, что внутри все переворачивается, и ей приходится схватиться за нее, задыхаясь. Вилланель осторожно тянет ее наверх, чтобы поставить на ноги.       — Полегче.       — Россия сделала из меня романтика, — пожимает плечами Вилланель.       И Париж.       Ева это знала. Она всегда видела в ней романтика, начиная хотя бы с того, как о ней говорила Анна, и заканчивая десятками любовных писем, которые ей позволили просмотреть. Вилланель вела себя так жестоко, а потом говорила такие нежности, как «не разбивай мне сердце», «я думала, ты другая» и «я тоже о тебе думаю».       Поначалу ей казалось, что это слишком, но это было не так. Совсем. Даже и близко не слишком.       — Чересчур.       — Что?       Ева качает головой, обхватывая ее лицо руками и соединяя их губы. Она пытается поцеловать ее так нежно и медленно, как только может.       Поцелуи в фургоне были в лучшем случае торопливыми, беспорядочными, как и ее эмоции — она целовала ради забвения, ради разрядки, ради чесания того зуда, который мучал ее на протяжении трех лет.       А сейчас она целует просто ради удовольствия.       Сейчас она целует просто потому что, потому что может, потому что хочет, потому что она может быть просто зависима от всех крошечных реакций Вилланель, которая прижимается к ней и издает эти быстрые, прекрасные звуки, гуляя руками по ее телу.       Поцелуй выходит вялым, но глубоким. Ева чувствует, как он отзывается в ее груди, в самом ее сердце, так чувственно, так самоотверженно, и все из-за манящих влажных губ Вилланель. Она даже не обращает внимания на сгущающиеся над ними тучи, набухающие от грома.       Она отстраняется, чтобы вовремя увидеть Вилланель. Ветер треплет ей волосы, сначала сухие, а затем карамельно-каштановые, когда небеса наконец открываются.       Вместо того, чтобы найти укрытие, она снова целует Вилланель. Вода быстро и безжалостно омывает их щеки, глаза и губы. Она едва успевает делать вдохи из-за проливного дождя.       Тело начинает дрожать.       Пальцы ног впиваются в грязь.       Пижама становится тяжелой, а ее верх — прозрачным. Вилланель вслепую ведет ее к задней части фургона, заталкивая внутрь, прежде чем самой упасть на нее сверху.