Two wrongs make a right

      Она правда могла бы к этому привыкнуть — медленно просыпаться, словно кочевник, привязанный только к Вилланель и к фургону, который она раньше ненавидела, и который, наконец, хоть и не без ужаса, стал очень похожим на место, где она и должна быть.       Она делала это уже достаточно раз, чтобы научиться ценить ветерок, его прохладное покалывающее прикосновение к босым ногам, его освобождающую тишину.       Она потягивается и потягивается.       Кровать пуста.       Это больше не беспокоит — Вилланель нравилось прогуливаться, рано вставать, готовить завтрак и варить кофе, заманивать ее запахом бекона или карамельного масла. Вилланель была и совой, и жаворонком, что было просто потрясающе, потому что Ева не была ни тем, ни другим.       Она вытирает окно и выглядывает на улицу.       Она никогда не видела ничего подобного — ни в Пиках, ни в Коннектикуте, ни во всех местах, где она была с Нико.       Извилистая долина простирается до самого горизонта, блестящая от спокойной воды и бледного солнца. Вокруг нее возвышаются горы, такие серые, внушительные и великолепные, какими часто были неприкасаемые вещи.       В тени все такое тихое, такое спокойное, что Ева слышит только звук своего дыхания, от которого запотевает стекло, и стук своего пульса, который с нежностью учащается, когда она находит то, что искала.       Вилланель на улице. А где еще ей быть? Она прямо на улице, такая грациозная и мускулистая, выгибающаяся дугой в позе собаки, устремив блестящее от пота лицо к небу. Она выгибается, выпячивая копчик, поднимает бедра и напрягает икры.       Ева видела все это в обнаженном виде. Касалась каждой части ее тела, брала в рот абсолютно все, о чем только могла подумать.       Она гордо ухмыляется самой себе.       Она наблюдает за последовательностью поз приветствия солнцу; их ритм синхронизируется с ее собственным дыханием, быстрым и точным. Пульс грохочет между ног и с тяжестью стучит в ушах.       Вилланель принимает позу крана — ее предплечья трясутся. Это напоминает о том, насколько сильной она на самом деле была, в какой безопасности она была рядом с ней.       Она хочет постучать по окну, просто чтобы посмотреть, покачнется ли от звука Вилланель, но Вилланель переходит в стойку на руках, а затем совершает идеальный перекат вперед.       Тогда она стучит, устав от ожидания.       Вилланель улыбается, шевелит бровями, а затем игриво напрягает свои бицепсы, позируя и изгибаясь, чтобы показать себя в полной красе (и это лучше, чем все эти зеленые, синие и желтые цветы позади нее), а затем вскакивает на ноги.       — Где мой завтрак?       Вилланель поднимает полотенце со своего коврика и исчезает на несколько секунд, прежде чем заползти через открытые задние двери фургона, чтобы как следует ее поприветствовать.       — Здесь, — ухмыляется она. Одеяло подпрыгивает, когда она садится на нее, такая игривая, энергичная и совершенно восхитительная, но... Ева не шутила, она правда умирает с голоду.       Ева шлепает ее по бедру, пытаясь дать ей отпор.       — Как ты остаешься в форме?       Вилланель опускает взгляд, любуясь собой.       — Отличные гены.       — Я постоянно вижу, как ты ешь.       — Быстрый метаболизм. Много секса, — пожимает плечами она.       — Заткнись.       — Это уже слишком для тебя? Ты же можешь поспевать, — заигрывает Вилланель. Ее глаза вспыхивают. — Я еще не слышала твоих жалоб. Пока что.       — Это потому, что ты мне и слова вставить не даешь. Я старше тебя на пятнадцать лет, а это... старая.       — Зрелая. Не старая.       — Так еще... так еще, блин, хуже, даже не думай...       Вилланель смеется, падая на нее и зажимая ее запястья над головой.       Ее голос ломается, когда она говорит:       — «Зрелым» называют сыр... или...       Вилланель целует ее. Вжимается в нее всем своим весом, из-за чего она ощущает ее плотный и идеальный пресс. Она настойчиво целует ее в щеку, в шею, оставляет легкие поцелуи, сдерживаясь ровно настолько, чтобы Ева захотела большего, чтобы она испытала раздражение и бесконечное возбуждение.       — Прекрати.       — Я думала, ты проголодалась, — практически стонет Вилланель, еще сильнее наклоняя бедра.       Ева откидывается назад. Она могла бы заняться с ней этим вместо еды. Это бы ее заполнило. Это дало бы ей возможность протянуть хотя бы до обеда.       Живот урчит.       — Я хочу позавтракать.       Вилланель поднимает голову, трезвея. Она дуется, опуская подбородок на грудь Евы.       — Хочешь.       Ева кивает. Она избалована — Вилланель полностью ее избаловала. И плевать, почему бы и ей не побыть эгоисткой?       — Изголодавшаяся.       — Ах! Изголодавшаяся, — драматично говорит Вилланель, закатывая глаза.       — Ненасытная.       — Ненасытная, — рычит она со своим сильным акцентом, щекоча дыханием шею Евы. В нее впиваются зубы. А затем ее снова целуют, щекочут и целуют, как это всегда делала Оксана. Оксана всегда смешила ее и наполняла желанием, таким сильным желанием.       — Накорми меня, — пытается она, но хихикает, да так сильно, что у нее начинает болеть грудь, горящая от сдерживаемой радости, даже когда Вилланель отпускает ее руки, чтобы получше ее поцеловать.       — Я накормлю тебя. Всем, чем захочешь.       — Яйца.       — Яйца, — нежно повторяет Вилланель.       — Бекон.       — Да.       — Кофе.       — М-хм.       — Выпечка.       Вилланель смотрит на нее в упор.       Она шутила. Попросить миндальные круассаны, будучи в 40 милях от цивилизации, — это сильно, но Вилланель так или иначе компенсирует ей эту просьбу.       — Ладно... позволь мне накормить тебя... — Вилланель решительно поднимается, из-за чего из ее косы выбиваются пряди. Ева протягивает руку, чтобы их пригладить, и нежно их поглаживает, — трахнуть тебя...       Толчок.       — ...а потом я сдержу свое обещание, хорошо?       Когда она не реагирует, Вилланель дает ей подсказку:       — То, которое дала в Эдинбурге.       — Ты даешь много обещаний.       — Да, Ева. И я их сдерживаю, хм-м? Тренировки, — она делает небольшие движения рукой. — Помнишь?       А.       Блять.

***

      От пистолета в руках скручивало живот. Она прошла базовую подготовку в свои первые шесть месяцев работы в Лондоне: как зарядить и разрядить пистолет, еще пару дней о безопасности и утилизации оружия, а затем целая куча презентаций о том, как правильно заполнять документы. По сути, ей сказали бежать к чертовой матери в любой непонятной ситуации, при любых обстоятельствах надевать пуленепробиваемый жилет и никогда, никогда не оглядываться назад.       Сколько же пользы ей это принесло.       Теперь позади нее стоит Вилланель, теплая, но крепкая, положив одну руку на ее запястье, а другую прижав к диафрагме.       — Не дыши так быстро.       Ева задерживает дыхание. Она не может сосредоточиться ни на чем, кроме веса металла в своей руке и веса ожиданий Вилланель. Эта затея совершенно бесполезна.       — И так тоже не делай.       Она сглатывает. У нее такие влажные ладони, что ей кажется, будто пистолет вот-вот выскользнет.       — Опусти плечи.       — Они опущены.       Вилланель чуть шире расставляет ее ноги.       — Можно подумать, что ты никогда этим не занималась.       — Я и не занималась.       И тут до нее доходит.       Она никогда не стреляла из пистолета, ни разу.       Конечно, она разбила пару носов в четвертом классе, однажды наехала на велосипедиста на перекрестке и... она не думает о топоре, не думает о сочащейся крови, даже если все еще и чувствует ее запах.       Она держала в руках пистолеты и могла даже неуверенно, почти ненамеренно наводить их на цель, но это? Это было ей чуждо, и она это ненавидела.       Она чувствует, как Вилланель ободряюще поглаживает хлопок ее футболки. С нее капает горячий, нервный пот. Мягкая шерсть свитера Вилланель успокаивающе щекочет ее обнаженные руки.       — Открой оба глаза.       Она открывает.       В ответ на нее смотрит пустая банка из-под кетчупа, насмехаясь над ней с толстого пня упавшего дерева.       Она выдыхает.       — Я не смогу. Я ни за что в нее не попаду, не говоря уже о движущейся...       — И?       Она поворачивает голову, щурясь на Вилланель. Она так близко, так расслаблена и непринужденна.       — Тебе нужно просто защищаться. Об остальном я позабочусь, хорошо? Но тебе нужно защищать себя. Я тоже буду защищать тебя, — она склоняет голову, — но...       — Я поняла.       Вилланель робко улыбается.       — Плечи опущены. Глаза открыты. Хороший, глубокий вдох... — она вдыхает, а потом выдыхает, цокая языком, — и выстрел. Все просто.       Ева недовольно стонет. Она особо не задумывается и нажимает на курок, чтобы наконец покончить с этим. Пуля вылетает из дула и рикошетит от коры. Отдача пронзает запястье, хотя его и крепко держит Вилланель. Она снова нажимает на курок, потому что, а почему бы и нет? Эта пуля тоже не попадает в цель.       — Видишь?       — Очень хорошо.       — Ой, не надо.       — Хуже и быть не может — это хорошие новости, теперь я знаю, с чем работаю, — дерзко ухмыляется Вилланель, осторожно забирая у нее пистолет, а затем отходит, чтобы поправить банку в нескольких футах от них. — А теперь постарайся.       Она старается.       Она промахивается.       — Хм. У тебя исключительно плохо получается.       — Спасибо. Так воодушевляет.       Вилланель пинает банку и закатывает рукава.       — Стреляй. Выстрели всю обойму. Привыкни к этому ощущению. Не целься, просто стреляй. Желательно в ту сторону, — указывает она, как только Ева случайно прицеливается.       Она инстинктивно закрывает один глаз. Вилланель говорит что-то на русском, и ей даже не нужно понимать смысл ее слов, чтобы понять, что она уже облажалась.       Она стреляет.       Она делает это снова и снова; громкие хлопки разносятся по лесу, а листья вибрируют в коротких паузах между ними до тех пор, пока все, что она слышит, — это щелчки пустой обоймы и металлический, сухой ветер. Все тело одеревенело от напряжения.       Она делает шаг вперед и вонзает ботинок в банку, пока та не трескается.       — У-ух, ты такая сексуальная, ты это знаешь? — кривит губы Вилланель.       — Вообще-то, к этому я и стремлюсь. Это правда моя главная забота — выглядеть на все сто, когда я наконец встречусь со смертью лицом к лицу. Я рада, что мы подняли эту тему.       Вилланель притягивает ее к себе и целует, чтобы успокоить и отвлечь, одновременно забирая у нее пистолет и ставя его на предохранитель.       — Ничего страшного. Мы найдем тебе автоматическую... о, или гранату! — она указывает большим пальцем на фургон. — С ней очень просто, — ее глаза комично расширяются, и Еве хочется ее пнуть.       — Я не возьму сраную бомбу, Оксана.       — Нет, пока нет, — мрачно говорит она, убирая пистолет назад за пояс шорт и засовывая руки в карманы, — но вскоре ты станешь очень в этом хороша. Как сексуальный, азиатский, полутораметровый Шварценеггер.       Комбинация шерстяного свитера, носков и шорт, надетых на Вилланель, определенно то, что было нужно Еве. Она не может воспринимать ее всерьез.       — А теперь позволь мне показать тебе самозащиту. Подними руки.       Ева моргает.       Вилланель корчит лицо, как бы говоря «ну давай же», и поигрывает бровями.       — Ты серьезно.       — Смертельно. Прямо как твоя стрельба, — дразнит она, сжимая руки в кулаки и слегка подпрыгивая на цыпочках, как матадор, приманивающий свою добычу. — Давай!       Ева стягивает резинку с волос.       — Нет, думаю, я закончила. На сегодня хватит, да и...       Вилланель замахивается без предупреждения, заставая ее врасплох еще до того, как она хотя бы подумает пригнуться. Кулак врезается в ее голову и отбрасывает назад. Вилланель ловит ее до того, как ее ноги подгибаются. В ушах звенит. Вилланель кричит на нее по-русски.       — Пригнуться! Ты должна была пригнуться, blyat, Ева...       — Блять.       — Ева...       — Блять... ай... ай, какая же ты козлина, — она яростно потирает место удара и морщится от тупой боли.       Вилланель опускает ее на землю, что-то бормоча и проверяя, не вскочила ли у нее шишка, которая, как знает Ева, раздуется до размера яйца.       — Ева, я же тебя предупреждала. Извини! Я же сказала, нет? — фыркает она. — В следующий раз тебе нужно... — она продолжает потирать ее висок, но пульсация пронзает глаза, а остатки адреналина затуманивают зрение.       — Мне больно! Господи. Следующего раза не будет, ты невменяема.       — Конечно, немного... я...       Ева смотрит на нее. Боже, какой же виноватой она выглядит. У нее такие большие глаза, прямо как у лани, и они потемнели от сожаления.       Вилланель колеблется.       — Жди здесь, — она отряхивает руки, неловко поглаживает ее по голове, а затем вприпрыжку удаляется к фургону.       Она возвращается с бутылкой шампанского «Клико», покачивающейся у нее в руке.       Ева хмурится.       — И как мне это поможет?       Вилланель закатывает глаза.       — Думаю, настало время ее открыть, нет? — она откупоривает бутылку, из которой выходит приятно шипящий пар. Ева чувствует его хрустящий аромат в ту же секунду, когда пузырьки пронзают воздух.       Она совсем позабыла об их мини-холодильнике, вероятно, набитым еще полудюжиной таких бутылок — это супер непрактично и именно то, что ей нужно. И все же...       — Еще... — она бросает взгляд на свои часы, — еще ведь даже не полдень.       Вилланель пожимает плечами. Она протягивает ей бутылку.       — Мы в отпуске. Время — это концепт.       Ева прыскает от смеха. Она делает большой глоток, морщась, когда алкоголь стекает по горлу.       — Черт, а оно свежее.       Вилланель довольно мычит, поднимая замерзшую бутылку к ее виску, и прижимает к ее голове, пока она не застонет.       — Тише, большой ребеночек.       Ева бы огрызнулась, правда, но все, о чем она может думать, — это о Бирмингеме, о прекрасном, подбитом лице Вилланель, о стакане виски, прижатом к ее губам, о душе и всех сопутствующих молчаливых моментах.       Кроме того, приятно ощущать холод, затмевающий сотрясение, ощущать тепло свободной руки Вилланель, обхватившей ее бедро.       Вилланель смотрит на нее с такой нежностью, с таким пониманием, что все, что она может сделать, — это полностью погрузиться в момент и принять его таким, какой он есть.       — Дежавю.       Вилланель осторожно улыбается ей.       — М-хм, — мычит в ответ она и кивает. Еве хочется, чтобы ее поцеловали, хочется, чтобы о ней позаботились. Наверное, впервые в жизни при мысли об этом ей становится уютно. Она наблюдает, как Вилланель то протягивает ей бутылку для употребления, то прижимает ее к постепенно распухающему синяку.       Это приятно.       Кажется, будто она должна сказать что-то глубокомысленное, что-то вдумчивое, чтобы отразить спокойствие внутри себя, но Вилланель ее опережает.