Two wrongs make a right

      Дождь барабанит по крыше автомобиля. Ева сидит на пассажирском сиденье и позволяет его непрекращающемуся стуку поглотить себя.       Вилланель держит ее на расстоянии вытянутой руки; между ними разложена дорожная карта.       5G не работал на таком далеком севере страны.       Тем не менее, она глазеет на свой телефон и молится, чтобы на нем появились полоски интернета. Это лучше, чем смотреть на Вилланель, которая выпрямила спину и устремила взгляд на береговую линию, на дорогу, которая огибает утес и завивается над валунами, опускающимися в воду, словно старческие пальцы.       Карта шуршит от тряски фургона.       — Ева, немного помощи бы не помешало.       — Я и так помогаю.       Вилланель сглатывает; ее горло подрагивает.       — Ладно, — огрызается она, протягивая руку, чтобы настроить спутниковую навигацию, и дважды вводит искомый адрес, но маршрут продолжает вести их прямо в море. — Она не обновляется.       — Нет.       — Ну и как я, блин, должна...       — У нас есть карта, — Вилланель похлопывает по ней, как по собаке, — видишь? Иногда ей нравится давать указания по маршруту, что очень приятно и полезно.       Она говорит как Каролин. Ева еще никогда не слышала, чтобы она говорила так взвинчено, так неуважительно, из-за чего у нее чешутся руки открыть пассажирскую дверь и броситься наутек.       — Вот сама ее и читай.       — Вот сама ее и читай, — быстро передразнивает Вилланель, кивая головой. Она опять говорит этим тоном, который обычно использовала, чтобы вывести Еву из себя. — Повзрослей.       — Если бы ты не обращалась со мной как с...       — Если бы о тебе не было так трудно заботиться...       — Без меня тебя бы здесь вообще не было! — быстро, но тихо огрызается она, вспоминая все те времена, когда она латала Вилланель, приветствовала ее жалкую задницу у разных дверей, ухаживала за ее различными ранами, терпела ее эмоциональный багаж и мелодраму.       Вилланель переключает передачу и жмет на педаль до тех пор, пока фургон не рычит, поворачивая с такой резкостью, что Ева подчиняется силе гравитации, отскакивая от двери, и трезвеет.       Она цепляется за свой ремень безопасности.       — Это правда... так что...       — Я могла бы сказать то же самое о тебе, Ева. Не будь такой...       — Почему бы тебе просто не смириться с этим, мать твою?! Ему было бы все равно, пришла бы ты или нет, ему ведь было насрать... на всех.       Вот же блять.       Она поднимает руку к лицу и тычет пальцами в глаза.       — Насрать.       — Оксана...       — Я знала, что ты бестактна, Ева. Но я бы никогда не подумала, что ты жестока.       Конечно, она была жестокой. Разве это не было частью ее привлекательности? Она ненавидела себя.       — Я не... это не..       — Но это так.       — И Ирина... она бы хотела...       — Да кого это волнует?       Вилланель вошла в режим полного самосохранения. Ева это поняла. Она знала, как это выглядит и ощущается, каково это — неустанно работать, совершенствовать свое мастерство, свое ужасное чувство юмора и сарказма, которые поддерживали идею о том, что да, на самом деле, каждый человек — это остров.       Вот только Вилланель не была островом. И уже очень давно. Ева потратила большую часть последних четырех лет на постройку лодки, и как впечатляюще было потопить ее за один разговор.       Наблюдение за тем, как она работает, обычно вызывало у нее чувство срочности, желание охотиться.       Теперь же это все равно, что наблюдать за неизбежным крушением поезда, пока сама она едет верхом на дробовике.       Она чувствует, как пистолет впивается ей в ребра, засунутый в кобуру под мышкой и кожаной курткой.       Он сильно и настойчиво колет.       Вообще, стоило надеть брюки, но Вилланель тайком так восхищалась ею с кровати, надевая свой комбинезон и нежась в лучах утреннего солнца, что это стоило того, чтобы почувствовать себя охотницей за приведениями.       Кроме того, одна из них должна была выглядеть соответствующим образом. Вилланель выбрала мокасины, так что.       Ева убирает свои волосы в тугой конский хвост и скрещивает ноги. Тянется за пистолетом в кобуре. Смотрит, как он лежит у нее на коленях. Он маленький, но тяжелый, холодный в ее ладони. Она этого и ожидает, но это ее не пугает.       Вилланель научила ее заряжать и разряжать оружие. Так что этим она и занимается. Она тренировалась столько раз, что эта процедура впечаталась в мышечную память, она могла бы выполнить ее даже во сне — это почти как играть на скрипке или печатать не глядя. Это занимает всего секунду.       Она целится в лобовое стекло, просто чтобы узнать, какие чувства в ней это пробудит. В основном никаких. Вспышка любопытства. Она запросто могла бы нажать на курок. Она фыркает.       Вилланель бросает на нее взгляд.       — Оба глаза.       Ева открывает левый глаз, и ей не нужно поворачиваться, чтобы знать, что Вилланель наблюдает за ней. Она чувствует прилив гордости и адреналина. Она могла бы это сделать. Вилланель тоже так думала. Может, свежий воздух или изоляция от внешнего мира сделали их обеих безумно наивными, но она стала другой, другим человеком с верой в себя; у нее был кто-то, кто полагался на нее так же сильно, как и она.       Она делает вдох полной грудью, откидывается на спинку, стукаясь головой о подголовник, и переводит взгляд на Вилланель.       Она мечется между размышлениями о том, как выглядит поместье, и желанием прикоснуться к волосам Вилланель. Всю прошлую неделю она носила их распущенными; мягкие, ленивые волны обрамляли ее лицо и омоложали. Ей это нравилось.       — Что?       — Ничего.       — Ты пялишься.       Ева специально вытаскивает свой телефон, чтобы вместо этого поглазеть на него. Она заходит в приложение, которое ей помог установить Медведь.       На экране вспыхивают записи с камер видеонаблюдения в доме, и это одновременно и странно, и совершенно не странно, — изучить весь дом изнутри, прежде чем хотя бы переступить через его порог.       Угловая кухня выполнена из твердого, ониксового мрамора, с острыми краями и бесконечными столами прямо из Архауса.       В гостиной красуется плавающий камин и панорамные окна с видом на утес, изящная тонкая мебель в серых тонах.       К некоторым коридорам и дверным проемам у нее нет доступа, а вот спальни она находит одновременно утонченными и неприятными.       Она увеличивает картинку сада — чуть ли не каждый метр территории завешан камерами, так что она может наблюдать с любого ракурса, изменяя масштаб, чтобы полюбоваться камином и лаунджем у бассейна, баром.       Она поворачивает изображение, и у нее появляется ощущение, будто она снова играет в Симс со своими племянниками.       Периметр огражден неприступной стеной и автоматическими воротами, закрывающими подъездную дорожку.       Рядом с воротами ошивается охранник.       Естественно.       Она прогоняет комок в горле и поднимает экран, чтобы его увидела Вилланель.       — Не переживай, — она постукивает пальцами по рулю, — небольшая попка в наших колесах.       Ева на секунду задумывается об ее словах.       Вилланель пожимает плечами, выжидающе поворачиваясь к ней.       — Палка в колесах.       — Что?       — Палка в...       Вилланель гримасничает.       — ...неважно.       И тогда Вилланель, наконец, едва заметно смягчается, заправляя свои волосы за ухо и растапливая напряжение между ними. Ева улавливает, как уголок ее рта приподнимается, как бы говоря: «Я все поняла, Ева. Я просто хочу, чтобы ты перестала на меня злиться».       Удовлетворенная, она убирает телефон в карман и хлопает руками по бедрам.       Дом выползает из-за изгиба скалы, опираясь на возвышенность; послеполуденное солнце впитывается в его черные бетонные стены. Ева замечает три крыла, выступающие над стенами по периметру. Постмодернистская мешанина из прямоугольников. Ева знает, что ни за что не стала бы жить в таком месте.       Интересно, кто вообще согласился бы на такое.       Вилланель паркуется на краю поляны, оставаясь вне поля зрения. Глушит двигатель. Берет телефон и смотрит на охранника.       — Хочешь это сделать?       Ева поднимает свой пистолет с колен и крутит его на пальце, уворачиваясь, пока случайно не ударится.       — Конечно, пошли.       Вилланель прыскает от смеха, протягивая руку за спину, чтобы вынуть из кобуры собственный пистолет. Она прикручивает к нему глушитель.       — Тебя же пристрелят.       — Знаю, — ее глаза игриво вспыхивают, поддразнивая, но втайне она напугана. Ева проверяет свой наушник, убирает пистолет в кобуру и туго зашнуровывает ботинки. — Если я умру...       — Я устрою тебе отличные похороны, хорошо?       Она открывает дверь и в последний раз огладывается на Вилланель, на ее сдержанно-оптимистическое лицо, на плоскую ухмылку, которая одновременно говорит и «ты сможешь», и «может, все-таки не стоит».       Она надеется, что выглядит устрашающе. По крайней мере, так она себя чувствует. Она чувствует себя сильной, глупой и решительной, пока пробирается через щебень и спускается по тропинке, которая прорезает листву и кустарник и приводит ее прямо к прицелу АК47.       Охранник ничего не говорит.       Где-то глубоко внутри себя она находит силы фыркнуть. Поднимает руки вверх.       — Да уж, лондонцам не просто вас отыскать.       — Ты кто?       Слова выходят гнусавыми и очень приглушенными.       Француз, думает она, глядя на дуло винтовки.       Она рискует.       — Je suis là pour voir Rossi.       — Vous avez la mauvaise adresse.       — J'ai rendez-vous.       — Vous devriez partir*. — *Я пришла к Росси. — Ты ошиблась адресом. — У меня назначена встреча. — Тебе лучше уйти.       Она добродушно приподнимает брови.       — N'exagérons rien*. *Давай не будем преувеличивать.       Вилланель недовольно стонет ей в ухо.       — Ева.       Она моргает.       — Ты опустишь эту штуку?       — Qui êtes-vous?       — La strip-teaseuse, vous voulez voir?* — *Кто ты такая? — Стриптизерша. Хочешь посмотреть?       Она расстегивает молнию на куртке, сверкая рукояткой пистолета за секунду до того, как холодный металл врезается ей в грудь, и она вынужденно поддается импульсу, взмахивая одной рукой, чтобы зажать автомат подмышкой, а другую сжимая в кулак и направляя прямо в лицо охраннику.       Он быстрее; он отбивает ее запястье, но не успевает отбить ботинок, который вонзается в его пах, отбрасывая его к железным воротам и заставляя уронить автомат на пол.       Ева нажимает на свой наушник.       — Помоги. Сейчас.       Она вынимает свой пистолет. Она почти готова.       Она снимает его с предохранителя и целится.       Скользящая подсечка сбивает ее с ног; пуля с осечкой пролетает над ними, когда ее дергают за воротник — одна рука с силой обхватывает ее шею, а другая еще сильнее обхватывает талию.       Вилланель не научила ее, как выбираться из такого захвата.       Она пытается ударить мужчину каблуком своего ботинка, но он уворачивается.       Кажется, будто горло вот-вот лопнет; давление в голове нарастает, словно аэрозоль.       Она брызжет слюной.       — Быстрее.       Когда зрение почти полностью размывается, она замечает мчащуюся к ней Вилланель — в своем кардигане, мокасинах и рюкзаком на плечах, прямо как школьница, готовая к своему первому учебному дню. Вот только она худший человек, — была, осталась, да и то, и другое — которого знала Ева, так что когда Вилланель кричит «повернись!», и она подчиняется, ее не удивляет оглушительный хлопок и ощущение падающего тела; кровь заливает ей плечо.       Она вытирает кожу, пока та не покрылась коркой, и смотрит на свою ладонь, а затем на озадаченное лицо Вилланель.       — Спасибо.       — Прекрасное начало.       — Я просто... — сглатывает она. — Разогревалась. Наверное.       Вилланель не смеется.       — У нас все схвачено.       — Ничего у нас не схвачено, Ева. Мы в большом, огромном дерьме.       Точно. Слепые зоны поместья могли патрулировать еще с десяток охранников. Откуда им было знать?       Ева поправляет свою прическу и перепроверяет приложение. Никакого движения.       — Пока все хорошо. Пошли, — она хватает руку Вилланель, свободную и холодную, тогда как ей нужна твердая, спокойная сила.       Воздух шипит.       Вилланель стоически стоит рядом с ней, отключая интерком.       — Quand allais-tu m’en diras?* *И когда ты собиралась мне рассказать?       Ева резко поворачивает голову.       Вилланель похожа на француженку, похожа на русскую, когда говорит по-русски, на итальянку, когда говорит по-итальянски, словно красочный хамелеон, которым бы хотела стать и Ева.       Однако сейчас она похожа на француженку, на раздраженную француженку. А еще на потрясенную французежку.       Ева кашляет.       — О чем?       — О своем коммунистическом манифесте, Ева.       Она пожимает плечами.       — Не знаю. Завтра?       Вилланель хмурится.       — Лыжи. Кузины. Канада.       — А. Ладно, Достоевский.       — Хочешь услышать расширенную версию? Сейчас. Ты хочешь услышать ее сейчас.       Вилланель сдувается, указывая на камеру на воротах.       — Как думаешь, мы станем популярными?       — Ага. А потом прямиком в тюрьму, — ровно говорит Ева, но красный свет выключен, так что она знает, что Медведь уже отключил камеры.       Она вводит код, и ворота плавно открываются. Она чувствует себя Моисеем. Они заходят внутрь, и судя по тому, как Вилланель практически таращится на нее, Ева понимает, что ее снова недооценили.       Она сияет.       Они разделяются.       Она самоуверенна, но она не идиотка. Двухнедельный ускоренный курс «Убийство 101» не имел ничего общего с черной книгой Вилланель.       Так что Вилланель идет одна.       И Ева позволяет ей это. Она наблюдает, как та огибает фонтан на подъездной дорожке.       Она придерживается плана: Вилланель идет прямо к яремной вене, а она патрулирует заднюю часть поместья.       Она легко проходит через сад и не может поверить в происходящее, когда склоняется над кострищем, но внутри все гудит, и она по-прежнему невредима, окруженная богатством и бесконечными стеклянными дверьми, похожими на зияющие рты дома.       Дом видно насквозь. Она прищуривается, чтобы попытаться найти Вилланель, но встречает лишь собственное отражение.       Она выглядит... хорошо.       Сильной.       Коварной.       Она сама себя не узнает. Она не видит и доли человека, которым раньше была. Интересно, помнит ли ее прежнюю Вилланель. До ее метаморфозы. Конечно, если она вообще преобразовалась так же сильно, как ей это казалось.       Она проверяет, все ли на месте — бинокль, пистолет, система связи, телефон, патроны, нож, тупая храбрость.       Она моргает, и в поле зрения появляется Вилланель.       — Как у тебя там дела?       Она наблюдает, как Вилланель оглядывается по сторонам (Еву так и подмывает помахать ей рукой).       Через наушник доносится тихий голос Вилланель:       — Классный домик.       Ева поднимает бинокль. Вилланель в гостиной, окруженная красивыми вещами. В другом мире она бы гладила ковер из шкур, трогала диван, восхищалась Кусамой на стене — теперь Ева знает, что это такое, знает Мэри Оливер, Имса, Кунса и Оттоленги, потому что ее научила Вилланель, погрузила ее в культурные знания, которые она планировала таскать с собой до тех пор, пока Вилланель не попросит их обратно.       Но Вилланель только смотрит. Выглядит так, будто не в своей тарелке. Она должна купаться в экстазе. Не купается.       Медведь пингует ее.       Из кухни доносится какое-то движение.       Ева переключается на камеры видеонаблюдения и замечает монохромный силуэт человека у барной стойки.       Адреналин резко повышается в крови.       — Оксана.       Она наблюдает, как Вилланель вытаскивает свой пистолет.       — Кухня.       — Blyat.       — На кухне кто-то есть.       — Да-а, — огрызается Вилланель. — Капитан Очевидность, — рычит она. Ева не может разглядеть точное выражение ее лица, поэтому ей приходится заполнять пробелы и представлять, как сейчас выглядит Вилланель — растрепанная, покрасневшая от раздражения, испытывающая неудобства.       — Будь... осторожна, — слово застревает в воздухе, и Ева чувствует себя... лишней.       Она отправляет сообщение Медведю...       Кто-то сегодня умрет.       ...и выпрямляется, прикованная к движениям Вилланель, которая держит пистолет обеими руками и на цыпочках продвигается дальше, прижимаясь к стенам.       Сердце колотится.       Она решает, что с нее хватит.       — Я иду.       — Ева...       Она убирает свои гаджеты в карман, проходит мимо бассейна и снова замечает свое расплывчатое отражение, с благодарностью отмечая его размытые грани и то, как на этот раз оно скрывает ее от самой себя, от ее страха.       Она минует лестницу у бассейна, когда слышит рычание в наушнике, краткие, резкие слова на русском, отчетливый звук удара плоти о плоть и тяжелое, прерывистое дыхание.       — Оксана.       Она у задней двери.       Теперь она отчетливее видит очертания Вилланель, повернутой к ней спиной, стоящую на коленях на кухонном полу и нависающую над телом. Схватка.       Она стучит по стеклу. Блять.       — Какого хрена ты делаешь? Впусти меня!       Вилланель поворачивается. Темные глаза сверкают, но не пронзают насквозь.       Ева паникует. Она наблюдает, как рука поднимается с пола, но Вилланель прижимает ее к земле, нанося удар.       — Оставайся там, — приказывает Вилланель. — Я справлюсь.       — Впусти ме...       — Жди моих указаний.       Она не ждет. Она покидает заднюю дверь и мчится к парадной, понимая, что Вилланель заперла главный вход еще до того, как ей удается дозвониться до Медведя.       Голос Вилланель сливается в наушнике с голосом Медведя, и Ева пытается отделить его осторожные инструкции от звуков царапанья, когда Вилланель что-то тащит по полу.       Она вся в поту — она чувствует, как он скапливается под курткой, из-за чего та становится душной и тяжелой.       Она ее снимает.       Она слушает инструкции вплоть до «боковая решетка» и «балкон наверху», прежде чем все затмевает разговор Вилланель, и она вешает трубку, переключаясь на камеры видеонаблюдения, чтобы получить визуальное представление.       Изображение широкоугольное, но она улавливает суть происходящего.       Вилланель удалось привязать мужчину к стулу. Она присаживается на корточки рядом со своим рюкзаком и принимается рыться в нем, не выпуская пистолет из рук.       — Очень мило с твоей стороны бросить в это дерьмо свою жену, записав все на ее имя.       — «Бросить под автобус», Вилланель, но чудесная попытка. Все еще не освоила английский, да?       — Zatknis.       — Я так не думаю. Pórtate bien, malysh.       — No estás en posición de discutir*. — *Веди себя хорошо, малыш. — Ты не в том положении, чтобы спорить.       — Да ты серьезно, мать твою? — кричит Ева, а затем, больше самой себе, «тебе не повредит говорить по-английски», почти забравшись на второй этаж, и слегка теряет равновесие в тот момент, когда смотрит вниз и чуть было не захлебывается собственной слюной.       Она подавляет инстинктивное желание бросить эту затею.       Ладони горят, натираясь о кирпич и металл. Она слышит, как хрустит ее бедро, когда перекидывает ногу через перила и подтягивается, седлая край балкона, прежде чем развернуться и позволить себе рухнуть в его безопасность. Конечности дрожат. Звук ее тяжелого дыхания и барабанный бой в ушах эхом отдается за голосом Вилланель.       — Она взяла удар на себя, идиот.       — Удивительно, на что пойдет меркантильный человек. Женщины просты, Оксана.       — Elena byla umna.       — Очевидно.       Ева смотрит на серое небо и представляет его льстивую ухмылку, чувствуя, как внутри закипает желание убить его собственными руками. Она вправляет свое затекшее плечо и садится, потирая затылок.       — Так что, ты покупаешь нефтяную компанию и... решаешь съебаться, да? Oprao si ruke*. *Умыл руки.       — О-о... этот я не знаю.       — Откуда приходят деньги?       Ева нажимает на свой наушник и проскальзывает мимо французских дверей в комнату, похожую на главную спальню.       Она хочет задержаться в ней, но передумывает, стараясь осторожно держаться краев комнаты, тихо продвигаясь в чрево дома.       Одним глазом она поглядывает на свой телефон, отслеживая всевозможные движения сначала в коридоре на втором этаже, а потом в ванной, на стеклянной лестнице. Ничего.       Она улавливает только отрывки разговора, слишком сосредоточенная на том, чтобы остаться в живых.       Фрагменты: крупные суммы денег, переведенные из Бирмингема, список городов, которые отправили их в их безумную погоню, Елена и связь с Каролин, с Кенни. Заказ на Кенни.       Она замирает как вкопанная.       — Нет! — инстинктивно кричит она, прежде чем ее рука успевает зажать ей рот, чтобы заглушить остальные слова. Воздух рвано выходит через нос, и она пытается его замедлить, замедлить, замедлить, чтобы услышать остальное, молясь и молясь, что Вилланель не так обо всем узнает.       — Все мы пешки, Оксана. Тебе просто нужно научиться играть в эту игру. Твой papa учил тебя играть в shakhmaty? Слышал, твой народ весьма талантлив в этой игре.       Ева подозревает, что Вилланель наносит удар, судя по напряженным звукам, которые она издает, по булькающим словам, которые следуют за этим:       — Никаких следов, помнишь?       Она у лестницы. Она спускается; стекло кажется одновременно прочным и хрупким — она знает, что хватит всего одной пули, и она полетит вниз в кристаллизованном взрыве.       — Ты хочешь умереть? — с, кажется, стиснутой челюстью спрашивает Вилланель.       — Ты на это больше не способна.       Ева не зацикливается на том, почему Вилланель все еще не убила. Она крадется и крадется и добирается до первого этажа, проплывая мимо роскоши и попадая в открытую планировку. В поле зрения появляется кухня; Вилланель и ее пленник защищены блестящим мрамором барной стойки.       — Мы всё видим, Оксана.       Она так близко.       Еще несколько шагов.       Она замирает.       Сталь плавающего камина посылает холодок по ее спине.       Она не дышит.       Она наблюдает, как внезапно появляется третья фигура, материализующаяся из сада и очерченная уличным светом, с поднятым поблескивающим пистолетом.       В тишине эхом отдается щелчок предохранителя.       — Я здесь, — шепчет Ева и видит, как Вилалнель встает, видит, как поднимаются ее руки в знак капитуляции, видит, как ее пистолет выпадает из ее руки и падает на пол в тот момент, когда Ева выхватывает свой собственный.       Вилланель не оборачивается, но Ева знает, что ее заметили; напряженная и полная надежды улыбка медленно расцветает на бледном, измученном лице Вилланель.       — Не всё, — тихо говорит она, и Ева прицеливается, широко открывает оба глаза, расставляет ноги на расстоянии плеч и слегка сгибает руки в локтях, прямо как ее учила Вилланель, прямо как они практиковались; она принимает позу, за которую ее так хвалила Вилланель.       Она без колебаний нажимает на спусковой курок.       Чувствует отдачу и наслаждается ею.       Наблюдает, как пуля за долю секунды пробивает затылок ничего не подозревающего незваного гостя и складывает его тело напополам. Вилланель полностью поворачивается к ней, с облегчением вздыхая и в изумлении проводя трясущимися руками по своим непослушным волосам. У нее влажные глаза.       Требуется всего три шага, чтобы добраться до нее. Ева не обращает никакого внимания на привязанное к стулу тело, а лишь выдергивает наушник и бегло осматривает Вилланель, проверяя ее на наличие ранений.       — Ты нахрена тут заперлась?       Вилланель пытается заговорить, но ее челюсть отвисает, а из горла вырываются заплетающиеся слова.       — Ты в порядке?       Вилланель кивает ей.       Ева делает вдох. Еще один. Кажется, она не чувствует свое тело и двигается на чистом автопилоте.       — Ладно, мы можем... прийти к какому-то соглашению, вы только скажите и...       Ева хмурится. Она превратилась в комок пульсации, жара, мышц и пота, пробивающийся сквозь адреналин, и смотрит она на Вилланель и только на Вилланель, словно на маяк в тумане, на ее дрожащее тело, на кровь, размазанную по костяшкам ее пальцев и лицу, на чернильные пятна, пропитавшие ее кожу.       — Пожалуйста... просто... давайте будем рациональны... мы можем...       Ева вспоминает о мужчине позади себя, но его голос звучит отстраненно, тривиально.       Она тянется к руке Вилланель и сжимает ее, а другой рукой нажимает на спусковой курок, на этот раз держа пистолет в упор к жертве, так что плоть заглушает звук выстрела.       И все, что она слышит, — это биение собственного сердца, а не хлюпающую кровь, забрызгивающую стену, или опрокидывающийся стул.       И все, что она чувствует, — это комфорт от пальцев Вилланель, а не подступающую волну постоянно растущего чувства вины.       И все, что она видит, — это Оксану и ее остекленевшие глаза, а не разбросанные по полу тела и покрывающую ее кровь.       И это дает ей подтверждение, хотя оно ей и не было нужно, что вековой миф не ошибается: возможно, только возможно, в ужасном месте и в самое неподходящее время два минуса могут, а иногда и обязаны, объединиться, чтобы сделать плюс.