Two wrongs make a right

      К тому времени, как она заканчивает, Вилланель уже сидит за маленьким кухонным столом, ожидая ее с полным чайником и фотографиями, разбросанными по деревянной поверхности.       Ева бросает свое мокрое полотенце и задерживается у двери.       Она знает, что Вилланель уже все просмотрела — она выглядит так же плохо, как себя чувствовала Ева.       Она делает глубокий, осторожный вдох.       — Как чай?       Вилланель ставит свою кружку на стол и кивает на незанятый стул напротив себя.       — Хороший.       — Хорошо, — кивает в ответ Ева. Слово прилипает к небу. Она прочищает горло и садится на предложенное место.       Вилланель занимает себя приготовлением чая и все время не сводит глаз с чайника, не смотря на фотографии, которые словно просверливают дыру в Еве, умоляя ее взглянуть на них еще разок.       В конце концов, она сдается.       Во второй раз на них смотреть сложнее.       Она прикусывает внутреннюю сторону щеки, сглатывая желчь, сглатывая бессмысленную ярость, чтобы заговорить, прижав костяшки пальцев ко рту:       — Поверить в это не могу.       Вилланель моргает. У нее отстраненный взгляд, который будто устремлен на тысячу ярдов вперед, такой знакомый и недосягаемый.       — Они же совсем девочки.       Двери скрипят от ветра. Ева чувствует, как он проникает сквозь трещины и босые пальцы ног, прижимающихся к полу.       — Дети.       Она убирает одну фотографию с другой и тут же отводит взгляд, сначала наверх, а затем чуть ниже, мимо Вилланель.       Ее кружка стоит рядом с закрытым ноутбуком. Вилланель, наверное, прочесала все до последней крошки на флешке — список, их приз. Он наконец в их руках, а это означало победу, вот только чувствует она только поражение, опускающееся на плечи под тяжестью огромной задачи перед ними, ну или перед каким-нибудь другим наивным идиотом, который согласится взять всю работу на себя. Она больше не могла так продолжать. Ей было плевать. Это больше не ее проблема, ей больше не нужно об этом беспокоиться.       Она протягивает руку через стол к руке Вилланель.       — Как твое похмелье?       — Кажется, душ помог.       Лучше всего она выглядела после душа. Еве нравилось то, как она зачесала назад свои мокрые волосы, убирав их со лба. То, как блестели ее глаза, покрасневшие от трения и отяжелевшие от усталости. То, какой маленькой она выглядела в своем большом халате, закутанной в нем как в зимнем пальто, со спрятанными в рукавах руками.       — Голова болит.       — Извини, — предлагает она.       Вилланель пожимает плечами, роняет локти на стол и касается пальцев Евы. Ева ценит этот жест, но и начинает жалеть о том, что вообще протянула к ней руку, потому что костяшки пальцев уже начал облизывать пот.       — Наверное, не самая моя лучшая идея.       — Я бы сказала, у тебя бывали и похуже.       Вилланель спокойно держит свои руки перед собой. Ева любила их так же сильно, как и любую другую часть ее тела, а может, даже сильнее. Она видела, как они делали столько прекрасных, ужасных вещей, была в их власти, видела их и чистыми, и грязными, покрытыми поцелуями и касающихся тех частей Евы, к которым она никому не позволяла прикасаться уже очень долгое время.       Эти руки знали ее от и до, и Ева точно так же знала, что они бы никогда не сделали ничего подобного.       Она смотрит на фотографии и сжимает запястье Вилланель.       Дети связаны; у некоторых завязаны глаза, у некоторых — нет. Они выглядят совсем подростками, сбившимися в темные, грязные кучки, обнаженные в ослепительной вспышке камеры.       Еве не потребовалось много времени, чтобы разгадать игру, которую вели «Двенадцать» — преступная группировка, помогающая пополнять фонды, отмываемые через сельскохозяйственное оборудование и ювелирные магазины. Ева предполагала, что они занимались продажей наркотиков, шпионажем, убийствами: весь тот сок, на который она подписалась.       Но не этим.       На это она не подписывалась.       И никогда бы не подписалась. Значит, Константин выполнял всю грязную работу, отчаянно нуждающийся в свободе в качестве компенсации. Что ж.       Она медленно возвращается в реальность, как ее учила терапия: считает пальцы сначала на руках, а затем на ногах, делает размеренные вдохи, синхронизированные со вдохами Вилланель.       Звуки дыхания заполняют тишину.       Она не позволяет этому моменту затянуться.       — Воды, — говорит она (в основном сама себе), машинально направляется к раковине и наполняет стакан для Вилланель, ничего не наливая себе.       У холодного чая кислый привкус. Она наблюдает, как Вилланель утоляет свое похмелье, и отмечает цвет воды, цвет синяков и халата Вилланель, насыщая свою память, чтобы воспоминания о фотографиях поблекли.       — Ты опять громко думаешь.       — Думаю, еще один бокал мне бы не помешал. Или сигарета...       — Ты бросила курить.       — Точно.       — Так... выкладывай, — говорит Вилланель в своей лучшей имитации Каролин; слова повисают в воздухе как воздушный шар, налитый свинцом.       Ева проводит обеими руками по своим волосам. Они становятся влажными и приковывают к себе внимание Вилланель. Ева трет ими лицо и прячется за ними, чувствуя, как этот пристальный взгляд прожигает ее сквозь растопыренные пальцы.       — Что? — серьезно спрашивает Вилланель.       — Я не...       — Это касается меня, — заключает она, пожимая плечами. — Это очевидно. Ты из кожи вон лезла, чтобы это скрыть...       Она говорит «нет», прежде чем успевает подумать, и снова, как и всегда, чувствует, что ее видят насквозь, — это приводит в ярость и заполняет абсолютным стыдом.       — Когда ты в последний раз спала?       — Нормально я сплю.       Не нормально, вот уже как несколько дней. Она металась, ворочалась и дергалась. И Вилланель каждый раз просыпалась рядом с ней, обнимала ее за талию, прижималась к ее макушке губами и шептала «тише». Ева воображает, что она явно была слишком вежлива, чтобы сказать «заебала ворочаться».       Вилланель отстраняется и откидывается на спинку стула, скрестив на груди руки.       — Ты ведь знаешь, что тебя выдает, — осторожно говорит она, и Ева прекрасно понимает, о чем она говорит, прекрасно понимает, что ее выдает, но все равно нервничает, когда Вилланель идеально имитирует то, как она прикусывает внутреннюю часть своей щеки.       Ева корчится.       Вилланель смягчается.       — Ты не позволяешь мне прикасаться к тебе...       — Это не...       — Ты избегаешь меня.       — Да у меня просто не было времени, — огрызается она, но Вилланель спускает ей это с рук.       Ева чувствует, как ее нога касается ее собственной под столом, носок к носку. Если бы она вела себя как ребенок (так она себя и ведет, но не сегодня), то отдернула бы ногу, но она не делает этого, как и Вилланель, словно предлагая ей оливковую ветвь.       — Ты больше не хочешь меня целовать, ты не прикасаешься ко мне.       — Конечно, хочу! — хмурится она, качая головой, и на автомате протягивает ноги, чтобы обхватить ими лодыжки Вилланель.       Она не хотела ничего, кроме этого — одного поцелуя с Вилланель было достаточно, чтобы зацепить Еву, даже когда автобус бросал их из стороны в сторону, даже когда в ушах звенело от столкновения лоб в лоб.       Просто она больше не могла этого делать — с полным ртом лжи, — несмотря на то, как громко кричало ее тело в знак протеста.       Она смотрит на Вилланель и молится, чтобы ее глаза передали то, чего не может передать голос.       — Неужели так трудно рассказать мне? Ты ведь говорила мне вещи и похуже. Я слышала столько дерьмовых вещей в своей жизни. Уверена, очередная меня не убьет, — легкомысленно и сухо посмеивается она.       — Я не хочу тебя ранить.       — Ты уже ранила. Мы ранили друг друга. И смотри — мы все еще здесь. Я все еще здесь, с тобой. И я хочу быть здесь, с тобой.       — И я рядом.       — Я всегда буду хотеть тебя, так что рассказывай. Можешь даже ранить меня, мне плевать. Только... не лги мне, Ева.       — Я и не лгу!       О боже.       — Тогда ничего от меня не скрывай. Пожалуйста.       Горло наполняется ватой. Она сглатывает, царапая языком небо, цепляясь им за зубы.       До похорон Константина оставалось два дня.       Она планировала рассказать ей обо всем раньше — разве так не всегда бывает? Планируешь, намереваешься, даешь себе обещания.       А потом дни закрутились в одну большую кашу; она проводила ночи, свернувшись калачиком под боком Вилланель, упиваясь ее печалью и светом, упиваясь всем тем, чего она так давно хотела и наконец получила. Она была всего лишь человеком: она не хотела все испортить. Она хотела как лучше, правда хотела.       Она произносит эти слова в голове и понимает, как неправильно все поняла.       — Это связано с Константином.       Слова с тяжестью оседают в воздухе. Она желает, чтобы их было достаточно — чтобы Вилланель проглотила этот кусочек информации и приняла эту жалкую, трусливую правду.       Вилланель кивает. Она выглядит...       Она выглядит...       Ева прикусывает свою верхнюю губу и качает головой.       — Медведь позвонил... и рассказал мне... я не знала, как поднять эту тему, время всегда казалось неподходящим...       — Ева.       — ...и ты была так счастлива со мной. И ты любила его! Господи... я это знаю, это единственная причина...       — Ева.       Она выглядит опустошенной.       — Это казалось неправильным и... несправедливым... — а что вообще было справедливым? — ...портить твои воспоминания о нем, так что... я решила их не портить. Мне так жаль, — ее голос срывается, а все тело дрожит. — Это был он. Он... это он... они нашли запись, и он был на ней, вместе с Кенни, это он сделал, я знаю, что это... это... — она так старается не заплакать, так старается, но горло сдавливает, а грудь разрывается; губы шевелятся, но из них больше ничего не выходит.       Вилланель пристально смотрит на нее.       Это хуже, чем все то, что она могла бы сказать, потому что она не говорит вообще ничего, и пустота, которая отражается в ней, целиком поглощает Еву.       Импульсивная часть ее мозга натравливает ее объяснить все по буквам — это наименьшее, чего заслуживала Вилланель.       Константин убил Кенни.       Но она не может, и потому молчит.       Вилланель дышит: вдох, выдох, вдох. Ева насчитывает пять.       Широко раскрытые глаза становятся темными и непроницаемыми; они держат Еву на расстоянии.       — Как давно ты знаешь?       Она пытается быстро подсчитать насыщенные, микрокосмические недели.       — Не так уж и давно...       — Как давно?       — Может, несколько дней... может, чуть больше...       Вилланель снова кивает.       — Когда ты узнала?       Она чувствует, как шевелятся ее губы, но из них снова ничего не выходит.       Вилланель ровно, терпеливо повторяет:       — Когда?       Ева быстро переводит взгляд между стаканом, ноутбуком, фотографиями, раковиной.       — В Бирмингеме.       Десять дней.       Вилланель тоже это поняла — Ева видит, как она делает мысленные подсчеты.       Десять.       Она готовится к худшему.       Она примет всю вину на себя. Она бы охотно приняла пощечину, да что угодно, чем Вилланель была бы рада ее наказать. Она бы приняла изгнание на диван, в фургон, на пол. Наверное, она заслужила спать, свернувшись калачиком у крыльца, как брошенная собака.       Чего она не ожидает, так это того, что Вилланель невероятно плавно согнется напополам и упрется лбом в свои предплечья, вплотную прижавшись к столу.       Ее спина двигается вверх и вниз в глубоких, рассчитанных движениях.       Ева вспоминает Бирмингем — как она завершила разговор с Медведем, а через несколько минут уже смотрела Вилланель прямо в глаза, поприветствовала ее у двери и принялась обрабатывать ее раны, напоила ее водкой и ухаживала за ней, наблюдая, как акварельные изгибы ее тела двигаются за дверью душа, доверяя ей, умоляя ее остаться.       Она наблюдает, как Вилланель трансформируется, двигаясь так же, как она двигалась в фургоне после просмотра «Шрека», так же, как она двигалась за завтраком всего несколько дней назад, дрожа от усилий.       Ее пальцы впиваются в край стола, скрежеща по дереву. Но этого недостаточно — недостаточно опоры, — поэтому она обхватывает себя руками, сжимая в кулаках халат.       Вилланель плачет.       Ева наблюдает.       Ева наблюдает, как она медленно распутывается, задыхаясь в изгибе локтя и уткнувшись лицом в плотный хлопок, чтобы заглушить шумные, рваные звуки, которые она издает.       Ева наблюдает, как ее затрудненное дыхание переходит к надорванным всхлипам, а затем она начинает рыдать, воя так, как выла только Ева, как выли только люди в кино, бьющихся в конвульсиях, чтобы подавить слезы.       Ева наблюдает, как она поднимается, чтобы глотнуть воздуха, прижав запястья к носу, а затем к глазам, и яростно их трет, отчаянно пытаясь избавиться от соплей, от мешков под глазами, от резкого румянца.       Вилланель смотрит вперед так, словно плывет по течению. Она смотрит в никуда, хотя Еве хотелось бы, чтобы она смотрела на нее, чтобы она использовала ее как якорь, использовала ее для чего угодно. Она не перестает рыдать, пока ее явно не начинает подташнивать, и она вжимает кулаки в ямку прямо под ребрами, где собирается вся боль. Она начинает задыхаться, смотря в потолок, и Ева отталкивается от стула, спеша к ней на помощь.       — Эй, — она опускается на колени рядом с ее стулом, — дыши, дыши...       Прежде чем она успевает положить руку на ее колени, чтобы успокоить, Вилланель уже закидывает свои ноги на стул и обхватывает их руками, чтобы защититься.       — Ох, родная. Дорогая...       Она поднимает глаза. Ей хочется помолиться прямо здесь, прямо у ног Вилланель. Ни дня в своей жизни она не была религиозной, но это все, о чем она может думать: помолиться о прощении Вилланель, поклоняться ей на холодном полу, чтобы хоть как-нибудь стереть боль от утраты Константина и Кенни, чтобы вернуть все на круги своя.       Она скользит рукой по лодыжке Вилланель, потирая кость большим пальцем.       — Оксана. Пожалуйста.       Вилланель перемещается, но не отстраняется от нее. Она все еще трясется.       Ева снова потирает ее ногу, осмеливается сжать.       Следующие слова выходят приглушенными, хриплыми. И разочарованными.       — Ты должна была рассказать мне.       Ева вздыхает с облегчением. Открытая дверь.       — Знаю, — спешит она. — Мне так жаль... я... эгоистичная скотина.       Вилланель фыркает, а затем снова плачет, на этот раз тише.       Ева идет напролом. Это ей давалось лучше всего.       — Я не знаю, о чем думала...       Честно говоря, в самом начале было трудно представить, что Вилланель на кого-то не наплевать; ее угрюмое, несносное лицо привело в бешенство в тот же момент, как они сели в фургон. К тому времени, как ей удалось снять слои и узнать настоящую Вилланель, было уже слишком поздно, и ей уже доверили информацию, которую она ни просила, ни хотела.       И тем не менее, она никогда не предполагала, что эгоистичный, полный русский алкоголик с талантом есть и появляться без предупреждения способен заслужить столько горя.       С другой стороны, может, дело было в ней. Может, Вилланель плакала из-за нее — она уже пролила свои слезы по Константину, хотя не то чтобы у нее была какая-то квота на слезы.       Она продолжает:       — Я не хотела, чтобы все так сложилось. Я не хотела ранить тебя. Я пыталась... господи, я не знаю, что я пыталась сделать, но это... явно не это, клянусь.       Вилланель притихает.       У нее холодные пальцы на ногах. Чистые, нежные и холодные в руке Евы.       Она наклоняется, чтобы чмокнуть ее ступню, и упирается лбом в то место, где кость соприкасается с костью.       — Я всех потеряла, — шепчет Вилланель.       Ева сказала это первой, когда они были так злы друг на друга, что аж зрение затуманивалось. У меня никого не осталось, сказала она, промокшая под дождем, в сумеречном лондонском сиянии, в затуманенном сернистом воздухе. И Вилланель согласилась.       И эти слова прозвучали так, будто все еще были правдой.       — Не меня.       Вилланель передвигается; остекленевшие глаза выглядывают из-под колен.       — Если ты все еще заинтересована, — выдавливает Ева через напряженную, застенчивую улыбку. Она тянется к лицу Вилланель, придвигаясь к ней на коленях, чтобы невесомо провести рукой по ее щеке. Вилланель вжимается в ее ладонь, хотя в ее глазах все еще плещется отстраненность и что-то более темное, хотя она отказывается называть это болью от предательства. — Мне так жаль. Я никогда в жизни ни о чем так не жалела.       — Ты думала, что поступаешь правильно.       — Я облажалась.       — Так больнее, чем если бы ты просто мне рассказала.       — Да. Знаю.       Вилланель склоняет голову, и Ева чувствует, как она расслабляется, позволяя касаться себя, позволяя ей медленно встать, чтобы погладить ее по голове, медленно проводить руками по ее спине, чтобы не спугнуть.       Ева хотела бы, чтобы это произошло при более приятных обстоятельствах, но все равно наслаждается моментом, изголодавшаяся по близости, которой лишала себя на протяжении нескольких дней.       Вилланель тает в ней; она такая теплая. Афтершоки проносятся по ее телу в мелкой дрожи, в поверхностных вдохах, в слезах, которые промокают майку Евы.       Несколько минут спустя Вилланель поднимает руки и обхватывает ее за талию, прижимаясь лбом к впадине ее пупка.       Ева чуть было не пропускает ее слова мимо ушей, когда она говорит: «Ne ostavlyai menya. Pozhaluysta», а затем, словно по секрету, осторожно приподняв глаза: «Ya obozhayu tebya».       Она обеими руками вытирает лицо Вилланель.       — Уже поздно, — мягко подталкивает Ева. Она могла проспать сутки напролет. — Пойдем, — она помогает Вилланель встать, поднимая ее за плечи, и чувствует сладкий запах ее тела, когда Вилланель подходит к ней, чтобы заключить в объятия.       — Побудешь большой ложечкой?       — Всегда.       — Сядешь завтра за руль?       Ева фыркает. Она не утруждается ответом — самое меньшее, что она могла сделать, — это взять на себя ответственность за обратную дорогу в Лондон, и ей было все равно, проспит ли Вилланель на заднем сиденье или будет петь во все горло восемь часов подряд.       Ева целует ее в уголок губ, в соленую и сухую, но податливую кожу. А затем она целует ее как следует, так уязвимо и открыто, как только может, испытывая облегчение, когда Вилланель позволяет ей это, притягивая ее так близко к себе, насколько это человечески возможно.       Все позади. Они справились.       Они наконец могли обо всем забыть, воссоединиться с семьей и старыми друзьями, пусть и ненадолго, и с готовностью закрыть эту главу и открыть следующую, вечно меняющиеся, вечно растущие и в каком-то смысле вечно неизменные.