Двуличие.

      По всему телу бежали ледяные мурашки, руки, как мне показалось, увлажнились. Доктор невозмутимо сидел на диване, распылвшись в нём. Он закрыл глаза и начал восстанавливать дыхание после развратного действа. Его дыхание было хриплым, глубоким и с большим интервалом между вдохами. Иногда казалось, что он прекращал дышать вовсе. Маска же лежал неподвижно, как мертвец. Его дыхания никто никогда не слышал, наверное. Больше он не чувствовал докторского тепла, что только добавляло уныние в ситуацию, в пояснице всё пульсирует, лавой истекает, постепенно возвращаясь в прежнее состояние, остывая. Ну, вот и всё. Весь кошмар сегодняшней ночи закончился. Непонятно, конечно, кошмар это али нет. Вроде бы, под конец они оба вспыхнули. Но и потухли они так же быстро, как вспыхнули. В момент, когда они достигли пика своего удовольствия, они потерялись в собственных мыслях. Было настольно жарко, что эти мысли, вероятно, расплавились. Хотя, по обыкновению, в такие моменты мыслей вообще нет. По всему телу происходит мощный взрыв, а мысли, совесть, знания, понятия — всё улетает. И кажется, что ничто не вернёт их обратно, и что так хорошо, так приятно, что взрываться всё внутри будет ещё очень долго. Ан-нет. Всё хорошее кончается. И плохое тоже.       Если бы не дыхание, то по всему театру царила бы мёртвая тишина. Во рту привкус крови, непонятно откуда. По обыкновению, Маска не чувствует себя, сейчас он ощущает некое давление, будет коррозии слишком много и она рвётся наружу. По всему телу ломкость, слабость, как у людей, у которых температура поднялась выше 37. Вымотался, бедняжка. Из его глаз так и хлыщет коррозия, видимо, на данный момент он испытывает сильные эмоции, их становится труднее сдерживать. Голова наливается свинцом, веки тяжелеют.       Как никак, а время уже полдвенадцатого. Ещё через полчаса и карета станет тыквой, и Золушка обретёт свой истинный облик.       — Вы как хотите, — прервал молчание доктор, — а я пойду. У меня сегодня… ещё одна встреча условлена.       — Ещё один такой же дурак, как я? — самокритично пошутил Маска, не шевелясь.       — Ха-ха, не угадали, — злобно и таинственно усмехнулся врач, — Мне и Вас… по горло хватает.       — Странно слышать подобные высказывания с Вашей стороны… — от сонливости, усталости и прочего букета гадостей актёр начал по-дурацки шутить, порою не смысля, что только что сказал.       — Вы меня не знаете, а уже какие-то, да и к тому же глупые, бессмысленные, доводы обо мне говорите.       — Вот именно, что я Вас не знаю! — повысил голос Маска.       Доктор вздохнул, поднялся, вальяжно поправил одежду и, предварительно взяв лежащий на полу ключ, скоренько покинул гримёрную и исчез в тени, словно не было никого и ничего. А Маска так и продолжил лежать на диване, в небытии.       Униженный, использованный.       Начало POV 035:       Поверить не могу, что докатился до такой убийственно мерзкой жизни! Как… как я мог допустить такое? Почему не выкрутиться, не манипулировать? Правда, с этим треклятым докторишкой не получится, но… но всегда же получалось, ну почему, почему судьба свела нас?! Почему?! Я просто хочу жить, жить как все, как все нормальные люди, не быть монстром, который охотится на людей! Нет! Хочу завести семью, жить в нормальном доме, не опасаясь изо дня в день, что меня найдут, выведут на чистую воду. О, Бог, за что? За что мне страдать суждено? Не грешник, если не считать то, что я завладеваю чужими телами… При любой возможности помогаю людям, не краду, не перечу, не сквернословлю, не богохульствую… почему я вынужден?.. ПОЧЕМУ?!       — Мразь! — прошипел я, рыдая. В совершенстве запамятовал, когда в последний раз я так сильно плакал. Так противны мне эти слёзы, коррозия… но, понимаете, когда нервы сдают, вы начинаете просто действовать, не ручаясь за поступки. Кто-то кричит, крушит всё вокруг, трясётся от злости и брызжет слюной-ядом. А кто-то, как я: ляжет в кровать и начнёт биться в немой истерике, — Выродок!       Я не помню, про кого говорил, про себя или про доктора. Но как бы то ни было, чувствовал я себя гаденько. Спина болела, ныла примерно до вечера следующего дня. Какое-то время я то и делал, что лежал и рыдал в одиночестве. Никто не пришёл, я был совершенно один, как и всегда. Я и буду всю свою долгую жизнь одиноким, носить за собой свои думы, горести, боль. Всю жизнь…       Я не помню, как дошёл до дома. Помню лишь, как под мостом кто-то талантливый играл на, судя по звуку, старой и дряхлой гормошке. Красиво играл, я даже остановился, послушал. Подходил поближе, чтобы лучше слышать. Это так прекрасно, никакой фальши! На эмоциях я проронил несколько слёз, слушая эту тоскливенькую и душевную мелодию. Задумался: жаль, что так и погибают дарованные природой люди. Жил, предположим, себе в сыром уголке под мостом, заболел, уснул и не проснулся. Не хочу даже думать об этом, и без того тошно.       Я не помню, как я оказался на своей кровати. Вероятно, я быстро закимарил, выполняя все действия по привычке, «на автомате». В любом случае, утром я был ни в дудочку, ни в сопелочку. Я даже подумывал, чтобы не идти никуда. Я почти так и сделал, ведь на дворе было воскресенье, мало кто ходит к нам в театр в похожие дни. Если жарко, солнечно, то всё едут отдыхать, к родственникам, на речки. Если что, мои коллеги как-нибудь прикроют меня, если, конечно, прийдут. Я думаю прийти в театр в полдень, а не в девять, как обычно. Уж слишком дурно, паршиво чувствую себя, хоть волком вой. <…>       Провалявшись лишний час, я таки встал с кровати. Попил немного воды, чтобы «промыть» внутренности. Стало дейтсивтельно легче, но это громко сказано. Выйдя на улицу, я вдохнул свежего воздуха, и только тогда я почувстовал, как коррозия стала приятно отлипать от лёгких, как нечто живое проникло в меня. Воздух… Запах мокрой, росистой травы… Запах, предвкушающий новый день… бесподобно.       День хорошо начался, в общих чертах. Солнце яркое, но не слепящее. Тепло, а не жарко. Приятный ветерок ворошит волосы, колышет цветы. Птицы щебечут где-то в густой кроне деревьев, они настолько маленькие, что среди листьев не видно, но как звучат! Успокаивающая эстетика. Переодевшись в обычную одежду, я сел на траву и настроился на спокойный лад. Голые пятки щекочет травка, свежая зелёная травка. Кончики пальцев на ногах и руках стали чернеть, кожа по всему телу стала бледной и мёртвой. Скоро нужно будет искать тело… Хорошо жить в глуши, не раз повторюсь. Правда, недалеко и людишки… но сейчас их нет, так что я могу побыть собой. Я уже лежу на траве, смотрю в облачное небо.       Походив вокруг дома, так сказать прогулявшись, я вернулся в дом и стал наводить марафет перед поздним уходом на работу. Убрал с пола куски земли, которые я вчера принёс с ночной прогулки. Так, подметя пол, полив цветы, выбросив мусор, я оделся и ушёл в город на чистый заработок.       Когда тело начинало активнее разлагаться, я пользовался купленной косметикой, чтобы замазать чёрные пятна, какие-нибудь прыщи, синяки. Что там ещё может появиться в процессе разложения… Для «лица» косметика была не нужна, ясен пень. Большая часть косметики уходила на шею, руки и плечи (если надо нарядиться в открытый костюм). В общем, крашусь и иду, аки девка, ей-Богу. Смешно, сейчас и я, и люди считают красящихся мужчин забавными, потешными… Видно, они совсем забыли, что во время оспы красились все, кому не лень и чем попало, к слову, косметику тогда и начали производить, чтобы шрамы замалёвывать. Впрочем, состав штукатурки на моей коже довольно качественный и дорогой, а её слой плотный и эластичный. Бывало пару раз, когда по непонятным причинам краска высохла и зашелушилась, когда размазалась или смылась дождём… тогда такая косметика больше мною не покупалась.       Я стараюсь держать тело до последнего… Я всегда стараюсь держать тело до последнего. А сейчас особенно мне нужно держаться, ведь, как известно, Доктор бдит за мной отныне. Мне хоть и дурно, но интересно — заметит ли он подмену? Заметит ли он, что я сменил тело? Может, когда в слледующий раз он принудит меня делать с ним запретные, омерзительные, но доставляющие некоторые удовольствия дела, он обратит внимание, скажем, на формы и особенности…в тех местах. Он же всё там видел уже, насколько мне помнится. Вот и проверим его внимательность. Боже, пусть Доктор окажется слепым, там, невнимательным…       Улицы Парижа, как обычно, кишат людьми. Мне уже плохо от них… люди, люди, люди, люди. Вся моя жизнь — люди. Хоть бы день без образа человеческого! День! Вот, куда им всем так срочно надо каждую секунду? И почему очередь появляется, а главное, где? Где её начало, конец? Одному Господу Богу известно. Взглянув на ситуацию со стороны, я усмирил свой гнев — мне же тоже прямо сейчас кое-куда срочно надо.       В театре, в родном закулисье, людей немного, только свои. Их-то можно потерпеть. Вообще, их терпеть не приходится — все предельно адекватные. Предельно, потому что изредка их юморок заходит за грань общественных и моральных норм. Мои очень культурные приятели способны устроить некий заговор против начальства, сделать им шалость, подлость и, подобно детям, смеяться над своей проделанной работой. Однажды, пока одни мои болваны во главе с Николасом отвлекали директора театра всякими разговорами и дискуссиями по поводу выбора ролей в очередной постановке, другие мои болваны сговорились и одолжили у какого-то им известного помещика несколько куриц. Всех добытых куриц они заперли в кабинете, кто-то их там гонял по всей комнате, перья летали только так. Я особого участия не принимал, разве что был среди тех моих болванов, которые директора отвлекали. Поверьте, отвлекать разговором у меня получается, как ни у кого. Это было очень глупо и смешно стоять и смотреть, как мои коллеги строят из себя таких прилежных работников, а директор слушает их внимательно, судя по всему веря им, даже не подозревая, что его ждёт в кабинете. Дэниел, между прочим, больше всего лапши на уши директору навесил, но тем не менее ему досталось меньше всего нагоняя. Таким образом, все они уже находятся на испытательном сроке, непонятно коим образом добившись прощения. Мои болваны лишились зарплаты, погубили одну несчастную курицу и дорого за неё заплатили. Но я помню, как они смеялись и говорили о совершённой пакости, отрывая от той самой курицы куски жареного мяса. Я был среди них, тоже курицу немного поел. Абсурдно, нелепо всё это… но зато есть о чём рассказать, не скучно живём.       Думаю пару представлений отыграю и домой пойду. Не хочу… не хочу суету. Хочу покой. Хочу утонуть в горячем горном источнике. Вот, Николас рассказывал, что с женой в свой отпуск поедет на один такой источник. Зависть так и прёт, признаюсь. А ещё я признаюсь, что едва сдерживаюсь, когда кто-то из обычных людей между собой или со мной начинает ныть, как ему сложно. Вот, дескать, жены нет, денег нет, меня никто не любит. Сравнивая с собой, со своими проблемами, мне хочется оглаушить чем-нибудь подобного нытика. У него столько есть открытых возможностей, закрытых мне! В конце концов я осознаю и принимаю, что я и человек — разные значения, содержание. У него есть то, чего нет у меня, и наоборот. Я бы хотел кому-нибудь раскрыть свои карты, признаться… но я даже церкви исповедаться не могу — опасно. Прискорбно звучит, но надо жить как-то. Довольствуюсь тем, что есть. Стараюсь изо всех сил видеть во всём плюсы, даже в тех ситуациях в которых этих плюсов и в помине не было. В моменты, когда совсем уже тоска заедает, меня подбадривают мои приятели. Уж кто-кто, а они точно меня успокоят! Льюис знает много анекдотов, историй… кстати об историях — он столько мне рассказал историй, якобы произошедших в его жизни, что мне аж завидно становится, мол, он живёт всего ничего, а уже столько всего сделал, увидел, почувствовал. Вообще Льюис у нас в коллективе солнце. Только он приходит, так сразу хоть от кого-то в далеке пойдёт смех, сразу все улыбаться начнут. Льюис и сам по себе человек приятный, позитивный. Он и научил меня при любых, даже самых тяжёлых и, одним словом грустных обстоятельствах, искать положительные стороны.       Доктора я не видел. Боль после него есть, а сам он скрылся! Доктора же должны лечить, а не колечить! Что не так с этим миром? За одни только сутки столько вопросов задал… голова идёт кругом. Положа руку на сердце, хоть я и не могу ничего прочитать из головы докторишки, но я могу выдвигать некие гипотезы, исходя из внешних наблюдениях и расспросов коллег. Николас считает доктора душным нудилой, который один из всех знает «единственный верный способ осуществления бытия», Дэниел видит в нём религиозного фанатика. Дэниел думает, что наш лекарь состоит в секте и поэтому он всегда ходит в средневековом обличии, хоть и эпидемия уже утихла, да и тем более чумы. Льюис же, как мне кажется, выдвинул самое более-менее адекватное и реалистичное предположение: он утверждает, что доктор наркоман. Оттого и его странные манеры, внешность и прочее. К тому же он довольно хорошо прячет руки и кожу в целом. Лично я поддерживаю все вышеупомянутые мнения, но в теорию Льюиса я даже верю не меньше него самого. Я могу даже объяснить почему: одним вечером задолго до вчерашнего этот доктор во время нашего с коллегами чаепития после трудного рабочего дня вломился к нам в гримёрную без стука, без здравия желания, без извините, с ходу стал спрашивать, мол, где «он», куда «его» положили, почему «его» нет на месте, не видели ли мы поблизости незнакомых людей. Все, конечно же, покрутили пальцами у висков и отправили его прочь из комнаты. На утро он перед нами извинился за грубость и хамское поведение… но как бы… что это было в самом деле он так и не объяснил. Мы с Льюисом полагаем, что он был под кайфом и поэтому ему всякие зомбаки в коридорах мерещиться начали. Скоро чертей метёлкой по потолку гонять начнёт… Боже, ну и делишки.       Если я и Льюис в компании, то он шутит, смеётся и тому подобное. А когда мы с ним наедине, мы говорим о докторе и делимся догадками о том, кто же он такой. От Льюиса я узнал, что он давно живёт здесь, во Франции, что в обеденный перерыв уходит в паб напротив театра, что его зовут Сильвестр, прочие мелочи. Также я узнал об одном случае. Льюис поведал мне, как однажды его попросили сбегать в кабинет доктора и позвать его к директору. Что-то там ему надо было, насколько помнится, по поводу зарплаты уточнить. Ну, значится, приходит к нему, стучиться, входит, кланится, всё как положено. Льюис так и говорит: «Директор велит Вам отправляться в его кабинет», на что получает молчаливую реакцию доктора, который тупит взгляд о потолок, задумчиво разглядывая его. Подумав, что тот не услышал его, Льюис повторил. И опять ничего. Потом лекарь закрыл глаза и откинулся в кресле, будто спит. Он стал шипеть на кого-то, шикать, шептать неизвестные слова. Потом резко проснулся и ответил: «Передай мистеру де Дюпону, что я приду сию же минуту», после чего он снова застыл, уставившись в потолок, при этом странно двигая кистью, разминая её. Льюис ушёл, а подозрение его в наркоманстве остались. Доктор-наркоман, так ещё и на рабочем месте дозу принял! Никуда не годиться, но он всё ещё у нас работает.       Про свою стычку с тем врачом я Льюису, конечно, не рассказал. Я вижу его, как человека, у которого язык без костей. Секреты долго у него не остаются, всё при случае выдаёт. Хотя ему не обязаельно мне рассказывать чужие секреты, я и так знаю или могу узнать всё и обо всех… кроме доктора.       — Подозрительный тип, однако ж, этот доктор… — сказал я с неким смешком.       — Не могу не согласиться, но, — начал тараторить Льюис. У него привычка не говорить, а тараторить, из-за чего я не всегда успеваю ухватить суть его тарабарщины, — я обратил внимание, что Вы стали чаще затрагивать темы, связанные с месье Сильвесторе. Что Вас манит в нём?       — Да просто языком почесать охота, месье, не столь серьёзно… — улыбнулся я, отводя глаза. Я всегда их отвожу, чтобы случайно не забыть о том, что вру, — Просто интересно. Мне нравится узнавать новое о психологии людей… Я многих встречал, а такой как Сильвестр — впервые. Поэтому желаю узнать всё.       — Я понял, ха-ха, — закончил неловкую тему для обсуждений Льюис. Отчасти я с помощью манипуляции посодействовал его решению закончить разговор, — Чтож, тогда, наверное, мне стоит отлучиться.       — Конечно, месье, — сказал я и встал с кресла.       Льюис ушёл, а я стал наводить порядок и готовиться к выходу на сцену. На столиках так много барахла, к большей части из которого я боюсь прикасаться, дабы не сломать. Из таких вещей обычно вещи визажистов: кисточки, палетки, тюбики различные. Разобрав немного вещей, я увидел себя в отражении. Я думаю, что не плохо было бы умыться… В углу комнаты как раз раковина есть.       Напитав водой салфеточку, я протёр ею маску, оттёр её от засохшей грязи, в некоторых местах и пыли, под глазами и ртом лишние потоки коррозии. Вдруг в комнату вошли. Я не обратил внимания, ведь в гримёрную часто могут зайти разные люди от уборщиц до зрителей. Я уже давно привык, что они заходят без стука, поэтому, не отвлекаясь, продолжил аккуратно вытирать коррозию с маски. Работа относительно ювилирная, потому что лишнее движение и вся коррозия размазалась, поток нарушился и в том духе. Неожиданно для меня чьи-то руки ласково и властно обхватили мою талию со спины, стало жутко не по себе.       — От чего же Вы в перчатках, м? — раздался знакомый голос у моего уха.       — Доктор! — вздрогнул я. С первой ночи не прошло и полных суток, а он уже позволяет себе без лишних слов подходить сзади и приставать наглейшим образом… я возмущён.       — В помещении жара, все пьют воду и раздеваются… а Вы укутались, ещё и эти мерзкие грязные перчатки надели, — продолжал говорить он.       — Ваша бестактность меня поражает, — злобно оггрызнулся я, оттолкнув лекаря от себя.       Такого унижения я не смог дальше терпеть. Фыркнув, я направился к выходу, весь такой гордый, суровый. В тот момент я был полон злости и в некоторой степени ненависти к врачевателю. Эти сильные эмоции в отличие от меня смогли контролировать мои действия, и теперь я, словно не я, уверенным твёрдым шагом иду к двери. Уже представляю, как хлопаю ею перед докторским носом. Но внезапно доктор схватил мою руку и, наверное случайно, стянул с неё перчатку, которая вместе с указательным пальцем, будь он проклят, полетела на пол. Ужас пробрал все оставшиеся косточки во мне. Сердце, коли оно есть, ушло в пятки. Во рту мигом всё пересохло, трудно было и слово сказать. Я в мгновение ока поднял свои «вещи» и, только протянув за ними руку, заметил, что она вся до последнего атома покрылась коррозией, почернела так, что свет в ней растворялся, и с минуты на минуту рука должна была отвалиться вовсе. Какой же я везучий человек.       — На сифилис не похоже… — заявил доктор, закрывая собой дверь выхода, чтобы чуть что я не убежал или кто-нибудь не вошёл, — Вы труп?       — Нет! — сразу ответил я, возясь с пальцем и перчаткой. Сначала я хотел вставить палец на место, но, осознав, что сделать это практически невозможно, сунул палец в перчатку и прям так надел. С виду палец, как палец… — Я же говорю с Вами!       Таким безумным я доктора видел впервые. Он жадно разглядывал мои глаза, которых нет и не было никогда, пытался что-то увидеть в них. В своей манере, он резко схватил меня за подбородок, притягивая к себе. Я стал вырываться, но очередной рывок только быстрее приблежал момент, когда я оторвусь от тела.       — Хватит! — сделал опытку закричать я, — Маска не снимается! Не пытайтесь снять её, поверьте мне!       — В чём же дело… — доктор, будто в упор не слыша, не замечая предупреждений, с огромным интересом продолжал изучать меня. Бросил на диван, что голова закружилась, и стал грубо проверять моё состояние: мотать лицо туда-сюда, бить по щекам, щупать пульс на шее. Хорошо хоть от маски отстал. Я, естественно, пробовал перехватить его руки, вырваться из его хватки, освободиться и как можно скорее покинуть театр к чёртовой матери, но, увы, тщетно. Этот поехавший доктор стал, чуть ли не разрывая, расстёгивать пуговицы на рубашке. Зачем? Может, хотел таким образом услышать сердце или такое… Но со стороны, как с внешней так и с моей, выглядело это безобразно. Я не могу понять, чего хочет доктор, что и с какой, мать её, целью он творит всю эту дичь? Вроде, он раздевает меня и, наверное, хочет заново отыметь меня, но в то же время он как-то странно действует, как несвойственно для «прелюдии». Он точно сошёл с ума. Мне с каждой секундой всё страшнее, дыхание участилось, коррозия снова стала напирать на маску.       Думаю, до конца не выдержу и отвалюсь… В мгновение, когда я это понял, в комнате появился, о Боже, ничего не подозревающий Льюис и увидел, как доктор всем своим далеко не миниатюрным телом нависал надо мной и рвал пуговицы на моей рубашке в попытке скорее избавиться от неё. В комнате застыл немой шок. Мы спросили у самих себя: «А что происходит? А что мы здесь вообще делаем?»