Two wrongs make a right

      Ева смотрит на Вилланель, а Вилланель смотрит мимо нее, подперев подбородок рукой и устремив взгляд на бурю, содрогающую стекла на окнах и отражающуюся серыми тучами на узорчатой плитке на полу отеля.       Серый цвет сочетается с шерстяной водолазкой и отутюженными брюками Вилланель. На ногах у нее вязанные носки, скрывающиеся в черных мужских мокасинах.       Она выглядит как грустная, сексуальная викторианка. Ева знает, что в этом есть своя изюминка, но не останавливается на этой мысли по нескольким причинам.       Первая причина: они снова на людях, и хотя она изо всех сил старалась вспомнить, как вести себя в обществе, получалось у нее с трудом.       Вторая причина: она вполне уверена, что Вилланель стремилась к сдержанному профессионализму, а не к намеку на очень плохо спланированную фантазию. Она выглядит нежно, но раздраженно; рукава водолазки опускаются до костяшек пальцев, а на столе лежит нетронутый тост с яйцами всмятку.       И третья причина: серый цвет сочетается и с настроением Вилланель, а Ева слишком устала, чтобы попытаться ее расшевелить.       Вилланель отвечала ей короткими фразами с тех пор, как они приехали, огрызаясь на нее, сначала когда она предложила понести их багаж, а затем из-за ее неловко вежливой благодарности портье, ожидавшему у входа. Это его работа, Ева. Ты не служанка.       Излишне говорить, что ее оставили распаковывать чемоданы в одиночестве, пока Вилланель принимала душ.       А потом она легла рядом с ней на великолепную индустриальную металлическую кровать, которая так и кричала: «Добро пожаловать в Абердин! Здесь вы отморозите себе все, что только можно, но зато у нас есть деньги!» И хотя отчасти Ева ожидала, что Вилланель либо заплачет, либо начнет войну, она не сделала ни того, ни другого, а просто свернулась калачиком под всеми одеялами, которые у Евы не хватило духу отобрать.       Она отхлебывает свой горячий кофе.       Он с горечью ложится на кончик ее языка, рядом со всеми спорами, которые они могли бы вести.       Она этого не заслужила — с Вилланель не было так трудно уже несколько недель, а Нико играл с ней в молчанки столько, что ей хватит этого на всю оставшуюся жизнь, так что больше она это терпеть не станет. Она не сделала ничего плохого, кроме того, что ужасно водила машину и немного помешалась на расписании.       Она ставит чашку на блюдце и слегка барабанит пальцами по стальному столу.       — Ты... угрюмая.       Вилланель никак не реагирует, слишком увлеченная погодой, чтобы обратить на нее внимание. У нее этот унылый, отстраненный взгляд, который означает, что ее нужно оставить в покое, вот только она не собиралась оставлять ее в покое. А еще у Евы нет бумажника, так что уж лучше она поговорит об ее настроении, а не об оплате счета.       Она меняет тактику и пинает ногу Вилланель.       Глаза Вилланель мерцают, но подбородок все еще сжат в руке, и, боже, если бы она не была кем-бы-они-там-ни-была для Евы, она была бы просто козлиной.       Ева снова подталкивает ее ступней.       И еще раз — на всякий случай.       — Ева.       Это почти спектакль: Вилланель дуется ради драматизма. И Ева могла бы вытащить ее из этого состояния, она могла бы это сделать, ей просто нужно чуть больше настойчивости, чуть больше...       Она закусывает верхнюю губу и выдыхает, изо всех сил сдерживая свою решимость, пусть ее голос и пропитан ею.       — Я сделала что-то не так?       Вилланель качает головой.       Конечно, она сделала что-то не так. Она так сильно облажалась, что мысль о возвращении в Лондон заполняла ее нервным чувством обреченности. Последние три ночи она провела, уставившись в потолок, запихивая свой внутренний монолог так глубоко, что Вилланель никак не могла услышать, как он кричит внутри нее, даже прижавшись ухом к ее груди.       — Ты будешь доедать свои яйца?       — Нет.       — Ты будешь со мной сегодня разговаривать?       Наверное, слова выходят мягче, чем она хотела, потому что Вилланель опускает руку и пару раз моргает, рассматривая свои яйца с искренним беспокойством, будто они не лежали перед ней большую часть прошедшего часа.       Ева впервые видит, чтобы Вилланель не ела, и это почти хуже, чем все те моменты, когда Вилланель с жадностью поглощала еду, все те моменты, когда Вилланель протягивала руку и забирала себе все остатки ее еды, прежде чем Ева успевала хотя бы услышать «ты будешь доедать?»       Вилланель поднимает вилку, медленно откусывает холодное яйцо и делает быстрый глоток остывшего чая. Ева наконец сдается.       — Оксана...       Вилланель выпрямляется.       Еву до сих пор поражало, какой силой обладало это имя; оно такое интимное, но такое властное, знакомое, полностью подчиняющее себе Вилланель.       — ...мы не можем так продолжать.       Когда Вилланель ссутулится, Ева жестом указывает между ними.       — Это, — она наклоняется вперед, — так не работает.       Вилланель кивает. Не смотрит в глаза Евы. Несколько раз стискивает челюсть, покусывая внутреннюю часть рта. Сглатывает. Часто моргает. Ева вдруг с ужасом осознает, что она может расплакаться.       Она протягивает к ней руку, но Вилланель уже уперлась лбом в тыльную сторону своей ладони, потирая его взад-вперед, словно пытаясь стереть свои чувства, успокоить слезящиеся глаза.       У Евы тоже жалит глаза. Все ее лицо словно горит, как будто она вот-вот взорвется от того, насколько бесполезной она себя чувствует — дважды за три дня вызвать слезы у такого человека, как Вилланель, должно быть каким-то рекордом.       Она смотрит, как плечи Вилланель быстро поднимаются и опускаются, но от нее не слышно ни звука. Еву переполняет чувство облегчения.       Она не знала, с чего начать. Она нервно оглядывается по сторонам, а затем через плечо, осматривая барную стойку и других гостей, ни один из которых не обращает на них ни малейшего внимания, неторопливо завтракая за приглушенной беседой.       Она знает, что уже очень скоро им нужно будет отправляться в путь.       Пока она набирается смелости, чтобы продолжить разговор, Вилланель уже выглядит более собранной, но смиренной.       Она достает телефон и проводит им по столу.       Ева наконец видит то, что так расстроило Вилланель, и съеживается в попытке не согнуться напополам.       — Блять.       Вилланель откидывается на спинку стула, обхватив себя руками.       Телефон пристально смотрит на нее — электронное письмо от Ирины с одним вложением.       Константин Васильев       Поминальная и похоронная служба       14 сентября 2021 года в 16:00       Ева скручивает и раскручивает руки под столом. Вонзает ногти в запястье. Раньше она делала это с острым краем своего обручального кольца, но это никогда не заземляло ее так, как ей это было нужно.       Похороны должны были состояться через неделю. Этого времени было недостаточно.       Она не знала, что делать.       Она не могла себе этого представить.       Ей не хотелось думать о людях, которых она там увидит, о ничтожной тишине, пронизанной мрачной двуличностью, которую могла принести только преступная жизнь. Больше всего ей не хотелось представлять там Вилланель и себя рядом с ней, изо всех сил пытающуюся сохранять хоть какое-то подобие самообладания.       Она не знала, что сказать.       Оказывается, говорить ей ничего и не нужно, потому что стул Вилланель царапает пол, и она встает, кратко бросая на Еву затуманенный взгляд и «пойду соберусь» на прощание, прежде чем оставить ее наедине со своими мыслями.       Ева опускает локти на стол и закрывает лицо руками.       — Вот же блять. Блять, блять, блять.

***

      На полпути по коридору она слышит крик Вилланель. Рука с картой-ключом зависает над замком, и она прислушивается: череда «блять», «сука» и других русских ругательств, которые она, наверное, могла бы получить и в свой адрес, если бы представилась такая возможность.       Когда она входит в номер, Вилланель всем своим весом наваливается на чемодан и упирается в него коленом, отчаянно пытаясь его захлопнуть.       Он не поддается.       Отчасти это вина Евы — она ужасно паковала вещи в дорогу.       Вилланель хлопает ладонями по чемодану и рычит.       — Ладно, ладно. Давай я... — Ева подбегает к ней — два тела лучше, чем одно. Она опускается на колени рядом с Вилланель, которая дергает за молнию, сдавленно скрипя зубами.       — Я справлюсь.       — Ты сломаешь...       — Ева! — рявкает Вилланель. Она это не специально. Ева понимает это, потому что та мгновенно сдувается, откидываясь на корточки и вздыхая. — Я справлюсь.       — Я вижу.       Вилланель убирает с лица выбившиеся из незатянутого пучка волосы. Она выглядит уставшей. Больной. Похоже, ей нужно, чтобы Ева хоть раз побыла сильной, и Ева к этому готова, она была готова с тех пор, как Вилланель надрали задницу в Бирмингеме, — просто она еще никогда не использовала свою готовность.       Она собирает волосы в высокий хвост и закатывает рукава.       — Он набит до усрачки.       Вилланель моргает.       Ева воспринимает их багаж как метафору, но не указывает на это.       — Хочешь выбросить пару вещей или...       У нее звонит телефон.       — Сука...       Вилланель фыркает в тот момент, когда Ева смотрит на номер звонящего и отходит.       — Привет, не мог бы ты...       — Доброе утро, Ева.       — Сейчас неподходящее...       — Да у вас вечно неподходящее время! — добродушно перебивает Медведь. — Где вы? — раздается его голос. Ева быстро переводит взгляд с рассеянной Вилланель на зеркало туалетного столика. Она еще никогда в жизни не выглядела такой виноватой.       — Мы выезжаем в пять.       — Адрес у вас есть?       — М-хм.       — И он совпадает с адресом на правах Елены.       — Конечно.       Она слышит, как Медведь сглатывает на другом конце провода. Слышит шорох упаковки от сладостей.       — Ева...       И вот оно.       — ...ты ей уже рассказала?       Вилланель оглядывается через плечо, но ничего не говорит, и Ева начинает лихорадочно соображать, какую ложь она сможет состряпать.       — Еще нет... слушай, не мог бы ты... мы уже на пороге, если...       — Тебе нужно...       — Знаю. Да. Потом созвонимся, я...       — У тебя осталась неделя, Ева. Ты же не можешь ожидать, что она раскачается и...       — Потом созвонимся, — снова выпаливает она и случайно вешает трубку до того, как слово «пока» успевает сорваться с его губ.       Вилланель торжествующе сидит на чемодане, упершись локтями в колени.       — Что мне рассказать?       Ева убирает телефон в карман. Во рту пересохло.       — Ничего.       Вилланель встает, разглаживает свою водолазку и подходит к ней, колкая, но любопытная. Вот, в чем вся суть интимности: ее трудно найти, а увернуться от нее — еще труднее. Вилланель знала ее как свои пять пальцев.       Тяжесть ее взгляда отдается в распухшем горле Евы, задерживая воздух и слюну.       — Нам пора выезжать.       — Конечно.       Вилланель все еще смотрит на нее, не убежденная.       — Нам целый час ехать.       — Я это знаю.       — И там дождь... было штормовое предупреждение.       — Правда? — саркастически воркует Вилланель, но она смягчилась, ссутулилась, положила руки в карманы. Она смотрит на Еву. Разница в их росте опускает с небес на землю. Ева вспоминает о Лондоне, о Призраке и полосатом брючном костюме Вилланель, обо всех тех моментах, когда ее очарование стыдило Еву, но в итоге превратилось в нечто более уютное, близкое и настоящее.       Ева сцепляет пальцы перед собой. Она будет стоять на своем. Она больше не позволит, чтобы на ней топтались, — никогда — и не позволить собой манипулировать.       У Вилланель подрагивают губы. Кажется, будто она на грани извинений, уступка, прикосновения. Ева закипает от чувства вины. Она почти сознается и созналась бы, если бы Вилланель приблизилась к ней, а не отклонилась, протягивая руку к чемодану.       — Мы опоздаем.       Ева выдыхает. Проводит руками по лицу.       В промежутке между сегодняшним днем и сегодняшним вечером им предстоит найти хранителя, за которым они гонялись весь последний месяц, извлечь из него информацию, не запачкав руки кровью, и спланировать маршрут обратно в Лондон, предпочтительно оставшись в живых и сохранив дружеские отношения.       О, а еще Ева расскажет Вилланель о Константине. Она была обязана это сделать. Только она могла рассказать ей об этом, Вилланель не станет слушать это от кого-то другого. И если это означало, что Вилланель никогда больше не заговорит с ней, никогда больше не захочет ее видеть, что ж, по крайней мере, Ева могла сказать, что у нее было всё.       Однажды она обо всем ей расскажет.       Это будет худший день в ее жизни.