Навь

В давние времена темные, когда выли ещё вокруг крепости, ныне Кощеевой, ледяные метели, жил на свете народ великий. Пугали они людей одной лишь тенью от крыльев своих могучих – сулила она потери да горе. Не выдерживал никто и взглядов их горящих – обещали они, что лишь дым да кости, обглоданные да истлевшие, останутся здесь. И мало кто победить их мог, а если и случалось так, не вернуть было того, что они забрали. Имя народу этому было змеи, да только не те, что в траве прячутся да ядом травят, эти-то змеи по воздуху летали, спрятаться разве что в темноте кромешной или в скалах острых могли, и не ядом травили, а выжигали то, что на пути им мешало, огнем ужасным. Но это в те времена далекие жили змеи большим народом. Стали рождаться на свете люди, что других сильнее были, смастерили себе оружие, что поострее прежнего было, взялись они за руки, клятвой, что прогонят заразу, связали себя – и вот все меньше и меньше становился род змеиный. И отступали змеи, чтоб жизнь себе и детям своим сохранить, раз за разом отступали, дальше и дальше все отходили, пока не улетели кто за моря, кто в места гиблые, далекие, за горами каменными, чащами непроходимыми да буйными реками. Случалось Кощею видеть таких на долгом веку его, да что видеть – и среди змей знакомства водил он. И когда решил владыка, что в делах его да выгоды всякой ради нужен ему рядом один из народа великого, поднялся он в башню, высокую самую. Знал Кощей, что те, кто имя змея знает, призвать его может, да только не всем это дано, ибо имя змеиное – тайна великая. И оттого ещё выше над людьми и другими всеми себя владыка Нави почувствовал, ведь он-то знал три имени змеиных, когда иные и в одно не верили. Недолго выбирал Кощей, какое из трёх имён назовёт он, чтобы змея к себе призвать. Одно назвал, то, что носил змей, чьи глаза ярче других горели, а крылья когтями острыми были увенчаны. Горын… Далеко, так далеко, что скакать туда с седмицу, а то и больше, любому добру молодцу на хорошем коне, горы стояли великие. Протянулись от горизонта до горизонта хребтом острым, и пустошь вокруг них была горелая, маленькие лишь поселения запуганные в дне езды стояли оттуда, а так пустота была. И стоило Кощею имя змея назвать, открылись в пещере огромной, что среди гор спрятана была, глаза горящие, да разнесся повсюду рёв дикий, такой, что задрожали сухие деревья, на склонах стоявшие. Выбрался змей Горын из пещеры да взмыл в воздух, крылья расправив могучие, – в Навь направлялся, к тому, кто призвал его. И не увидал он, что с горы другой, такой высокой, что вершина ее была туманом скрыта, к его пещере тень скользнула чёрная. Потому выбрал его Кощей, что славился Горын нравом буйным да извечным желанием огонь метать. Говаривали иные звери великие, что безумен он, раз любого и из людей, и из себе подобных испепелить готов был да пожрать овец не тройку, а стадо целое. Оттого и назвал владыка Нави имя его – знал, что охотно явится к нему змей да в делах поможет, а не осудит, как другие, те, что более спокойные были и величайшим для себя благом видели жизнь на вершинах далеких. Огромен был змей Горын – от взмахов крыльев его поднялся ветер, что деревья сгибаться и стонать заставил, а реки – дрожать да плескаться. Когда же приземлился он в поле у Кощеева дворца, через две ночи после того, как позвал его владыка, содрогнулась земля. От когтей его острых следы глубокие оставались на ней, мялась трава от хвоста тяжёлого, а чешуя, словно кровь алая, сверкала и на том бледном солнце, что в Нави светило. Ждать себя не заставил долго Кощей – явился тотчас в поле, из окна увидав, что прилетел змей. — Почем звал? — всегда коротко говорил Горын, да громко – с первого раза услышишь. С каждым словом из ноздрей его дым горячий вырывался, а сам он, изнутри пламенем своим раздираемый, то и дело по-змеиному шеей длинной покачивал, хвостом по земле водя, да только не сводил с Кощея взгляда своего горящего. — Дело у меня к тебе, Горын, — пусть и приходилось Кощею снизу вверх глядеть на него, не утратил он достоинства своего, вальяжно говорил, властно, пальцами в перчатках чёрных по рукояти меча перебирая, — Скажи: не засиделся ли ты в горах своих? Скучно ведь, среди холодного-то камня. — Скучно! — тотчас же змей взревел, хвостом по земле ударяя. — А мог бы размять кости старые, коль в моих делах помог бы. — Говори, — вытянулась вперёд шея длинная, качаясь, и ближе Горын подполз, когтями на крыльях своих сильных в землю врезаясь, прямо в лицо заглянул Кощею. Вскинул тот руку в сторону, по воздуху ведя, и открылось в нем окно в Явь, мир людской. Обратил туда змей взор и увидал селение, стеной обнесённое – да только не беда это для того, кто со змеем туда явится-то была. Много домов там было, люди сновали туда-сюда, песни пели под теремом, богато расписанным, да вели за собой скот привязанный. — Все это пожечь тебе велю, ни души не оставить. Любых коров жри, любого человека жги – то мне только в радость, — знал Кощей, что соблазнит так Горына с легкостью, любил он смотреть, как корчится все живое, сгорая, да рушатся в пламени дома чужие. Почему только в горах засел – загадкой для него было, но то неважно. И то, сколько погибнет, тоже не трогало владыку Нави. Предовольно змей запыхтел, дым выдыхая да переминаясь с когтя на коготь. — Одно лишь будет у меня условие, — тише, вкрадчивей Кощей заговорил, и тотчас показало окно, им сотворенное, картину другую: в том самом тереме, расписанном богато, сидела у окна красна девица, волосы свои рыжие, словно огонь, гребнем расчесывала, — Ярославу, княжескую дочь, не тронем. С собой ее заберу, сам бывал я там, видал, что и правда красива она, умна да голос у неё сладок. Хочу женой своей видеть ее. Все ли ты, змей, услышал? — Все, — пусть и не понять было Горыну, чего ж Кощей нашёл в ней красивого, в тонкой, как тростина, да бледной, как молоко, да только его это дело. Думал змей лишь о том, что ему разрешили да как весело будет это. На том и порешили они, и едва месяц явился на небосклоне, отправились в путь. Явился к стене первым Горын тенью огромной, да тут же явил себя взглядам людей напуганным, когда столб огня страшного вырвался из пасти его, ночь разогнав. Вмиг стена им охвачена оказалась, истлели тела дружинников, что сторожили ее, вниз пеплом осыпавшись, только и успел один крикнуть: — Змей! Начался в городе ужас, крики отовсюду слышались, какие от того, что сгорали люди да гибли под домами обвалившимися, какие от ужаса, те это были, кто вблизи увидал шкуру Горына, кроваво-красную, да взгляд, ярости полный. Кто из людей к реке побежал, прочь от кошмара этого, дом и родных оставив, кто к лесу, а дружинники уцелевшие к терему богатому рванулись – только его огонь не затронул, не пожег его змей, то над городом круживший, то прямо среди огня своего ползающий. Все равно не брали его ни стрелы, ни мечи, а тех, кто пытался лапу ему отрубить или крыло подбить, вмиг он дыханием своим раскалённым обращал в пепел. Да только когда ворвался князь, дружиной разбуженный, в покои дочери своей, чтобы вместе с ней бежать по реке в город другой и искать там убежища…только и увидали они, как бьет копытами в воздухе за окном страшный конь с костями торчащими да горящими глазами. Ярослава же, бесчувственная, в руках у того была, кого они доселе лишь по слухам да песням знали, но вмиг догадались, кто перед ними, и тотчас крик князя разнесся над городом да во многих других утонул: — Кощей! Не решилась дружина биться с тем, кто в одиночку их всех вместе взятых и без меча был сильнее. Скрылся Кощей на своём коне ужасом во тьме, Ярославу с собой несчастную унося, а людей перепуганных лишь одарив жестокой ухмылкой. Вскоре и Горын, вдоволь скота и плоти людской обожженной наевшись, взмыл в небо, рёвом ужасным обозначив свой уход, да оставили они на месте города богатого одно лишь пепелище. Горя, плача людского ночь та полна была – кто в лесу прятался, кто у реки родных искал глазами да вопрошал у князя, что же будет теперь с ними, вдовами да погорельцами. А тот, сам от горя вне себя, ведь дочь его родную Кощей похитил, в отчаянии руки к небу вскинул, на колени упав, да закричал не своим голосом: — Не знаю я, что будет, люди, братья мои да сестры! Змея – так того только богатырь победить сможет, да что змея, кто же мне Ярославу вернёт, доченьку! И зарыдал горько старый князь, о том, что вести за собой людей должен да примеры смелости да великодушия им подавать, позабыв. Но горе горем, а помощи искать надо, и взяли люди лошадей оставшихся да пошли по берегу вперёд, туда, где деревня ближайшая стояла, — кров искать да разузнать, нет ли там али видали ли поблизости богатыря какого славного, что помочь им сможет.