Two wrongs make a right

      Вилланель перекатывается на бок, подперев голову рукой. Ее глаза бегают по всему телу Евы, кроме лица, оценивая проделанную работу.       — Если бы я знала, что ты так часто будешь голой, — она проводит пальцами от пупка Евы, минуя засос, вверх между грудями, минуя еще один, — я бы не накупила тебе столько одежды.       Пальцы щекочут. Ева вздрагивает, накрывая их рукой.       — Это все твоя вина, дорогая. И... мне нравится быть голой.       Это было ложью.       Нет, ей правда нравилось быть голой. С Вилланель.       Но ни с кем другим. Она ненавидела школьные раздевалки, уроки плавания, купальники; ненавидела пьяный секс в колледже, то, как ее бойфренды подлизывались к ней в разной степени обнаженности, заставляя ее чувствовать себя чужой в своем теле; ненавидела Нико за то, как он вальсировал по дому с голой задницей средь бела дня, ожидая, что она будет делать то же самое. Это было противно, она чувствовала себя уязвимой и чуткой к каждому своему недостатку.       С Вилланель она не переживала об этом. С ней это освобождало. С ней это было комфортно, и как же было приятно, когда иногда она пялилась на нее так, будто никогда раньше не видела женщину. А Ева знала, что она видела десятки женщин, и от этого становилось еще приятнее.       — Мне нравится быть голой с тобой, — поправляет она себя и протягивает руку к телефону Вилланель, чтобы проверить время.       Боже, как у нее все болело. В лучшем смысле этого слова.       Все тело онемело от чистого удовлетворения.       Фургон нагрелся, освещенный экраном телефона, открытым ноутбуком и светом, проникающим с улицы. На этот раз на небе висела круглая красивая луна — не такая, как в Котсуолдсе, не крошечный полумесяц, оставляющий коттедж покоиться в темноте.       Будь она писательницей, то уже бы придумала хорошую метафору.       Она вводит пин-код и открывает галерею фотографий, чтобы просмотреть воспоминания.       Сколько же они их сделали.       Она чувствует, как Вилланель смотрит на нее еще минуту, прежде чем лечь, чтобы присоединиться к ней.       — Ты много фотографируешь.       — Я не привередлива.       — Они хороши.       Она пролистывает снимки городов, перебирая недели за секунды, замечая только цветные вспышки, отделяющие солнечные дни от пасмурных.       Там много фотографий ее самой.       Она открывает одну из них и зависает над ней пальцем, пока ее лицо не загорается.       Вилланель ничего не говорит, но ее дыхание учащается, становится шумным.       Она перелистывает на следующую фотографию, а затем на другую, на некоторых из них она улыбается, на некоторых — нет. Некоторые сделаны так близко, что Ева может видеть свои морщинки, седину. Некоторые сделаны с приличного расстояния; запечатленные моменты, которые она вспоминает только сейчас: как она смотрит на витрину, как теребит свои волосы.       На всех них она счастлива. На них она сияет, из-за чего едва ли узнает себя.       — Ты хорошо выглядишь. Счастливо.       Она смеется.       — Я счастлива.       Вилланель прижимается к ней поближе, устраиваясь у нее под боком.       Ева сглатывает. Светлые волосы, рассыпанные по ее груди, такие мягкие, а еще мягче они на затылке и виске Вилланель. Вилланель издает тихий звук, когда она касается ее там, из-за чего грудь наполняется чем-то болезненным и темным.       — Так ты его включишь?       Ева смотрит на ноутбук. Чувство никуда не уходит, оставаясь, словно туман.       — Я знаю все слова, — полухвастливо и полусмущенно шепчет Вилланель.       Ева озаряется, неохотно расплываясь в ухмылке.       — Ну конечно, знаешь.       — Это мой любимый фильм.       Когда она смотрит вниз, Вилланель надувает губы.       Она протягивает руку и нажимает на сенсорную панель, и по экрану ползут вступительные титры «Шрека».       Она пытается связать мультфильм со всем остальным, что она знает о Вилланель. Каким-то образом он идеально ей подходит, но в то же время и совершенно не подходит, и она проводит большую часть просмотра взвешивая эти мысли, представляя, как Вилланель смотрит его после работы, в своей пижаме, в Париже, в Вене, во многих европейских городах в окружении закусок, но всегда в одиночестве.       В конце концов она начинает думать о Вилланель с Константином — обо всех моментах, когда он отказывал ей в совместном просмотре фильма, будучи слишком занятым более важными делами. У него никогда не было времени, чтобы просто остаться с ней.       Она думает о том, как в такие моменты все эмоции покидали лицо Вилланель, которое искривлялось в защитной реакции. Она думает о том, как все эмоции правда покинули ее лицо, когда не стало Константина. Она думает о том, как она выглядела, когда узнала об этом.       Ева прижимает ее ближе к себе и поправляет одеяла.       Их ноги скрещиваются.       Из-за одеял становится жарко, и она начинает потеть, но это приятно — задыхаться от близости, приветствовать ее запах и позволять ей просачиваться сквозь каждую клеточку тела.       Вилланель не шевелится на протяжении двух часов. Ее ровное дыхание убеждает Еву, что она спит.       Ева позволяет своим пальцам блуждать, вырисовывая узоры на изгибах ее тела, но не получая в ответ никакой реакции.       А затем раздается смешок, и она чувствует прикосновение босых ног и легкое ерзание. Ева снова начинает чувствовать свою онемевшую руку, которую она все равно держит неподвижно, боясь разрушить чары.       Она лежит в такой позе до самых титров, а затем еще немного, позволяя пальцам Вилланель выстукивать на ее животе ритм заключительной песни.       Когда фильм заканчивается, Вилланель прижимается к ней всем телом, используя ее как кокон.       — Наконец получила то, что хотела, — мягко подталкивает она, не в силах сдержать самодовольную улыбку, которую не видит Вилланель. Она чувствует... наверное, гордость — не совсем подходящее слово, но что-то близкое к этому, ведь она первый человек, которому Вилланель позволила сделать это вместе с ней.       Она этого не ожидала, но это затмевает все их другие первые разы, которые они разделили между собой.       С подушки доносится приглушенное ворчание.       Того, с кем можно смотреть фильмы.       Ева видит, даже при тусклом освещении, как напрягаются плечи Вилланель.       Это не хорошее напряжение (она знает, как это выглядит), оно другое; плечи слишком высоко поднимаются к ушам, спина выпрямлена. Подушка шуршит, когда о нее трется Вилланель.       А потом она шмыгает носом.       Ева опускает на нее глаза.       — Эй.       Вилланель качает головой.       С волосами, походящими на птичье гнездо, и свернувшись на изгибе ее руки, она выглядит такой маленькой.       Ева не давит на нее, хотя и хочет, опасаясь, что она перегнула палку, заплыла слишком далеко в этом бассейне близости. Как забавно — Шрек: интимнее, чем совместное купание. Или балансирование на грани смерти.       Она не давит, но просовывает пальцы между подушкой и щекой Вилланель, потирая влажные места и чувствуя, как изгибается и дрожит ее рот, наконец формируя слова:       — Я его забуду.       Ева сглатывает.       Кажется, будто Вилланель трясется вечность — мелкая дрожь, жаждущая вырваться из нее огромным порывом. Ева хочет и помочь ей сдержать его, и позволить ему выйти наружу.       — Все мелочи.       Она впивается зубами в щеку, сильно сжимая, пока пульсирующая боль не пронзает мозг.       — Так и происходит после смерти.       — Оксана...       — А потом забуду и важное.       — Не забудешь.       — Я забыла своего отца.       — Это... другое. Дети помнят иначе.       — Я не хочу его забывать.       — Я знаю. Константин... — его невозможно забыть, — ...ты его не забудешь.       — Я забуду... сигареты, которые он курил. Водку, которая ему нравилась. Это все мелочи. Но они важны.       Ева до сих пор помнила подобные мелочи о своей бабушке: как она приправляла свои токпокки, запах цветов в ее доме, форму ее рук.       — Скорее всего, их ты запомнишь лучше всего.       — Его глупый смех. Его любимое ругательство... ublyudok, кстати.       Ева кивает, будто понимает, и прикусывает кончик своего языка.       — Ты не забудешь, какие чувства он в тебе пробуждал.       Может, она ничего и не расскажет Вилланель — ни о Константине, ни о Каролин, ни о той записи из «Горькой Пилюли». Он мог бы остаться в ее воспоминаниях таким — увековеченным в хорошем свете. Еве было так неловко объяснять ей суть самой смерти, будто она никогда с ней не сталкивалась, а она ведь была... алло.       Она помнит, как объясняла то же самое своему пятилетнему племяннику, когда умер его хорек — как хорек отправился в хорьковый рай, чтобы жить там со своими друзьями-хорьками, в надежде, что Айзек не будет плакать, ведь он был слишком мал, чтобы понять что-то столь сложное, как «ушел навсегда».       Она задается вопросом, теряла ли раньше Вилланель кого-то, кто имел для нее значение. Может, Анну. Но имела ли она значение? Как?       Ева вздрагивает от навязчивой мысли о пятилетней Вилланель, психопатически пытающей хорька.       А потом она не видит ничего, кроме Вилланель, которая смотрит на нее снизу вверх покрасневшими зелеными глазами и вытирает сопли с носа.       Решено.       Она похоронит свою тайну на глубине шести футов рядом с Константином, а затем выкопает ее в тот же момент, когда Медведь выкрутит ей руку с дозой реальности.       Ева проводит костяшками пальцев по ее подбородку, потирая его, пока ее губа не перестанет дрожать. Она не обнимает ее — не хочет, чтобы она снова заплакала.       Вилланель наклоняет голову, чтобы потереться ртом об ее пальцы, которые сжимают его в забавные формы, а затем, ни на секунду не прерывая зрительного контакта, резко прикусывает ее костяшки с такой силой, что Ева шипит, но позволяет ей сделать это.       — Он пробуждал во мне те же чувства, что и ты.       Ева решает рискнуть.       — Возбуждение?       Лицо Вилланель меняется с радостного на серьезное, а затем снова на искреннее. Еве нравилось искреннее. Это ей нравилось больше всего.       — Будто у меня есть семья.       «Оу» застревает у нее в горле. Она сглатывает. Кивает. Чувствует, как губы растягиваются в кривой, сочувствующей улыбке, а внутри все булькает, будто внутренности вот-вот уплывут или лопнут.       Тогда она вспоминает.       Наверное, сейчас самое подходящее время.       — Оксана.       Она мычит.       — У меня для тебя кое-что есть.       Глаза Вилланель широко раскрываются от растерянности, и она с нежностью и напряжением в голосе говорит:       — Что?       — Кое-что... по сути, чушь, просто шутка...       — Подарок? — она садится; одеяла сбиваются в кучу под ее грудью. Она робко переплетает свои пальцы. У нее охрип голос, а сама она вся в засосах и слезах, но она так прекрасна и изменчива, и Ева любит это больше всего на свете.       Она находит подарок, засунутый в передний карман ее сумки, но теперь она не до конца уверена, зачем она дарит его Вилланель — чтобы подбодрить ее, или чтобы избавиться от своего чувства вины?       — Закрой глаза.       — Оу... а можно угадать?       — Протяни руку.       Вилланель поджимает губы, возбужденно сверкая глазами, прежде чем замереть. Это поражает Еву — как быстро сменяются эмоции на ее лице, и как часто это происходит из-за нее.       Она кладет подарок на ладонь Вилланель.       Вилланель сжимает пальцы. Она сдерживает улыбку, а затем открывает глаза, резко выдыхая через зубы.       — Ева.       Она произносит одно слово, и оно значит все сразу: «спасибо», «почему?», «он прекрасный», «он дерьмовый», «я же взрослый человек» и «это именно то, что мне нужно».       Ева довольно откидывается назад, неуверенно опираясь на руки. По большей части она чувствует себя кем-то между подростком и родителем, жонглирующей между натиском абсолютной влюбленности и крохотным материнским инстинктом.       А еще она чувствует себя засранкой, потому что это, должно быть, худшая вещь, которую она когда-либо покупала кому-то.       Вилланель держит его обеими руками с такой нежностью, будто держит фарфор, вертя его из стороны в сторону, проводя большим пальцем по лицевой стороне, по этикетке, по швам.       — Ха.       — Знаю...       — Ева, — ее голос понижается, а лицо выражает искренность. — Это...       Медведь.       — Ага.       — Он в килте.       — Да... выбора у меня особо... э-э... не было, — бубнит она.       Они были в Шотландии. Единственные медведи, которых она могла найти, продавались в килте или с бутылкой «Талискера», и у нее не было времени на выбор.       Этот подарок должен был быть забавным, но Вилланель приняла его очень близко к сердцу, если судить по ее расплывчатому, сраженному наповал взгляду. А затем...       — Три с минусом за оригинальность, — невозмутимо говорит Вилланель, зарабатывая себе пинок, — но пять за... — и чуть тише: — все остальное.       — Можешь его выбросить.       Вилланель резко вскидывает голову.       — И зачем мне его выбрасывать?       — Это медведь.       — Да. Ты своего сохранила.       Ева неопределенно машет рукой.       — Никто никогда...       — Не дарил тебе паршивые подарки... знаю, ничего страшного, мне пришлось импровизировать...       — Нет. Просто... подарки.       — Что?       — Мне еще никто никогда ничего не дарил. Не так, — Вилланель крепко обнимает медведя, так, что его пушистая голова упирается ей в грудь, скрываясь под подбородком.       В этот момент она могла бы попросить ее о чем угодно, и Ева дала бы ей это. Она бы растратила все свои сбережения только для того, чтобы купить даже что-нибудь такое глупое, как одежду от Малберри, а она знала, что Вилланель больше не интересовали эти вещи.       Она не знает, что сказать. Ей и не нужно ничего говорить.       Вилланель прочищает горло и смотрит ей прямо в глаза.       — Нужно было сказать то, что думаю.       Ева щурится.       — Когда?       — В Лондоне. В Хэмилсе.       — Меня там не было.       — Нет, — смеется Вилланель. — Это было до того, как я собралась увидеться с тобой. Я хотела купить что-нибудь... романтическое. Я хотела записать что-то другое, а потом... это показалось неправильным. Произносить эти слова в микрофон, а потом дарить тебе его после того, как ты... — она нервно морщится.       Ударила меня головой.       — Да, — корчится Ева. — Извини.       Вилланель устремляет на нее строгий взгляд.       — Что ты собиралась сказать?       Вилланель склоняет голову набок и смотрит на нее, а затем закатывает глаза от собственных мыслей и переводит взгляд на окно.       В груди трепещет.       — Скажи мне.       Вилланель делает глубокий вдох, неуверенно говоря:       — Это глупо.       — Нет, не глупо, — Ева приближается к ней, тыча медведю в спину. — Нет, не глупо, — снова нежно говорит она, наклоняясь, чтобы поцеловать ее обнаженное плечо. — Ну? — она кладет на него свой подбородок, поднимая голову, чтобы поцеловать ее в щеку.       Вилланель же поворачивается, чтобы поцеловать ее в губы, а затем снова отворачивается к окну.       — Я постоянно о тебе думаю.       Она произносит эти слова через несколько минут, и Ева не уверена, что это — утверждение или ответ на ее вопрос — но принимает и то, и другое. Она не зацикливается на том факте, что это звучит ужасно похоже на что-то другое — на признание, на секрет, который Вилланель так жаждала ей раскрыть, на то, что Ева чувствует всей своей душой. Она удивлена, что не сказала это первой.       Ева убирает одеяла и медведя с колен Вилланель и поворачивается к ней лицом, чтобы оседлать ее и вывести из внезапного уныния.       — Я куплю тебе больше вещей.       Вилланель выдавливает улыбку.       — У меня есть вещи.       — И что? Я куплю тебе еще.       — Я их не хочу.       — Нет, конечно не хочешь. Видела бы ты, как у тебя глаза загорелись.       Вилланель с силой сглатывает; ее горло шевелится. Она выглядит сонной и полной решимости оставаться серьезной. Ева делает толчок и наклоняется, чтобы снова ее поцеловать, выпуская теплый воздух изо рта, чувствуя умный, осторожный язык Вилланель.       — Я буду дарить тебе совершенно неожиданные подарки. Цветы. Ноты. Может... гончарный набор! Прикольные носки. Журнал. Подписку на Nat Geo. Секс-игрушки...       — Ладно, погоди...       Она прыскает от смеха.       — О, такое тебе нравится?       — Может быть.       Вилланель использует секс-игрушки. Мысль задерживается. Мысль задерживается, и Ева ее обдумывает, серьезно пережевывая, пока голову не заполняют образы Вилланель, извивающейся от какой-нибудь игрушки на дистанционном управлении, или Вилланель, прикованной наручниками к кровати, или Вилланель, трахающей ее страп...       Она качает головой.       — Всякие глупые мелочи. Чтобы напомнить тебе, что ты... — она делает паузу, — ...что ты этого заслуживаешь.       — Зачем?       Ева пожимает плечами. Она не была в этом хороша: не могла ни готовить, ни делать особенно хороший массаж, ни придумывать творческие подарки. Нико ненавидел в ней это, потому что он-то был в этом хорош, и это всегда было похоже на соревнование, в котором она неоднократно занимала последнее место.       — Не знаю... чтобы ты чувствовала себя любимой? Так, как чувствовала себя с Константином.       — Я и так это чувствую.       Ева хочет поддаться мелочности и спросить «и откуда ты это знаешь?», потому что она не особо умела это показывать, ни Вилланель, ни кому-либо еще в своей жизни. Чего она не хочет, так это чтобы Вилланель прямо спросила ее об этом. Произнести эти слова вслух казалось слишком дешевым, банальным, а то, что чувствовала Ева, не было ни тем, ни другим.       Вилланель проявляет милосердие и обвивает руками ее талию, опуская лоб на ее плечо, из-за чего ее следующие слова выходят невнятными:       — Я чувствовала это с Анной. Не так, как сейчас... даже не близко. Но немного... совсем чуть-чуть. Это было нереально. Но казалось реальным.       — Тебе было пятнадцать.       Вилланель выпрямляется.       — Анна дарила мне подарки.       — Анна была человеком, который... — осторожно ступает она, — положил глаз на несовершеннолетнюю... — и это звучит так ужасно клинически, так обвиняюще, что ее мгновенно заполняет чувство сожаления.       Вилланель кивает.       — Она была единственной, кто проводил со мной время.       — Это... очень низкая планка, — не может сдержать Ева.       — Думаю, мне это казалось любовью. На то время. Будто она хотела, чтобы я была ее и ничьей больше. Она думала, что у нее получится забрать себе меня, но еще и Макса. Особая игрушка, с которой можно поиграться. Никто не хотел играть со мной. Было приятно.       — Она чего-то от тебя хотела.       Вилланель пожимает плечами.       — Оксана, — она поднимает руки к обнаженным предплечьям Вилланель, проводя ладонями вверх по мышцам, и еще выше, туда, где кожа более бледная, скрытая от солнца. — Я ничего от тебя не хочу, — она сжимает бицепс Вилланель, переходит к ее плечам и нежно сжимает и их.       Вилланель шмыгает носом, ухмыляясь.       — Это не правда.       — Я не хочу того, что ты не хочешь мне дать. Конечно, я хочу... чего-то... для тебя. Для нас. У меня простые желания, как, например... остаться в живых... — смеется она, — чтобы ты всегда готовила... — невинно ухмыляется она. — Но я никогда ничего у тебя не заберу. Хватит, — она поднимает руки в знак капитуляции. — Клянусь, я больше не стану разбивать твое шампанское.       Вилланель смеется, но не по-настоящему, и из-за этого она видит все крохотные шрамы, которые оставила на ней любовь Анны, потому что это была вовсе не любовь. Это была боль. И Ева лучше всех знала, как иногда бывает невозможно отличить одно от другого.       Вилланель поднимает на нее глаза (они потемнели, а губы сжались в прямой линии), берет один из темных локонов и накручивает его на большой палец.       — А я... — она отпускает кудряшку, — разрушила твою жизнь?       Слова вылетают так внезапно, словно брошенная прямо в сердце граната.       — Как я разрушила жизнь Анны. Ты... считаешь меня монстром?       Ева хочет покачать головой, заставляет себя это сделать, но не может. Вместо этого она берет ладонь Вилланель и целует ее вместе со своими следующими словами:       — Ты много кто.       — Это не отвечает на мой вопрос.       — Я думаю... — она прочищает горло, опираясь подбородком на руку Вилланель. — Я думаю, что внутри всех нас живут монстры, просто у большинства людей получается их скрывать.       — Ну, у меня не получилось!       — Нет, — с любовью кивает Ева.       — Думаю, мой монстр поощрял твоего монстра.       — Думаю, я этого хотела.       — Как Шрэк.       — В точку.       — Ева?       — Да?       — Я не думала, что это когда-нибудь закончится. А потом пришла ты.       — И встретила тебя на полпути.       Вилланель кивает, жадно притягивая ее ближе, одной рукой обхватив бедро, а другой пытаясь сбросить медведя с кровати.       — Как думаешь, сможешь выпустить своего монстра еще разок — как в старые добрые?       Вилланель не отвечает, а только крепко ее целует, стирая все фантазии о секс-игрушках, мысленную заметку сходить в Коко де Мер, вину из-за тайны Константина, страх перед завтрашним днем и всем, что их ждет впереди. Совсем ненадолго. Хотя бы на одну ночь.