Навь

Утро это было. Только недавно петухи пропели, и стали выходить люди из своих изб, кто работать, кто с соседкой о делах посудачить. Хотя о каких делах, разговоры ещё с ночи только об одном и ходили: пришёл в деревню Рогволод-колдун в чёрном одеянии, дал старику больному, что уж помирать собирался, корни какие-то сушеные, да поставил дымящееся что-то у его головы. А потом спел, слова прочитал нужные, и вот он, больной-то, ходит своими ногами да лично это рассказывает. И колдун тот самый тут же – у дерева чернеет его фигура, на посох облокотившись, и кто его стороной обходит, кто разговор завести пытается… — Ой, — вздрогнула Беляна. Совсем ведь тихо шла, бесшумно почти, как мышка, а он возьми и поверни на неё голову, будто ждал давно. Разметались от этого в сторону длинные пряди, зазвенели в них обереги, а глаз его левый, слепой, будто тоже видит, в душу смотрит. — И тебе помощь моя нужна, Беляна? — врут все, что зубы у него острые, как у чудовища – обычные зубы, улыбается только недобро как-то, нехорошо. Или кажется так? Но не время ей об этом думать, и женщина, будто от сна очнувшись, кивает, руками все юбку разглаживая. — Пойдём, покажу тебе, что стряслось, — на посох опираясь да почти вплотную держась, следует за ней Рогволод прямиком к сараю. И тут же становится, как вкопанный, быстрее Беляны ладонь к деревянной двери прижав. Так стоят они, и не понимает она, неужто уже отсюда почуял как-то колдун? Но все же отнимает он руку, в лице изменившись, и кивает быстро. — Отпирай. Темно в пустом сарае, холодно – не зря снаружи осень, увядает все, да ветер злее становится. Того и гляди мор пойдёт. А она сидит тут, закрытая, одна совсем. И сжалось что-то в сердце у Рогволода. — Ну ты, Беляна…дитя малое – и в сарай. — заговорил колдун тише, посох оставил за дверью да зашёл, на колени садясь. — Здравствуй, краса. Недоверчиво смотрят на него глаза зелёные, и девочка, в платок кутаясь, лишь дальше забивается. Видать, ночь пересидела – трясётся вся, солома из чёрных кудрей торчит. Ещё раз кидает Рогволод на женщину через плечо гневный взгляд, но тут же обратно поворачивается, в тёплой улыбке расплывшись да руку протянув. — Ты не бойся меня, ну. Одинаковые мы с тобой, — шевелит колдун пальцами, и на протянутой ладони начинает в воздухе свет танцевать пятном неровным. Белый сначала, потом синий, красный, и вот глаза у девочки не напуганные уже, а большие, заинтересованные. Даже про платок забыла, выпустила из одной руки да ближе пододвинулась. А Рогволод все взгляд старается от своего колдовства не отводить, и немудрено – кто ж на тени особые, взгляду человека простого невидимые, смотреть захочет, страшны они все-таки, а танцуют вокруг неё, беснуются, как привязанные. Видать, из предков кто силён был, да только бросили его дети это ремесло, вот и отыгралась на ней природа. Слишком уж велика сила, будто сдерживали. — Пожар тут был с день назад, — слышится сзади голос Беляны, но ближе не подходит она, боится будто. Все мнётся у открытых дверей. — Ночью. Изба брата моего сгорела, папки ее. Никто жив не остался, она только одна, невредимая совсем, вышла прям через огонь, и говорит так спокойно: это я, мол, сделала. Хотела ещё раз на ворона-проводника посмотреть, который умерших в Навь уносит. Тяжело ей говорить, брат родной был все-таки, и прижимает Беляна руку к лицу, тихо всхлипывая. Да только не трогает это Рогволода, смотрит он только на девочку, а она на него. И колдун тени за ее спиной различает ясно, как дорогу днём, и она, маленькая пусть, а смотрит так, как будто знает что-то. Может, особый оберег его почуяла, раз уж и ворона видит. — Звать-то как тебя? — пропадает цветной огонёк, и аккуратно убирает Рогволод из ее прядей соломинку, на пол стряхнув. — Еленой, — а она и не сопротивляется, сидит послушно, как будто всю жизнь его знает и не боится ни одеяний чёрных, ни шрамов на его лице, ни слепого глаза. — А лет? — Восемь, — будто спохватившись, приглаживает Елена платье смятое, сама головой трясёт, да так, что солома летит во все стороны. И на это тихо смеётся колдун, да только снова Беляна его прерывает: — Ведьма она, ясно же, что ведьма. С рождения самого. Не может дитенок люльку сам себе качать, — да только обернуться к женщине Рогволод уже не может, ведь держат маленькие пальчики оберег на его шее, разглядывает его Елена. Понравился, должно быть. Да и заставляют его замереть следующие слова Беляны, замереть и так зубы сжать, что ещё миг – и заскрежещут. — Ты б не пришёл, утопили б ночью. Боятся у нас ее. Тут же подхватывает колдун Елену да поднимается, кряхтя. У дверей забирает посох свой, другой рукой крепко девочку к себе прижимая – а та и рада, оберегом любуется, за шею обнимает, – и так глянул Рогволод на женщину, что у той сердце в пятки ушло. Уж больно гневный взгляд его, потемнело будто лицо, шрамами исчерченное, того и гляди ударит посохом своим. — Утопили бы они. Вода твою старшую и заберёт, — на миг теряется его взгляд, будто насквозь проходит, но после лишь злее становится. — Забираю я ее у вас. Дотемна до других дойдём, а вы уж сами дела свои решайте, без моей помощи. — Да как же…сосед ведь мой мать исцелить просил, обещал ты ему! Не делается так! — Пусть так век доживает, помрет до ночи – и поделом, — удаляется уже фигура колдуна, склянками на поясе бренча да посохом в землю врезаясь. Крепко жмётся к нему девчачье тело, руки тонкие за шею обнимают, и не понимает Рогволод, что с ним. До самого края деревни не понимает, и тогда, когда уж отошли они, шепчет ему Елена тихо-тихо: — Спасибо тебе, Рогволод-колдун. — и обнимает крепче, чем до того, личико спрятав. — Ты только и другим меня не отдавай, прознают – и впрямь утопят…ты только не отдавай. Сломалось тогда что-то у колдуна в душе, одна из стен рухнула, что так долго строил он для себя. То ли судьба это, то ли стареет он, дураком слезливым становится, то ли из собственного детства что-то нахлынуло, замедляет он шаг и глаза прикрывает ненадолго, воздух носом потянув. — Не отдам.