Навь

Знали все, кто жил на свете, что три их, миров-то: Явь, мир человеческий, Навь, мертвое царство, и Правь. И если по дороге в Навь каждый пройдётся, по темному лесу из горелых елок да за Калинов мост, то в Правь человеку попасть не дано и дано не будет. Миром богов была Правь, домом Рода самого, а все входы охранялись так, что ни подступиться, ни проползти, ни пройти даже невидимкой. И хоть издавна знали это люди, начало прорастать в их душах сомнение. Не все верили и не все охотно соглашались с тем, что во время грозы в небе Перуна увидеть можно на серебряной колеснице, стрелы свои громовые выпускающего в дома неугодных, а иной раз россказни о том, как Белобог детей через поле в полдень провел, от полуденниц рукавом прикрыв, за враньё считали. И тогда было принято богами решение, что отслужили они свой срок, что пора им с отцом воссоединиться, навсегда за врата Прави уйти и больше людям на глаза не показываться. Покорно склонили все боги и богини головы, соглашаясь в том, а свои владения, за которыми трудно было бы издалека смотреть, стали делить между детьми своими. В следующую же ночь поделить предстояло мертвое царство, Навь, между сыновьями Чернобога. Буйный характер брата зная, в Навь направился Белобог, и увидал его старший Вий, привычку имеющий с самых высоких холмов за будущими своими владениями наблюдать верхом на чёрном коне. Конь этот был так страшен, что летал по воздуху, за милю ржанием своим ветер поднимая, и торчали у него отовсюду кости, а из глаз текла бурлящая кровь. Не любили они друг друга, Вий с Кощеем, так любой тебе скажет, коль спросить. А на деле – кто ж их знает, но если и любили, то по-своему. Уж как давным-давно, в далёком детстве Вий радовался, что будет у него соратник верный, когда узнал о том, что скоро Морена брата ему принесёт. Да только, едва появился Кощей, забыла она старшего сына: и так без любви смотрела, с одним только холодом, хоть и был он с Чернобогом одно лицо, а теперь и вовсе не видел Вий мать, оставался с отцом наедине и знал только бои на мечах, пожары да безумие его. И ещё ребёнком понял Кощей, что любви сыщет только у матери, а брат с отцом не только лицом похожи, но и чернотой на сердце. И все же, завидев с холма белого оленя дяди, развернул Вий коня да направил на поле за крепостью. Там, у могучего дерева, любил Кощей проводить время за беседами со слугой Морены, Видогостом-вороном. Угадала богиня, познакомив их и пообещав, что, когда время придёт, верно и Кощею ворон служить будет. Всюду были они вместе, Видогост ему и о людских жизнях рассказывал и, бывало, в Явь водил, и помогал раны, Чернобогом оставленные, залечивать. Ненавидел Вий это зрелище, которое его ещё живые мечты о брате-соратнике резало, как ножом. Никогда не смотрел на него Кощей и с половиной того уважения, что на Видогоста, никогда на прогулки не звал и поговорить не приходил, а к дереву божьих птиц-то каждый день наведывался…и оба они знали это, а потому от ржания ужасного коня ворон тут же схоронился, в родной облик вернувшись и скрывшись в тёмных ветвях. — Я видал, Белобог приехал, — говорил Вий всегда надменно, насмешливо, а спрыгнув с коня, даже руки брату не пожал. — Об их уходе говорить, дело ясное, — Кощей же холодно смотрел, не огнём обдавая, но колючим морозом. И тут же, не слушая более брата, развернулся он да и пошёл в крепость, а Вий – за ним. Оба знали, что нельзя им подслушивать, но разве значили что-то для них чужие запреты? В этом схожи были Вий и Кощей. За дверями главного зала, куда только-только захлопнулись, голоса слышались. Морена молчала, но знали братья, что и она там, куда без неё. — Брат мой, — всегда Белобог обращался к брату с нежностью, с теплом в голосе, будто не был тот полной его противоположностью и воплощением всего дурного, что в двух мирах творится. И тогда сильная зависть сыновей Чернобога начинала грызть, но молчали оба. — Нам уж уходить скоро пора. Неужто так и не решил ты, кому Навь оставишь? — Да знаю я, что пора, знаю, — отвечал ему Чернобог без гнева, голосом скорее усталым, чем яростным, и слышно было, как он барабанит пальцами по подлокотнику трона, вздыхая шумно. — Да только кому, Бел, кому? Старшему, может быть, Вию? Хитро глянул Вий на брата, но не выражало лицо Кощея эмоций вообще никаких: как слушал молча, так и слушает, в пол глядя. — Богатырь, тот ещё богатырь. Самого буйного из коней моих укротил…да ума у него, вишь, маловато. А тут ведь как, одной силы не хватит, — слушали царя Белобог с Мореной молча. — Тогда, стало быть, младшему, Кощею что ль? Хитер, умён…и как тут, скажи мне, братец, выбрать? А? Или, может, ты мне скажешь? Хотя что ты мне скажешь, знаю я, что. Но тут же ушла из голоса Чернобога грубость. На Морену прикрикнуть даже он не смел, иной раз и вовсе не заговаривал, молча прижимаясь к ней, такой ледяной и белой, что аж глаза колет. А то, что Вия она не любила, так на него похожего, и вовсе не трогало его. Недолго длилось за дверями молчание. Слышно было лишь, как ветер дует снаружи ледяной, который крепость их охранял от гостей непрошенных. Тише воды, ниже травы стали Вий и Кощей – никак, судьба их решается, и замерли оба, слов отца ожидая. Как он решит, так ведь и будет… — А вот скажи мне, — наконец, заговорил Чернобог. Вкрадчиво, тихо, это уж он умел. — Коль я Навь пополам поделю, не осудишь? Пусть они оба правят, ну…иль пока один другого со свету не сживет. — Твое царство – твоя воля, брат мой, — тихо зашелестели одежды Белобога, кланялся он, видать. — Стало быть, делишь Навь между ними? — Делю. А ты, Моренушка, как? Согласна ль со мной? — протянул Чернобог руку, улыбаясь хитро да щеку ее оглаживая. И одному ему заметная улыбка тронула уста богини, склонилась голова в легком кивке: — Согласна. И Сирин ты, стало быть, Вию отдашь, а я Видогоста Кощею, очень уж они дружны стали. О чем-то продолжали говорить голоса богов, то ли о других братьях Чернобог осведомлялся, то ли о самих Белобога детях. Его же дети синхронно выпрямились, от двери отпрянув да друг на друга взглянув. Ярость была у обоих в глазах, каждый хотел правителем стать, каждый хотел другого со свету сжить…ни единой мысли не осталось у них о воссоединении да мире. — Стало быть, править будем? Ну-ну. Уж как бы ты, — первым Вий заговорил, хриплым шёпотом, боясь, как бы не услышали их да не узнали о том, что ослушались. — Не мешался мне, Кощей. — Изживу, — сквозь зубы Кощей бросил, брови сведя к переносице. И коль был бы Вий вправду умнее, верил бы, что брат его – не пустышка, мамкой залюбленная, разглядел в его глазах да над своей головой угрозу. Но не сделал этого самоуверенный старший, и потому хрипло расхохотался уходящему Кощею в спину. — Ну поди, изживи, а я погляжу. Видогосту от меня поклон передай… В смятении и гневе вернулся Кощей к могучему дереву – Видогост понял это, едва на него взглянув, и тут же спустился, обнял руками-крыльями, успокоить чтобы. — Поделить отец Навь решил. Обоих владыками сделать, — все ещё говорил он сквозь зубы, рукой перья чёрные разглаживая. — Матушка согласна. И будет теперь Сирин Вию служить, а ты мне, как и было обещано. — Раз такова их воля, — ещё пуще разгорелась злость у Кощея на сердце. Почему голос у него такой тихий, согласный такой, услужливый? Почему не приводит ворона в ярость, что сестра его будет от одного самодура другому, такому же, в услужение передана, что не упадут с неё цепи, как Кощей ему обещал, а лишь в руки другие перейдут? — Неужто ты, ворон, — и тут же Кощей отстранил от себя руки его, в лицо заглядывая. — Не хочешь, чтобы я один царствовал, а ты подле меня был? Уж я бы… — Решено, Кощей, по-другому, — нисколько не испугался Видогост. Лишь смотрел на него, как всегда, чутко и печально, глазами своими чёрными, как смоль. — Значит, так тому и быть. А ты смирись, не противься…я и так подле тебя всегда буду. И ушёл Кощей от дерева в ярости ещё большей, чем у него была, когда он Вия покинул. И тогда решил он, что никто не любит его так, чтобы по-настоящему, чтобы как Белобог своих сыновей или те же люди, что с обрыва в бурные моря бросаются, о смерти любимых узнав. Морена – та в Правь уйдёт, не ослушается мужа, и не увидятся они столько веков, сколько решат боги. Видогост…а что Видогост, слуга он простой, во всем Морену послушается или какой древний закон, а для любимой сестрицы высшим благом служение безумным тиранам видит. Раз уж хочет он, думал Кощей, быть единственным владыкой, да так, чтобы и сказать никто не посмел ничего, по головам нужно идти, даже если под его ногами будут они отлетать. И тогда, темной ночью, пока разгоралась за окнами его покоев гроза, сотворил Кощей страшное колдовство. Было оно таким темным и сильным, что небо ещё пуще заволокло чёрными тучами и дрожали все красные огни в крепости Чернобога. И пусть причиняло оно Кощею боль невыносимую, пусть жгло руки самым ужасным и древним из всех огней, продолжал он, сжав зубы: собственной кровью, что лилась уже бурлящей от силы его духа разгневанного, знаки чертил и собственным мечом царапал, те, что являлись ему в моменты лишь боли сильной да мелькали в тенях в самых дальних уголках Нави, жёг самые ядовитые травы, что показывали ему духи самых древних и могучих колдунов, и все шептал себе под нос имя того, в кого целился и кого ненавидел. — Вий, — шипел Кощей, рукой, что уже трещинами кровоточившими и горящими покрылась, проводя по осколку зеркала, который когда-то украл из покоев матери и отца после того, как у последнего приступ ярости приключился. — Вия мне покажешь да путь к нему откроешь… И не выдержал осколок, забурлила зеркальная поверхность да явила взору Кощея брата, что стоял на холме да вдаль глядел. Алым у него глаза горели, точь-в-точь Чернобог, и это лишь более разозлило Кощея, и зажал он осколок в ладонь. Полилась кипящая кровь на знаки, зашипела, в чёрный дым превращаясь тотчас. И стал виться вокруг царевича ветер, то ледяной, то раскалённый, подхватывал его слова, каждое в себя впитывая и повторяя, а затем и все знаки, и кровь, и дым, пока не сделался чернее туч в небе. И когда не стало ничего Кощею видно от него, пока не перестал он себя слышать в хоре из своих же проклятий, сжал он в последний раз осколок посильнее в двух ладонях, взглянул на Вия да протянул руку вперёд, в самую гущу смерча ревущего. И прямо в него вмиг все ушло. Обожгло Кощею руки ещё сильнее – одни лишь кости остались, да и те едва ль не потрескались, так дрожал и жегся осколок в его пальцах. И разнесся по Нави нечеловеческий рёв. Давно уже, чуя неладное, настороже были Чернобог с Мореной, а услышав его, мигом туда бросились, к холму. Донёсся этот рёв и до птичьего дерева, и тут же Видогост, громко каркнув, крыльями взмахнул, покидая сестёр. Но все поздно было – и ревел Вий, и катался по земле, пытаясь уйти от обжигающего облака, но все оно без остатка в него вошло. Потекла из глаз царевича кровь алая и становилась все темнее, пока вовсе не почернела да не засохла намертво на его лице. Едва утихла боль, попытался Вий открыть глаза – и тут же она с новой силой вернулась, снова кровь полилась. Все кричал Вий о том, что в голове у него – огонь, а когда поднимал его Чернобог с земли, падал обратно, сколько бы не прикрикивал отец, прежде такого не видавший. Морена же холодной осталось, и был в ужасе более Чернобога только Видогост, с дерева за этим глядевший. Он-то ещё не понимает, знали богиня и ее слуга, но им ясно все стало, едва начал Вий бессвязно лепетать, пальцы сдирая о землю. Подсчитал все Кощей правдиво – осталось у богов одно только решение. Не посадить теперь было Вия на трон, куда там – запуганный до безумия да слепой, лишь изредка он узнавал, кто стоит перед ним, да и то по одному только голосу, а едва пробовал глаза открыть, возвращалась к нему немыслимая боль. Но не было у них времени сокрушаться да гневаться – уже через ночь великое празднество наступало, открывал Род врата Прави для детей своих, которые в руки детей уже своих миры передавали. А пока к крепости Чернобога, что более не была ледяными вьюгами скрыта от чужих глаз, все жители Нави стекались, от духов до волчьих князей, попросил Кощей Морену ворона к нему прислать. И если отца не видал он с тех пор, как сотворил проклятие страшное, она же вела себя так, будто и не было ничего. В час, когда предстал перед ним ворон, понял Кощей, что что-то поменялось в нем. Не было более в его глазах ни нежности, ни уважения – холодно, отстранённо и до боли печально глядел Видогост, едва ли не с ужасом, и на пороге покоев остановился, к будущему хозяину не подходя. — Ну как? Видишь, Видогост, — начал Кощей ласково, внимания на это все не обращая да руками разводя. Непривычно стукнули друг о друга костяные пальцы, и от того ещё более Видогост напрягся, переступая с лапы на лапу да назад отшагивая. — Будет все же по-моему, сяду на трон один да без соперников. Ну? Отвечай, будешь ли подле меня вечно? — Вечно, — тихо ворон отвечал, взгляда с ухмылки кощеевой не сводя. Не нравилась она ему, злая была, кривая. — Служить тебе буду, вечно души буду через мост водить, дорогу указывать. Об этом помни, но как друга верного меня забудь. Замер Кощей, неотрывно в глаза чёрные глядя. И хоть страшно теперь было прогневать его лишний раз, продолжал ворон: — Ты, воли отца и матери ослушавшись, сотворил ужас такой, что мне и не снился, хоть я и многое повидал. По головам пошёл, и первой стала голова брата твоего родного. Мне, Кощей, противно это, — и верил ему будущий владыка Нави. И оттого все гаже ему становилось, но где-то в глубине души своей, что теперь ещё чернее сделалась, был он готов. — Служить судьбе своей буду, клянусь мостом Калиновым. Но связь нашу, как и мою верность, а лучше – как и меня самого, забудь навеки, уж я тебя прошу. Чтобы не смотреть на него, склонил ворон голову. Ему ведь ещё больнее было – не прикажешь сердцу, даже если сердце это самой смерти принадлежит, а у Видогоста оно и без того израненное было: то человек ударил, то вот, Кощей. А потом, молчания Кощея не выдержав, взмахнул он руками-крыльями и исчез. Вслед за вьюгой вокруг крепости и ледяной трон Морены растаял, ручьём став. Стояли они с Чернобогом бок о бок, и держал тот в руках корону Нави, что теперь на голову Кощея должна лечь. И только случилось это, закрыл глаза Видогост, что вороном на спинке трона Чернобога сидел, лишь бы этого не видеть. Он ведь и вовсе улететь хотел, но упросила его Морена остаться, хоть и знала, каково ему. Не взглянул на него Кощей ни разу, только на отца с матерью смотрел. И тогда, корону на него возложив, вцепился вдруг ему Чернобог в плечо, склонился над ухом да зашептал, так зловеще, что кровь, недавно ещё бурлящая, у Кощея, казалось, застыла: — Правь так, как будешь править – напутствий не дам. Уважать ты себя заставил, сын мой, это признаю, да только жертву не ту принёс – тоже сына моего, кровь свою родную, — сильнее сжались пальцы когтистые, но Кощей и виду не подал, что больно. — Поэтому так мы решили: где бы ни был, что бы ни было, как бы не молил – не заговорим с тобой ни я, ни мать, не ответим из Прави. Остаёшься ты один вовек, и что с тобой, что с Навью будет – только ты и решишь теперь, Кощей. Как ты и хотел. А отпустив его плечо, пожал ему Чернобог уже руку. И после, взглянув на неё, обнаружил Кощей, что остался у него в ладони перстень с алым камнем, тот, что отец всегда на пальце носил. Но тогда уже Морена лицо его за подбородок подняла, склонилась да обняла за плечи. И на этот раз холод ее до самой души Кощея дошёл, не было уж тепло внутри. И никогда, видно, не будет. — Все так, как ты хотел, Кощей. Прощай же, сын мой. И исчезли Чернобог с Мореной, растворились в воздухе, оставив одного Кощея, ныне – владыку Нави. Вслед за ними и Видогост его покинул, бесшумно крыльями взмахнув. Погасли и алые огни, что у потолков крепости метались, освещая все – ныне некому было поддерживать их. Только безликие тени-слуги из стен вырастать стали одна за другой да склоняться перед ним, не разгибаясь даже тогда, когда Кощей за спиной их оставлял. Склонились и те, кто за воротами ждал его: духи, от детей до самых древних, уже едва ли не прозрачных стариков, звери – и волчьи князья, и Баюн, когтями железными оцарапав землю, и Горыныч все три головы опустил. Всех до единого взглядом обвел Кощей, да подметил, что Яги нет, но тут же простил ее – все знали, что та уж на сносях была, вот и поберегла, видать, силы. А выпрямившись от поклона, затянули духи и звери, один за другим, песню, что каждому была знакома, и так приветствовали они нового своего повелителя. И с тех пор, как вступил Кощей на трон, выросла вместо ветра ледяного вокруг его крепости каменная стена. Долго думал он, пока проходил под всеми сводами, золотые вместо красных огни зажигая, много да обо всем. И решил, что мало ему стены каменной вокруг крепости – такую же возвёл вокруг сердца да в душе, да только чутка потоньше. Руки свои костяные скрыл Кощей колдовством да тканью чёрной, только перстень отцовский надеть не решился все же, запер в своих покоях в чёрном ларце, там же, где осколок зеркала, собственной кровью окропленный. И в то же время упала вдруг цепь с лапы птицы Сирин, на сотни осколков рассыпалась. Не было Вия, которому была она обещана, не было и Чернобога-хозяина, а значит, будет литься песнь печали да покоя вечного сама по себе, когда та пожелает. Но не тронуло это Видогоста – пусть и порадовался он за сестрицу, решения своего не поменял. Служить верно продолжал, души водил, да только вот в крепость Кощееву не летал более, но владыка и не звал его. А Кощей все твердил себе: все так, как ты и хотел.