Two wrongs make a right

      Ева сходит с ума к возвращению Вилланель.       Оставшись кипеть в одиночестве, она успела сбросить туфли и блейзер, навести беспорядок в своих вещах и прикончить миниатюрный односолодовый виски, прежде чем в номер вошла Вилланель.       Она снимает свои туфли, но задерживается у двери, как провинившийся подросток.       Волосы у нее распущены, рубашка не заправлена, а пиджак перекинут через предплечье, но вскоре уже лежит на полу у ее ног.       Она выглядит... виноватой, так бы это назвала Ева, если бы могла это почувствовать.       Она выглядит виноватой и смущенной — так, будто хочет извиниться, — но Ева игнорирует все эти эмоции, шмыгая носом, вскакивая и направляясь напрямик к ванной.       — Ничего не было.       Она резко разворачивается.       Вилланель пожимает плечами. Как будто этого достаточно. Как будто это автоматически отменяет тот кошмар, в который превратились последние несколько часов, тот, из-за которого Ева не чувствовала ничего, кроме неполноценности, ничего, кроме ревности; будто ей поигрались, забыли и бросили.       Наблюдать за тем, как Вилланель соблазняет другую женщину, как если бы она готовила еду или выбирала наряд, — с абсолютной легкостью и потаканием своим желаниям — было ударом по лицу, и неважно, для работы это было или нет.       Она не знает, чего ожидала, но реальность поразила сокрушительным ударом.       План всегда казался таким расплывчатым: смутное соглашение найти Елену, пойти за ней, заполучить что-нибудь конкретное...       Вилланель достает сумочку из крокодиловой кожи, а из нее — что-то похожее на водительские права и несколько банковских карточек.       Она фыркает от того, как внезапно ей стало на все это наплевать. Абсолютно на все.       — Ничего не было, — снова говорит Вилланель, но на этот раз мягче. Она ставит сумочку на мини-бар, засовывает руки в карманы брюк и криво, убедительно улыбается. — Ева...       — Не надо. Не хочу.       — Чего не хочешь?       — Всего этого. Мне плевать. Я не хочу знать.       Ванная совсем рядом, дверная ручка уже у нее под рукой.       Она могла бы повернуться и оказаться на другой стороне за считанные секунды. Она представляет самую мелодраматическую версию себя, которую только может представить: сидящая голая женщина на полу в душе, плачущая с коленями под подбородком.       Вилланель все равно к ней подходит.       — А кажется, будто не плевать. Далеко не плевать. Я же говорила, я не с ними, когда я...       — Хватит.       — Правда? — говорит Вилланель. Имеет приличие усмехнуться.       Ева обнаруживает, что жаждет полномасштабной ссоры.       — Ева, да она же была в коматозном состоянии. Ты же видела...       — Что, как ты на нее смотрела?       — Что?       — Как ты ее касалась?       — Я не...       — Тебе ничего не нужно было делать. Это работа, Вилланель, а не карт-бланш на подкат к первой попавшейся пустышке, которая будет... — она рычит и машет руками. Боже, она была в такой, сука, ярости, что могла взорваться, — ...осыпать комплиментами твой сраный итальянский.       — Ева, кажется, ты... немного преувеличиваешь, — она пытается протянуть руку, но Ева ее отталкивает, скрещивает на груди руки и отступает; дверная ручка упирается ей в бедро.       — Не надо.       Вилланель выглядит так, будто сгорает от желания к ней прикоснуться. Она правда выглядит беспомощной, потерянной, — наверное, для вида, с горечью думает Ева, — обыскивая комнату в поисках чего-то, что могло бы помочь ей передумать.       Мечется, не мечась.       Еве почти становится стыдно.       — Несправедливо злиться на то, чего я не делала. Мы получили то, что хотели. На правах указан абердинский адрес. Тут то же имя — Элеонора Росси. И она хранитель. Я к ней и пальцем не прикоснулась...       Ева фыркает с такой силой, что у нее болит горло.       — ...не так, как ты думаешь.       — Но тебе этого хотелось.       Все эмоции падают с лица Вилланель.       — Нет.       — А мне показалось иначе.       — Это работа. Я хорошо выполняю свою работу. Я могу заставить людей думать, что я... — начинает Вилланель, но она уже вырыла себе яму, уже начала тыкать в больные места Евы, в те болезненные, незащищенные, сомневающиеся места, над устранением которых они обе так усердно работали последние две недели, а, может, и дольше.       У Евы слезятся глаза. Слова обжигают; грудь начинает стискиваться и ныть.       — Не с тобой. С тобой... все иначе, я... ты знаешь, что с тобой все иначе. Ева...       — Знаю ли? — у нее ломается голос. — Иначе? Как? То, как ты на нее смотрела, Вилланель... боже, это... — выдыхает она, останавливая себя, прежде чем сломается. — Это было больно, — рявкает она, и это последнее, что она собирается сказать, так что она толкает дверь ванной рукой, но на пороге ее запястье обхватывает рука Вилланель.       — Почему? Я ее не хочу. С чего бы мне ее хотеть? Ева, — она тянет ее за руку, заставляя повернуться, но не заставляет поднять глаза, которые остаются прикованными к ковру. — Ты. Только ты. И никто другой.       Что-то в ее голосе отдает такой нежностью, отчаянием и уязвимостью, что Еву наполняет странная смесь возбуждения и раздражения.       — У меня ничего не было... — качает головой Вилланель, — со времен... Памелы и... Марии, но... — она закатывает глаза, будто они не имеют никакого значения, в то время как Еве хочется закричать «кто?» и начать совсем другой спор.       Она выдергивает свою руку.       — Ты хотела властную женщину? Что ж, ты ее получила! Довольна? — она сглатывает. — Хорошо было - подняться от УНИКЛО к Праде? В чем же изюминка... в каблуках? В платье. Нет, погоди, в ее сиськах. У нее хорошие сиськи. Для ее возраста. Дело в сиськах, да? Горячая, итальянская милфа, которая относится к тебе так, будто ты заплутавший щеночек...       — Ева...       Она на взводе, так что упаси ее господь, если Вилланель хотя бы моргнет.       — ...с ее идеальными ногами и тупыми желтыми... Манолос...       — Лабутенами, — тихо добавляет Вилланель.       Она рычит.       Ударяет ладонью дверную раму.       Снова рычит, пока не начинает щипать глаза.       И начинает тираду, не в силах остановиться, до тех пор, пока не мчится к полному самосаботажу, едва улавливая слова, вылетающие из своего рта, которые больше похожи на одну большую кашу, выплюнутую в ароматный воздух гостиничного номера. Она проносится мимо Вилланель, чтобы увеличить расстояние между ними, проходит мимо кушетки, неуклюже прислушивающейся к их ссоре, словно дитя развода, мимо ее туфель и куртки на полу, пустой бутылки из-под виски, нетронутой кровати. Она продолжает говорить, пока не выматывается, пока у нее медленно не иссякает запал и кислород, и единственная фраза, сказать которую она принимает сознательное решение, это...       — Снимай одежду.       Вилланель выпрямляется.       — Что?       Она моргает. Ну вот. Она это сказала. Наверное, она была серьезна, раз слова вышли такими уверенными.       — Рубашка. Снимай, — пульс снова учащается, отдаваясь в ушах.       Она понятия не имеет, какого хрена делает.       Вилланель заправляет свои волосы за ухо.       — Ева, думаю, нам стоит... разве ты не хочешь... поговорить... прежде чем...       — Снимай рубашку, Оксана.       Она наблюдает, как шевелится горло Вилланель.       Она хорошо смотрится в белом. Такой деловой-повседневный стиль. Маскулинная, но соблазнительная, с распущенными волосами, запутавшимися в воротнике.       Ева делает несколько быстрых, успокаивающих вдохов, наблюдая, как Вилланель задерживает пальцы над пуговицами. Она побуждает ее к действию одним взглядом и наблюдает, как они открываются одна за другой, пока материал, наконец, не раскрывается и не обнажается полоска кожи, открывая вид на живот и замысловатую застежку бюстгальтера.       — Снимай.       Рубашка падает.       Вилланель стоит на месте. Ева ожидает, что она будет позировать, приподнимет бедро или склонит голову, соблазнительно приманит ее к себе, но она просто стоит в ожидании указаний.       Ева вся гудит. Она делает несколько оставшихся шагов, чтобы сократить расстояние, и кладет твердую ладонь на грудную клетку Вилланель, прижимая ее к запертой входной двери.       Это захватывающе — наблюдать, как ей поддается самая ужасная и самая прекрасная женщина, которую она знает.       У Вилланель сияют глаза. Они темные, но расфокусированные, они ошеломленно скользят от ее глаз к приоткрытым губам, воздух из которых уже выходит с затруднением.       Ева хочет ее поцеловать. Не целует.       Она опускается на колени и кладет руки на застежку ее брюк, цепляясь за пуговицу, а затем расстегивая молнию с такой плавностью, которой от себя и не ожидала. Колени впиваются в шероховатый ковер. У Вилланель такая теплая и пьянящая кожа.       Она вдыхает.       Вилланель роняет руки ей на плечи.       Она облизывает губы и целует чуть ниже пупка, чувствуя, как дергаются и трепещут мышцы. Она целует увереннее, прокладывая дорожку к шраму, пока все тело не напрягается, а Вилланель не выгибается дугой от стены, чтобы почувствовать больше; ее грудь падает в руки Евы.       Ногти царапают ее затылок, побуждая ее сосать и сосать, пока шрам не расцветает, словно розовый цветок.       Она задерживается над ним, переполненная чувством вины и нежности, теми чувствами, которые всегда оставляли ее усталой и грустной, а не злой и холодной. Она скользит руками от лифчика Вилланель к ее талии, удерживая ее на месте, вдыхая, пока ее кожа не становится теплой и влажной.       Тишина оглушает.       У Вилланель такой громкий запах, такой яркий от духов и мыла и мрачный от мускуса, доносящегося из-под лавандового нижнего белья.       Ева проводит долгие минуты на полу, размышляя о том, как она может взять ее вот так, на коленях, поклоняясь ей, как некоему одержимому собой, приводящему в бешенство божеству, сначала руками, а потом губами, пока все, что она будет слышать, — это ее собственное имя из умного, глупого рта Вилланель.       Лучшая месть. Быстрая. Достаточно хорошая. Почти.       А потом она вспоминает глубокий смех и оливковые руки Элы, и настроение меняется будто по щелчку пальцев — от медленного кипения до рева. Ева обнаруживает, что стягивает брюки Вилланель, наблюдая, как она вылезает из них с мягким, раздраженным скулежом, который звучит одновременно игриво и нарочито.       Пальцы чешутся сорвать остатки одежды. Почему нет? Она могла бы это сделать — испортить прекрасное нижнее белье стоимостью в четыреста фунтов одним рывком руки.       Она поднимает глаза, но Вилланель уже смотрит на нее, запустив руку в ее темные волосы, чтобы притянуть поближе к себе.       — Поцелуй меня еще раз.       — Я решаю.       — Конечно.       Ева щипает ее за заднюю часть колена, там, где сухожилие встречается с мышцей, и скручивает, чтобы снять чулки с фиксаторов.       Она сглатывает и снова поднимается на ноги, вставая всего в нескольких дюймах от растерянного лица Вилланель.       — Ты этого хочешь?       — Притормози, — бормочет Вилланель.       — Кто-то раскомандовался, — поднимает брови Ева. Она не разрывает глазной контакт, когда поднимает руки и легко и быстро расстегивает бюстгальтер, открывая вид на мурашки, на кожу, которую так отчаянно хочется попробовать на вкус, но на которую она даже не смотрит.       — Ева...       — Хочешь, чтобы я тобой командовала?       — Ты и так командуешь, — смеется Вилланель. Она задерживает дыхание, когда бретельки расстегиваются и кружево присоединяется к брюкам. — Ты и так командуешь. Тебе не нужно притворяться.       Конечно, она притворялась. Это была полномасштабная импровизация, крайне рискованная в прямом смысле этого слова — она никогда не приближалась к чему-то подобному, и единственным утешением был тот факт, что она все еще была полностью одета, а Вилланель — нет.       Так что она лжет...       — Я не притворяюсь.       ...и целует Вилланель, прижимается зубами к ее горлу и мочке уха, обхватывает рукой ее шею, наслаждаясь ее громкими и красивыми вздохами.       — Хочешь, чтобы я делала с тобой такое? — хрипит она, нежно сжимая. У нее самой пересыхает в горле, а голос дрожит от опасения, даже когда голова Вилланель ударяется о дверь, а ее глаза доказывают, как сильно она хочет именно этого.       У Евы не хватает духу. Не хватает сил сделать ей больно. Не хватает сил толкнуть ее, сделать что-либо, кроме как провести большим пальцем по точке ее пульса и нижней стороне подбородка.       Вилланель отталкивается от двери, — безмолвное «еще» — но отступает при малейшем намеке на давление, отбросив в сторону свою браваду.       Ева делает шаг назад и кивает в сторону кровати.       — Покажи мне, как ты это делаешь.       Вилланель глазеет на нее.       — То, о чем ты говорила в Париже.       Вилланель наконец понимает, о чем она ее просит, и слабый румянец поднимается от ее ключиц к щекам.       — Иди на кровать, Оксана.       Румянец заливается багровым, а глаза Вилланель становятся остекленевшими, почти черными.       Ева не может поверить, как от этого уже хорошо.       Есть что-то особенное в том, как Вилланель так свободно подчиняется приказам. Ева даже почти забывает о смущении. Ей нравилось, что она вернула себе нежную и игривую, но послушную Оксану. Это придавало чувство власти, пусть и ложное, и удовлетворение от осознания того, что Вилланель сделает для нее все, что угодно.       Голову пронизывает мысль о том, что вместо нее это делает Эла.       Мысль о том, что это делает Анна, что она берет что-то, что никогда ей не принадлежало, — не так, как сейчас это принадлежало Еве, с готовностью и полным согласием отданное взрослым человеком, — вызывает еще одну острую боль.       Она наблюдает, как Вилланель перебирается на огромную кровать, и испытывает сочувствие, а затем всепоглощающую привязанность от того, как она показательно ползет по кровати, а потом откидывается спиной на гору подушек, театрально скрещивая и раздвигая ноги.       — Хорошо.       — Я могу быть хорошей.       Ева скрещивает руки на груди.       — Я очень в этом сомневаюсь.       Вилланель дуется.       — Могу.       — Ну так будь хорошей.       О боже, серьезно, какого хрена она творит?       Вилланель лениво и равнодушно потягивается, как кошка, но очевидно, что она испытывает на самом деле, судя по тому, как ее бедра прижимаются друг к другу, а зубы цепляются за губу, чтобы сдерживать звуки. Она зацепляет большими пальцами кружево и приподнимает бедра.       У Евы текут слюнки.       — Сними их.       Ева знает, что если бы сама когда-нибудь сделала что-то подобное, это бы моментально обернулось катастрофой — снятое в карикатурной чувственности нижнее белье, обмотанное вокруг лодыжек, и глупая, неуклюжая поза, чтобы это компенсировать.       А Вилланель делает это в одном безупречном, скользящем движении; бледные бедра золотятся в медовом свете, такие подтянутые и красивые, икры напрягаются, а ноги с накрашенными ногтями упираются в простыни.       — А их? — она указывает на чулки.       — Нет.       — Нет, — понимающе улыбается Вилланель.       — Покажи мне, — шепчет Ева. Не осталось ни желчи, ни приказа, только нежное, умоляющее отчаяние от того, что Вилланель открыта для нее, такая уязвимая и нетерпеливая, забывающая об Эле, Марии и любой другой женщине до нее.       Ни одна из них не смогла бы сделать то, что она задумала.       Вилланель натянуто улыбается, поднимает руку к волосам и убирает их в сторону, чтобы обнажить шею. Изящные ключицы растягиваются, когда она со стоном откидывает голову назад.       Она едва прикоснулась к себе, но от этого звука уже пробирает дрожь. Ева сжимает ладони в кулаки.       Она наблюдает, как Вилланель изгибается и извивается под своими ленивыми руками: легкие кончики пальцев задевают соски (Вилланель стонет, и звук эхом отскакивает от Евы), прижимаются к плоскому животу, мучительно медленно проходят мимо пупка, а затем опускаются ниже.       — Хорошая девочка.       Ладно, они правда это делают.       Вилланель одобрительно мычит.       Ева наблюдает, как она вздыхает от первого прикосновения.       Вилланель раздвигает бедра, демонстрируя ей полный эффект ее слов, — великолепное, блестящее месиво, словно испорченное засахаренное яблоко под липкими пальцами, — подтверждение, которого Ева жаждала весь вечер.       Она представляет давление ее пальцев на себе. Вилланель старательно вырисовывает небрежные круги, — раз, другой, — а затем опускается глубже и возвращается обратно.       — Хорошо. Продолжай.       Вилланель выдавливает улыбку. Длинные терпеливые пальцы блестят от влаги. Она опускает их ниже.       — Внутрь. У тебя хорошо получается.       Вилланель подчиняется, икая от ощущений. С собой она более грубая, более резкая, меньше прелюдий. Она трахает вместо того, чтобы заниматься любовью, и это пленит, но это слишком быстро.       У Евы дрожат колени.       — Медленнее. Наслаждайся.       Вилланель трется о свою ладонь.       — Я наслаждаюсь, — снова хрипло смеется она и трахает себя глубже.       — Скажи мне... — у Евы срывается голос.       Зрение затуманивается. Она ощущает невесомость.       — ...скажи мне, о чем ты думаешь.       — О сексе с тобой, Ева, — так ровно говорит Вилланель, что Ева фыркает.       — Да ну? — огрызается она, но она так возбуждена, что у нее подкашиваются ноги; желание внутри граничит с болью. — О чем еще?       — О том, как трахаю тебя. О твоей груди. О твоем рте.       Господи боже.       Она кивает. Кажется, она вот-вот потеряет сознание. Дверь сильно и грубо вжимается в спину, чтобы удержать ее на ногах.       — О том, как ты ко мне прижимаешься. О том, как я делаю тебя влажной. Иди сюда.       — Нет, — качает головой она, — продолжай говорить.       Она так близка к тому, чтобы кончить.       — Дай мне трахнуть тебя.       Она нуждалась в этом. Хотела, чтобы ее трахнули так сильно, чтобы она забыла, какой сегодня день. Так отчаянно хотела отплатить той же монетой, чтобы Вилланель после этого даже не смотрела на других женщин.       Вилланель меняет тактику.       — Я могу быть хорошей. Для тебя. Пойдем в кровать, детка.       Это резкое и прекрасное слово оседает в воздухе. Ева хочет и снова услышать его, хочет отложить его на то время, когда не будет испытывать столько чувств одновременно.       — Рано.       Вилланель снова скулит, дуется, хмурится, пробует множество выражений, прежде чем быстро и глубоко погрузиться обратно, на этот раз двумя пальцами, а потом замирает, ожидая следующего шага Евы.       Живот скручивает.       — Блять.       — Да.       — Блять, — шипит она. Платье становится слишком обтягивающим, в нем слишком жарко.       Она хотела раздеться, сейчас же, хотела быть под языком Вилланель. Она жаждала контакта, чтобы занять свои руки и рот.       — Тебе хорошо?       Вилланель кивает и кивает, закрывая глаза, когда задевает особенно удачное место, из-за чего все ее тело содрогается.       — Н-не так хорошо, когда я с то... ох...       Ева стонет. Это едва ли снимает напряжение. Она никогда не оправится от этого.       — Ева, я так близко.       — Не останавливайся.       — Я скоро кончу...       — Ладно, нет... подожди...       Этого она не хотела, она ведь и до кровати добраться не успела.       Вилланель хнычет, вынимая пальцы. Она выглядит так, будто вот-вот расплачется со своими взлохмаченными волосами и тяжело вздымающейся грудью.       Ева могла бы поглотить ее целиком.       — «Останавливайся, — дуется Вилланель, впервые за все время вымотавшись, — не останавливайся». Ты меня путаешь. Ты злая.       — Я не могу... — шепчет она, — ...здраво мыслить.       Она хотела и того, и другого. Хотела, чтобы Вилланель сама довела себя до оргазма, хотела быть той, кто это сделает, хотела получить удовольствие от наблюдения за тем, как все произойдет, вместо того, чтобы быть унесенной головокружительным течением вовлеченности.       — Конечно, — бездыханно хмурится Вилланель. — Так иди сюда. Я хочу попробовать тебя на вкус.       Ева качает головой. Это было похоже на войну. Это было похоже на битву до последнего выжившего, а ее ноги уже не выдерживали.       — Не... не останавливайся.       Вилланель с сомнением улыбается ей.       — Ты уверена?       — Я... да. Просто... продолжай.       Вилланель начинает снова, на этот раз вырисовывая более аккуратные круги для собственного наслаждения, ожидая, пока ее будут направлять шаг за шагом.       — Вот так?       — Да... да... вот так, так... идеально.       Вилланель облизывает губы и удваивает усилия.       — Тебе это нравится.       — Да. Боже... продолжай, Оксана... не смей, блять, останавливаться.       Вилланель слабо постанывает.       В таком виде она была идеальна — на грани оргазма, с отвисшей челюстью и затуманенными, прикрытыми глазами, опьяненная грязными словами Евы. Она поднимает свободную руку и грубо массирует свою грудь, а затем подкрадывается к горлу. Она закрывает глаза, полностью доверяясь и открываясь. Ева чувствует, как это сводит ее с ума. Дверь с глухим стуком закрывается, когда она задирает свое платье и опускает руку между ног.       Проблеск облегчения.       Она небрежно трет распухшую и промокшую точку, запинаясь, когда Вилланель открывает глаза и замечает это, пробирая ее своим взглядом, от которого дрожит все тело.       Удовольствие быстро нарастает, бедра начинают неритмично покачиваться, и она падает спиной на дверь, впиваясь пальцами ног в ковер. Она так очарована тем, как бедра Вилланель подергиваются в ответ, как Вилланель начинает издавать эти тихие звуки, которые ей так чертовски нравились...       — Я больше не могу ждать... Ева. Я хочу, чтобы ты... сделала это. Мне нужно...       Вот оно.       — ...и больше никто другой, — она снова входит в себя. — Blyat... только ты. Только ты... Ева... Ева... — стонет она, начиная дрожать так, будто сдерживается, но надолго ее явно не хватит. Ева обнаруживает, что отказывается от удовлетворения собственных потребностей, делая выбор в пользу кровати, и мчится к Вилланель на трясущихся ногах, чтобы прикоснуться к первому, до чего дотянется.       — Я здесь, — выдыхает она, отдергивая запястье Вилланель. — Я здесь, тише...       Вилланель толкается в нее с дико блестящими глазами, быстро перекидывая свою ногу через ее бедро и притягивая ближе.       — Все хорошо, я рядом, — она сглатывает. — Обещаю, ты так сильно кончишь. Хорошо? Можешь сделать это для меня?       И прежде чем она успевает сказать хоть слово, Ева уже находит ответ, погрузив пальцы в ее обжигающий жар. Вилланель растягивается на кровати и дрожит задолго до того, как говорит «да».