Двуличие.

      — М-месье сент-Неилл? — вылупился на нас Льюис, схватившись своей широкой рукой за сердце. В его тёмных глазах читалось изумление и непонимание, возмущение и отвращение. Никогда не чувствовал себя так постыдно, опущенно, неловко о невозможности. Он застал нас в столь пикантном положении… аж холодок по спине растёкся. На грани оказалась наша с доктором репутация, карьера…экий бурный скандал ждёт нас!       — Месье актёру нехорошо, я лишь хотел… — испуганно заговорил Доктор, не отвлекаясь от меня. Он держал меня одной рукой за шею, вторая рука ощупывала живот, на котором уже образовались небольшие коррозийные пятна, чем-то напоминающие веснушки. Сейчас наш лекарь вполне себе правдоподобно делает вид, будто оказывает медицинскую помощь, подобая другим лекарям. Я решил тут же подыграть ему. Во что бы то ни стало, я не хочу никоих сплетен обо мне. Рискуя, стал играть задыхающегося, кашлял, изворачивался по-всякому — актёр, как никак.       — Боже правый… — Льюис подлетел к нам и заметался, не зная, что делать в таких ситуациях. Бедный… Он по правде испугался, его высокий лоб заметно вспотел. Надо заканчивать этот спектакль и идти на сцену, там уж побезопаснее будет в любом случае. Не хочу обманывать своего единственного наиболее близкого человека. Я и так плохой человек… и человек ли?       — А-ах… В чём дело… — как бы выйдя из «приступа», я поднялся на локтях и глубоко задышал. Схватился за сердце, за голову, за всё подряд, лишь бы Льюис нам искренне верил и дальше, и всегда.       — Боже, месье, что тут происходит, объясните мне сейчас же! — дрожа, словно током ошарашенный, произнёс последний.       — Льюис, Сильвестор… хватит. Миллион благодарностей вам от меня. Отблагодарю вас позднее, мне пора выходить на сцену… — опешил я, небрежно оттолкнув от себя врача и опосля скрывшись за дверью..       — Вам точно хорошо? — окрикнул меня вслед ошалевший Льюис. Было бы неплохо, конечно, напоследок взглянуть на его притуплённые выражение лица, какое оно у него получается в курьёзных, конфузных ситуациях, но, увы, на сей раз я воздержался.       — Д-да, да.       Как оказалось, мой выход гораздо позже. Так интересно и забавно из закулисья наблюдать за происходящим. Многие не слышат, что поёт актёр, поэтому и я, и мои коллеги допускаем ошибки, редко правда, но допускаем. Зрители, стоит пройти с начала сеанса около десяти минут, замирают, точно загипнотезированные. Не все они всецело понимают, что происходит. Многие, если мне не изменяет память и если время не переместилось, приходят, чтобы послушать нас, так как по их мнению наша игра помогает зрителям расслабиться. Может быть, это так. Особенно в опере «Отелло». Так расслабляет, когда Дездемона погибает. «Милейшее» зрелище.       Вот на сцене стоят несколько дам в пышных, пастельных платьях, нежные на вид, как пироженое или зефир. Позади дам расположился в три ряда мужской хор, исполняющий свою трёхголосную партию, то бишь каждый ряд поёт на один тор выше предстоящего. Транспозиция, иначе говоря. А в музыке такое пение зовётся трёхголосным. Пока один ряд поёт высокие ноты и больше ничего, остальные могут петь свою музыку, иную, подходящую к первой. Иногда поют в унисон, снова расходясь в итоге. Всего людей, поющих в хоре, около тридцати. И из голоса в совокупности создают невероятный эффект на весь зал, сильнее завораживая зрителей и актёров в целом.       Звуки способны сотворить многие вещи. Они могут поменять мировоззрение человека, его мысли, восприятие окружающего мира, даже отношение к определённым вещам, людям, делам. Музыка способна утолить злобу или наоборот послужить поводом к очередной вспышке гнева, может влюбить или разбить сердце, может успокоить, А может и заставить переживать. Из оркестровой ямы, как, собственно, и всегда, доносятся волшебные звуки, от которых порою мурашки бегут по мёртвому телу. Среди музыкантов находится один мой знакомый, живущий напротив театра, прямо в доме над кабаком. Пауль, добрый и довольно раздражительный человек. Я заметил, среди творческих личностей много нервных типов. Это понять можно, ведь, чтобы вывести свои мысли из головы в реальность, воплотить их в звук, в изображение, нужно затратить немало нервов. Удивительно, когда смотришь на этих музыкантов, как они легко на грифе находят нужные ноты. Поражает воображение то, с какой лёгкостью они это делают — настоящие мастера своего дела. И, глядя на них, кажется, что и я, и все так смогут. Выглядит так просто, что не верится, какую подготовку прошёл человек и сколько лет ему пришлось добиваться такого блестящего результата. Порой глаза могут обманывать, неоспоримый факт.       В закулисье, несмотря на тесноту помещения, постоянно холодно, сыро и зябко. Часто возникает желание обнять себя, согреть, вопреки всем законам физики, анатомии, биологии и прочей научной ерунды, уповаемая народом и учёными. Странно, что я всё время мертвецки холодный, но чувствую температуру в помещении и, к слову, я метеозависимый. То есть, если погода хорошая, то я и чувствую себя соответсвенно, и наоборот. В том и отличие жить в теле человека, а не в маникене. Вот, вроде я стараюсь быть и чувствовать себя миролюбимым, добродетельным, дружелюбным и гуманным, но я по прежнему предпочитаю убивать людей ради того, чтобы всё чувствовать, ощущать. Я такой противоречивый… дурной.       Несмотря на всё удовольствие проживания в человеческом теле, оно разлагается быстрее, чем неживое подобие человеческого облика. Неприятно, когда не чувствуешь пальцев напрочь, хоть отруби. Сегодня же нужно найти себе новое тело. Чёрт… столько всего произошло за несколько дней, я никак отойти не могу. Мерзкие, навязчивые мысли забредают в голову, мешая концентрироваться, репетировать мою партию. Меня это доканало, я не могу отдохнуть! Наверное, сегодня ванну приму, расслаблюсь, как следует. Полюбуюсь звёздами, пробегусь по мягкой, свежей траве. Потом в кровати буду лежать и мечтать о будущем, мечтать о спокойствии и умиротворении. Мечтать о том, что у меня будет жена, дети, как у большинаства людей. И всё будет спокойно, счастливо.       Я твержу: счастье любит тишину.       От меня уже попахивать начало. Вдохну побольше воздуха и обязательно почувствую тухлятину. Проклятье. Разлагающаяся плоть липнет к одежде, загрязняет её своими вонючими, склизкими выделениями… Я на грани. Духи замечательные, всевозможно перебивают запах, но уже едва справляются. Ох, надеюсь у меня на сцене ничего не отвалится, ха-ха.       Из освещения здесь только свеча, стоящая на тумбе рядом с занавесом. Опасно, рискованно. Я отодвинул тумбу подальше от штор и успокоился. Тоненький огонёк свечи так славно колыхается под воздействием звуковых волн от музыки и пения. Я залюбовался. Свеча старая, весь воск уже стёк к основанию. Свечка маленькая, низенькая, огонька даёт немного, зато дарит некоторое тепло и хорошее освещение.       Снова я чувствую чьи-то руки на своём тазе, снова они бегают вдоль моего тела, заставляя меня вздрагивать вновь и вновь. Я и не заметил, как он, подобно зверю, подкрался ко мне в темноте.       — Доктор, Вам пора бы прекратить всё это… зло, — шептал я с опаской, страхом и отчаянностью. Всё-таки, надежда на возможное «спасение» у меня до сих пор остались, пусть даже жменя совсем, — Грешно, доктор. Трупа на заднем дворе, кстати, больше нет, поэтому… отныне я могу со спокойной совестью пожаловаться на Вас и мне уж поверят, а Вам…н-нет.       — Самоуверенно, мне нравится, — грозно прошептал доктор мне на ухо, не собираясь выпускать из своей хищной хватки. Руками с когтистыми перчатками он сжимал мою талию, и, исходя из моих ощущений, мне показалось, что там внутри что-то помялось, смешалось, — Про палец, Вы, вероятно запамятовали.       — Это… Это было… не то… — почувствовав на ледяной шее огненное дыхание доктора я немного впал в ступор, язык заплёлся в узел. Когда доктор начинает что-либо делать с моей шеей, будь то обычные поцелуи, прикосновения или удушение, я теряю дар речи и млею. Трудно становится произносить каждое слово. Чувствительная зона, чёрт бы её побрал. Как будто все мои нервные окончания там собрались. Каждый раз в дрожь берёт… когда он трогает меня. Когда заставляет подчиняться его так называемым ласкам… И честно говоря, его жаркие поцелуи мне отнюдь не отвратны, не вызывают «тошноту». А его действия с шеей даже нравятся; я слегка запрокинул голову назад, открывая доктору «поле деятельности». Он, немедля, принялся согревать новые участки кожи, иногда кусая их и облизывая. Я не издавал никаких звуков, лишь изредка просил его остановиться.       — Да и кто захочет слушать ходячий труп… — грубо оборвал меня врачеватель. Его манипуляции с моим телом выводят меня из себя, хочется зарыться где-нибудь и изолироваться от всего мира — вот настолько его прикоснования будоражат меня, сводят с благого ума.       Возбуждённый до беспределья доктор прислонил меня к небольшому столику в углу комнаты так, что моя… запретная для посторонних рук и прочих конечностей зона находилась прямо перед ним, а я лишь глядел в стену и обречённо ждал своей жалкой участи. Настроение теперь окончательно испорчено.       Непроизвольно я начал вырываться. Хотя… Кто знает, может и произвольно. Я не хотел снова поддаться этому подлецу. Мне стыдно за себя, за людей, за доктора, за весь белый свет… перед Богом стыдно, который видит нас с высока. Стыдно, очень стыдно. Как объясняться буду? Что говорить? Как оправдаться? Боже… Мне кажется, что он даже не пытается остановить мои страдания.       — Доктор, по-моему, Вам вчерашнего хватило сполна. И мне тоже. Давайте в другой раз? — сказал я. Другой раз, другой раз… лучше бы чтоб вообще такого не происходило больше никогда, дай Бог.       — Вы смеете упираться? В Вашем прискорбном положении, месье, я бы помалкивал, — шептал он мне на ухо, покусывая мочку. Он спускался ниже, кусая плечи, холку. Его похотливые пальцы вдруг оказались на ремне моих брюк, расстёгивая его, изнемогая от желания поскорее избавиться от лишней одежды.       — Доктор! Молю, хватит! Полно! — вскрикнул я, пытаясь приподняться, выпрямиться. Однако врач оказался намного сильнее полу развалившегося трупа, что не удивительно. Он по-хозяйски, будто я какая-то скатерть, упёр меня в стол, болезненно стукнув мою голову по столу, после чего стал осматриваться по сторонам, искать…       Не знаю, как в остальных театрах, но в нашем, в закулисье аккуратно на полочках лежат всякие слесарские принадлежности первой необходимости: затупленная ножовка, запутанная верёвка, секатор, кусачки… и старого, заржавевшего молотка с гвоздями, чтобы надёжнее закреплять декорации. Его-то и приметил словно опьяневший, обезумевший доктор. Глаза его заблестели, он прикусил губы. Быстро взяв с полки над столом молоток и гвозди, он зловеще, тихо просмеялся, будто прокряхтел. Я с непониманием попытался повернуться, посмотреть, в чём дело, но меня опять развернули назад, больно стукнув мою голову о стол вновь. Так и треснуть недолго. Доктор схватил одно моё запястье и вытянул вперёд так, чтобы рука полностью прилегала к столу. Изначально я не понимал его намерений… но после первого стука и последующей изнуряющей боли я еле удержался, чтобы не закричать на весь мир худой. Меня ужаснуло, с каким интузиазмом эта мразь вколачивала несколько гвоздей в мою руку, намертво прикрепляя её к столу. Вторую руку он прибил к стене. Это невероятно больно, сквозь перчатки просочилась коррозия, разъев их. Проклятый доктор! Что в его чумной голове творится, откуда у него такие мысли?! Почему он так ненавидит меня, разве я ему насолил как-то? Досаждаю? Да я избегать его буду! Сволочь, это так больно… Не двигаешь руки — больно, двигаешь — тоже больно, даже сильнее.       Я чувствовал, как этот мерзавец оголил мой таз до колен. Он яростно и безжалостно сжимал ягодицы, водил рукой вдоль позвоночника, ощупывая позвонки; его тёплые губы целовали мои плечи… всё его воплощения в жизнь пошлых фантазий ужасны, хоть и в какой-то степени приятны, за исключением прибитых рук. Около минуты, казавшейся вечной, ничего не происходило, я смирился с болью и тяжело дышал, ровно до того злополучного момента, как этот проклятый извращенец вошёл в меня. Там всё по прежнему хорошо чувствовалось. Мне доводилось слышать, что те интимные места довольно живучие, способны переживать и самые недопустимые, антисанитарные условия. Но состояние моего тела меня волнует в последнюю очередь… всё, что я хочу на данный момент — убежать, забыться.       Он двигался во мне медленно, словно что-то мешало ему. Наверное, там стало не так влажно и просторно, как вчера. Доктор, прилагая всю свою мужскую силу, жёстко вдалбливал меня в, как оказалось, сверхпрочный столик, мимолётно слушая, как я кашляю, кряхчу, вздыхаю от боли. Вдоль всех рук пульсирует ноющая боль. Руки доктора бегают по моему животу, щекоча его. От этого я дёргался и, соответсвенно, доставлял себе больше неудобств.       Ничто доктора уже не остановит. Он словно сошёл с ума. Не столь давно Льюис обронил слово о подозрении нашего врачевателя в наркомании. Так вот сейчас я начинаю ему сильнее верить. Доктор, как бешенный, измывается надо мной. То обидное слово скажет на ушко, то больно сожмёт предплечье или что-нибудь другое сожмёт не менее болезнно. Пик его возможностей было то, как он в один момент оттянул меня от столика. С первого раза не вышло — столик был приколочен к моим рукам и поэтому потащился за мной. Решением сие проблемы было оттолкнуть стол к чёртовой матери. Кисти рук по прежнему остались на мне, но мне показалось, что какая-то вена или сухожилие «по случайности» осталась на столе. Когда стол отлетел, я увидел струйку не то крови, не то коррозии, впоследствии оказавшуюся на полу, на коврике. Я вскрикнул, «не удержав себя в руках», но тут же доктор стукнул меня по голове и я заткнулся, потому что коррозия заполонила мою ротовую полость. Я выплюнул её всю, после чего начал терять сознание, контроль над телом. Нервная система дала сбой… Доктора, как я уже сказал, не остановит ничто. Он повернул меня к себе лицом и, опять прислонив к тому треклятому столику, продолжил долбить меня, проникая глубже и делая мне всё больнее. Я озвучил свои ощущения, предупредил, что в любую секунду вырублюсь. Как мне в таком состоянии выступать? Надо попросить Льюиса заменить меня, иначе я попросту поперхнусь собственным языком на глазах большой аудитории. Конец POV 035. Начало POV 049.       Звуки, издаваемые Неиллом, меньше всего походят на стоны, а уж тем более на блаженство. Я бы сказал, что меня это не смущает, но я и так заврался в последнее время. Поделать я вряд ли что-то мог, поэтому мне осталось лишь додумывать и воображать себе на уме, что актёр чуть ли не пускает слюну от удовольствия. От подобных эротичных, но лживых, к сожалению, мыслей я чувствую приятное напряжение и тепло в своём трухлявом туловище, странные и манящие ощущения нарастают. Мой милый Неилл, я уверен, очень хорошо бы выглядел распятым на кресте, аки Иисус, но на данный момент мои возможности ограничены, к всеобщему сожалению. Ничего, однажды у меня всё получится. Я заставлю его излиться, пролить еретика семя, очиститься. Может, я говорю бред, запинаюсь, путаюсь в мыслях, словах, желаниях. В любом случае, факт есть факт.       Неилл пробовал молчать и не двигаться, но я тут же мешал ему, при чём успешно. Я выдавливал из него звуки, как только мог. Он рыдает… Он всегда рыдает. У него вечно какие-то слёзы текут чёрные, как смоль. Всяко удобнее загрязниться, чем потом отмываться. Я не контролирую себя, свои мысли...       Увы, я снова огорчён. Из нас двоих кончил лишь я, а Неилл всё никак не может. Какая грязь. Обещаю убрать её. Он станет чистым, он станет моим.       Я обнял его и погладил голову. Бедный, бедный Неилл. Демон управляет им, очерствляет, не позволяет чиститься. Но я сильнее, клянусь. Через боль, через усилия я добьюсь того, чтобы демон оставил Неилла в покое.       Я вижу всех насквозь. У моего актёра нет той страшной болезни, кою я зову «Поветрие». Но в остальном… Он нечист. Я, как доктор, обязан помочь ему любой ценой.       Неилл не показывал своей благодарности, но, я думаю, нет, я знаю, он в душе благодарит меня, а демон затыкает ему рот, закрывает ему глаза, дабы не видеть мир Святой.       Стены расплываются в различных тёмных красках, пол волнится, как море. На душе и в голове просторно, царит покой. Этот проклятый актёр так и не стал чистым, он не силён.       Ничего более не говоря, я хлопнул его по плечу и прогулочным шагом удалился из закулисного пространства. Его сущность, актёра, оскверняет само божество. Его мёртвость, бледность, запах разлагающейся плоти и робкие движения так искушают, соблазняют. Я иду на грех ради его спасения, а он в ответ рыдает, молчит холодно. Такие жесты изрядно печалят меня, настроение колеблется, как маятник. Может, хватит? Может, не стоит продолжать спасать его? Вдруг ему в Аду получше Рая будет? Хоть бы сказал, поделился своими мыслями… Но он молчит, падла, холодно. Конец POV 049.