Two wrongs make a right

      — Почему ты так плохо стреляешь?       — Вау.       — Что? Ева, ты ужасна, — практически воркует Вилланель. — Я думала, в МИ-5 должны... ну, знаешь, это исправлять?       — МИ-5 — тот еще цирк.       Вилланель морщится.       — Я думала... тебе нравилась твоя работа.       — Нравится... нравилась, — она откидывает волосы назад, стараясь на касаться своего виска. — Мне нравилась... — выдыхает она, — ...идея об этой работе? Больше, чем...       — Конечно.       — В смысле... я ненавидела офисную работу, ненавидела бюрократию, всю эту сраную бумажную волокиту. Ненавидела перепрыгивать через обруч, как цирковая обезьянка. Мне нравилась... — желудок сжимается. — Мне нравилась Елена. Благодаря ей... — было весело? Нет, — ...было терпимо. Билл.       Вилланель смотрит и смотрит.       — По большей части, наверное, мне просто... мне нравилась... ты? Это глупо, знаю, боже, мы даже не виделись... может, тогда ты мне не «нравилась»... не знаю... наверное, все же нравилась. Ты была... другой. Пугающей. Я хотела...       — Преследовать меня.       — Точно.       — Поймать меня.       — Наверное. Не знаю.       — Ты хотела поймать злодейку.       Ева сглатывает. В горле першит. Она делает большой глоток шампанского.       — Но не других злодеев.       Конечно, она хотела ее поймать. Она хотела поступить правильно. У нее всегда были самые лучшие намерения, серьезное понимание справедливости, морали, просто где-то она свернула совсем не туда.       — А... Призрак? Рэймонд...       Она качает головой.       — Давай не будем.       Вилланель ставит бутылку рядом с ними. У нее снова этот взгляд, тот, который нежно подначивает, тот, который говорит: «Я знаю тебя, Ева».       — Поговори со мной.       — А я что делаю? — огрызается Ева. Она не хотела грубить. Она ненавидела быть загнанной в угол.       Вилланель делает глубокий, ровный вдох и, прищурившись, смотрит на пылающее небо над водой в течение долгих, медленных минут.       Здесь даже птиц нет. Только блаженная, застойная тишина.       — Мне здесь нравится.       Ева хмыкает. Она видит, как изгибается уголок рта Вилланель.       — Мне нравится быть здесь с тобой.       Она не думает, что когда-нибудь устанет от профиля Вилланель. Она запомнила его на всю жизнь, запомнила его настолько, что могла бы нарисовать его во сне.       — Мне нравится, когда ты мне что-то рассказываешь.       — Это я умею.       — Мне нравится, когда ты откровенна со мной. Когда ты уязвима. Благодаря этому я чувствую себя...       Ева чувствует, как все тело Вилланель расслабляется, а ее голос становится тихим и нежным.       — ...не такой одинокой.       Ева резко поворачивает голову.       — Ты не одинока.       Лицо Вилланель становится ярче, и Ева понимает, что ею манипулируют, но не может заставить себя переживать об этом.       — Каково тебе было в Риме?       — Что?       — Когда ты спасла мне жизнь.       Не спасла. Не добровольно. Ею полностью овладели инстинкты, поглотили ее гигантской волной, пережевали и выплюнули в тот момент, когда она увидела спрятанный пистолет Вилланель.       — Замечательно.       — Ева.       Она скулит, опуская голову, чтобы закрыть глаза ладонями.       — Тебе нужно поговорить об этом, иначе это сожрет тебя заживо. Серьезно. Нехорошо держать все в себе. Ты себе так какой-нибудь рак желудка заработаешь... а это еще хуже, чем курение!       — Так позволь мне курить.       Вилланель цокает.       — Разве не я должна задавать вопросы?       — Почему? Я умею слушать. Тебе гораздо легче дается это в постели, Ева. Если для откровенности тебе нужен секс, может, нам стоит...       — Это было пиздец как ужасно, понятно? — рычит она. — Ясно тебе? Это был худший день в моей долбаной жизни.       Вилланель молчит.       — Я буду жалеть об этом до самой смерти, я заберу это сожаление с собой в могилу, а это чувство так и будет продолжать крушить меня своим сраным удушающим весом, не так ли?       Забавно, как ее тело всегда это делало — воспламенялось за доли секунды, от спокойствия к исступлению. Нико всегда ненавидел в ней эту особенность.       Вилланель воспринимает это спокойно.       — Наверное.       — И я до сих пор не могу поверить... ты принудила меня к этому... ты просто... ты смотрела, как я это делаю... — ее руки начинают трястись, поэтому она сжимает их между бедер, а потом передумывает и встает. — Знаешь что, нет смысла все это повторять, это просто... испортит всем настроение, — о боже. — Что было, то было, так что почему бы нам просто не... забыть об этом?       Вилланель тянется к ее руке и уверенно дергает ее вниз.       — Настроение не имеет значения, Ева. Есть только ты и я. И я прошу тебя довериться мне.       — А, чтобы ты смогла... излечить меня? Наконец-то попробовать себя в этой сфере?       — Нет.       — А что тогда?       Вилланель втыкает пятки в землю, скрещивая лодыжки.       — Чтобы ты смогла выговориться. Чтобы кто-то смог тебя выслушать. Все плохое, вину, злость, страх... ты можешь рассказать мне обо всем. Я знаю, каково это...       Не знаешь, хочет сказать Ева, но ей и не нужно ничего говорить, ее лицо говорит само за себя, если судить по обиженному взгляду Вилланель.       — Я знаю, каково это, — снова говорит она тяжелым, как гравий, голосом.       — Да ну, серьезно? Тебе снятся кошмары? У тебя сводит живот, тебе хочется содрать кожу ногтями? Господи, я часами торчала в ванне, просто... плача, — фыркает она. — Отбеливатель не помог, сколько бы я не терла, оно... прилипло ко мне. Я кричала до боли в легких, прямо в воду. Напивалась. Не помогало.       — Нет.       — Нет, — глухо смеется она. — Я постоянно об этом думаю. Даже когда я не думаю об этом, я все равно об этом думаю. Я убила человека, Оксана. Об этом просто... не забудешь. Никогда. Я убила чьего-то... мужа... отца...       — У него очень уродливые дети, так что я бы не переживала.       Она раздосадовано шлепает рукой по земле.       — Видишь?       — Извини, — хмурится Вилланель. — Ты права. Извини. Я знаю, Ева. Я просто... пытаюсь поднять тебе настроение. Послушай...       — Никакие слова никогда не оправдают этот поступок. Ни уродливые дети, ни те дерьмовые поступки, которые он совершал... не в моей власти принимать такие решения. И не в твоей. Это несправедливо. Ты не была справедливой.       — Ева...       — Мне больно. Вот так все просто. Я чувствую себя... отвратительно.       — Ты не отвратительна.       — Я чувствую себя такой, блять... — она сглатывает твердый, острый комок, — ...грязной. Мне стыдно. Я должна быть в тюрьме. Я... — ее голос дрожит, он выходит чуть громче шепота, когда она шипит: — ...убийца и...       — Ты спасла мне жизнь.       — И забрала чужую.       — Ты спасла меня, Ева. Ты не должна была меня спасать. Это не делает тебя плохой, отвратительной или... недостойной. Иногда то, что мы делаем, — она облизывает губы, играя жилками на челюсти, — находится вне нашего контроля. Наши поступки нас не определяют.       — Но в этом весь смысл. Они нас определяют.       — Ты так думаешь?       Определенно. Ева не собиралась вступать в философские дебаты. Действия и противодействия. Карма. Как бы это ни называли, Ева в это верила.       — Да.       — Я думаю... любовь толкает людей на безумные поступки. Думаю, иногда из добрых намерений может получиться не очень хороший результат. Я думаю, — Вилланель смотрит ей прямо в глаза, и то, как она это делает, заставляет Еву сомневаться, изо всех сил стараться не отвести взгляд, — люди не идеальны, но их все равно нужно любить.       — Брехня.       — Знаешь, когда я впервые убила?       У нее сводит живот. Ей не нужно было это слышать.       — Не надо.       — Мне было пятнадцать, когда я совершила свое первое убийство.       В висках стучит. Она все это знала. Она прочитала это в досье Оксаны. От этого по спине до сих пор пробегали мурашки.       — Мне не понравилось, — морщит нос Вилланель.       Это так нелепо, что Ева не может отвести от нее взгляд.       — Было грязно. Казалось... что этого недостаточно. Это не принесло мне особого удовольствия.       Удовольствия. Господи.       — Я почти ничего не почувствовала, не как ожидала, — морщится Вилланель. — Пока не увидела, как она просто... стоит.       Ева ерзает.       — Анна?       — Да.       Спину начинает сводить судорогой. Она не шевелит ни единым мускулом. Не хочет прерывать.       — А потом, думаю, я почувствовала все. Абсолютно все. По большей части, гнев... потому что была такой глупой. Я думала, что ей... понравится. Что она будет мной гордиться или вроде того. Она всегда говорила мне о том, насколько сильно его ненавидит, насколько она с ним несчастлива. Мне было так стыдно, — в подтверждение она кивает Еве. — Politsya уже приехала. Я не думала о том, что произошло дальше, — она пожевывает уголок рта.       Ева одновременно и пытается и не пытается представить себе эту картину: долговязая пятнадцатилетняя Оксана в зимней одежде, покрытой кровью, стоит у изножья кровати Анны, в комнате Анны, где стояла Ева, недоумевая, что она сделала не так. Или полностью это понимая.       — А следующее убийство? И то, которое последовало за ним? Они стали работой. Привычкой. Думаю, когда ты так часто убиваешь, ты учишься подавлять эмоции. Что бы ты ни чувствовала — грусть, сожаление, сомнение. Но они никуда не деваются. Они глубоко под поверхностью. Тебе просто нужен подходящий человек, чтобы выпустить эти эмоции.       Ева медленно кивает. Была ли она этим человеком? Она не могла вспомнить, когда в последний раз видела Вилланель во всей ее былой красе.       — Не думаю, что я могу их подавить.       Она чувствует, как пальцы Вилланель накрывают ее собственные, осторожно, но нежно.       — Тебе и не нужно. Не со мной.       Вилланель не смотрит на нее, когда говорит, за что она благодарна — это делает момент более легким, менее неприятным для восприятия.       — Я вижу, кто ты, Ева. Я вижу тебя насквозь. И я бы ничего в тебе не изменила.       Это констатация факта. И она поражает, как удар молнии.       Ева неподвижно сидит долгие минуты, обдумывая эти слова и ничего не говоря. Никто никогда не говорил ей такого. Она вполне уверена, что никто никогда к ней этого не испытывал. Не Нико. Не Билл, не Елена, не Кенни. Не к настоящей ней. Не совсем.       Глаза начинает щипать. Она считает проплывающие облака, пытается увидеть в них формы, чтобы отвлечься от тихого присутствия Вилланель, от ее непрерывающегося прикосновения.       Она прочищает горло, чтобы отогнать слезы.       Вилланель уже снова запрокинула голову, чтобы понежиться на солнышке.       Излучаемое им тепло становится все жарче. Оно рассеивает жесткий узел внутри живота.       У Вилланель жужжит телефон, и вот так момент заканчивается.       Ева наблюдает, как она просматривает свои сообщения, свободной ладонью все еще крепко прижимаясь к ее собственной, а большим пальцем придерживая костяшки ее пальцев.       — Значит, все. Мы закончили.       — Что закончили?       — Имя Елены совпадает с именем владельца счета в Абердине. В ее водительских правах подходящий индекс.       Ева ждет.       — Она получает кучу денег.       Отчасти она чувствует облегчение — недостающая часть головоломки. Все хлебные крошки привели их именно к этому.       А с другой стороны она хочет поехать домой, и хотела этого уже несколько дней, с тех самых пор, как Вилланель выгнула спину и позволила ей называть себя Оксаной.       Она проводит левой рукой по травинкам, срывает горсть и отдает их во власть легкого ветра.       — Мы могли бы остаться здесь.       — Хорошо.       — Нет. Мы могли бы... остаться здесь. Могли бы. Мы могли бы отправить вместо нас Медведя. Мы могли бы остаться здесь навсегда.       Вилланель надувает щеки.       — Ева.       — Мы могли бы завести собаку.       Это вызывает у нее настоящий, душевный русский смех.       Это забавно. И в то же время нет. А почему бы они и не могли завести собаку? Глупого маленького ретривера. Уж лучше его, чем курицу. Вилланель могла бы дать ему любое имя. Пусть это не Аляска, но тоже неплохо. Они могли бы научиться добывать пищу. Ева могла бы научиться читать карту. Они могли бы быть счастливыми.       — Могли бы. Не... «foofooshka»...       — Фу, Ева. Что...       — Что? Фуфошка... правильно? Так ты ее назвала... ту тявкающую...       Вилланель меняется в лице от воспоминания. Нежно щурит глаза.       — Фифочка. Ты помнишь.       — Едва ли.       — Знаешь, что это значит?       Она пожимает плечами и поджимает губы.       — Проститутка.       — Мы ведь говорим о собаке. Какая же ты феминистка.       — Ева.       — Что? Дай насладиться моментом. Хотя бы немного. Хотя бы до тех пор, пока мы не вернемся к настоящей жизни и перестанем быть... счастливыми.       Вилланель прикасается к ней.       — Это настоящая жизнь.       — Ты поняла, о чем я.       — Ева, — снова нежно говорит она, и Ева чувствует, как ее пальцы ведут ее к глазам Вилланель. — Нам не обязательно жить в лесу, чтобы быть счастливыми. Мы можем быть счастливыми где угодно. Я счастлива. Думаю, в этом весь смысл. Я думала, что хочу... красивую одежду и всякие вещи, большие дорогие отпуска, еду, прекрасных незнакомцев, искусство, бассейн, но... если все, что тебе нужно, — это собака, если ты этого хочешь, то мы заведем собаку. Хорошо? Мы закончим свою работу, приедем сюда с собакой и будем счастливы.       Тогда весь мир снова становится туманным. Ева моргает и отворачивается.       Вилланель ждет, как всегда и ждала. Она не торопит ее, не настаивает, как это делал Нико и иногда Хьюго. Она лишь ровно дышит, ждет и встречает ее с распростертыми объятиями, когда она, наконец, решается, и крепко прижимает к себе, даже когда она дрожит, увлажняя и портя мягкий, дорогой кашемир идеального шерстяного свитера Вилланель.