Навь

Говорят, раньше бушевало синее море куда чаще и злее, чем в нынешнее время, и куда оно было страшней, ведь жили там полчища морских чудищ, одно другого ужаснее: у кого клыки на голову длиннее роста самого крепкого богатыря, у кого ног более восьми, иные и вовсе то ли рыба, то ли черти что, самого быстроходного корабля в длину в два раза больше, да ревело так, что волна поднималась до небес высотой, и не было от них ни людям простым, ни народу морскому, что на дне прятался, житья никакого. Но то давно было, ведь кончились времена чудовищ, – появился однажды в море, когда взмолилось оно, устав страдать да воззвав к небесам, Царь морской. С ним появилась и Царица, и тогда, оба за копья свои взявшись, прогнали они чудищ, что и людям житья не давали, и самому синему морю. Заточили царь с царицей их в самом глубоком ущелье, что на дне морском нашлось, и тогда спокойнее стали волны, перестала над ними вечная гроза бушевать со злыми ветрами да тучами, а царь с царицей из диковинных камней морских дворец себе возвели, да и стали там жить. И выросли вскоре вокруг того дворца чудесные города подводные, ведь полюбив спасителей и поверив им, стал выходить народ морской из пещер да зарослей своих, зажил счастливо, с другими жителями синего моря в гармонии. Первого своего сына и первую свою дочь отдали царь с царицей богам, что в море послали их. Вторых же своих детей отослали они на сушу, детям человеческим, тоже сестре да брату, чтоб запомнили люди, что друзья им народ морской, коли не гневать – и утопленников побережет, примет к себе, и в далекие страны добраться поможет, и города, на берегу стоящие, защитит. А уж начиная с третьих, стали обучать детей своих морские правители, как жизнь в синих глубинах ведётся. Не утаили и то, что жили здесь раньше ужасные чудища, и многим из сыновей своих да дочерей приказали они стеречь то ущелье да заклятье поддерживать на нём, чтоб не вырвался кошмар синего моря на свободу сотнями страшил. Много уж лет прошло; строго, но справедливо правили царь да царица, любил их народ, как отца с матерью, и дети, коих было у правителей глубин морских уж под несколько десятков, тоже любили их. Уж не осталось почти в живых тех, кто помнил время, когда чудовища страшные правили здесь, но не забывал народ морской своей истории: слагали они песни хвалебные, то о подвигах правителей своих, то о тех из их детей, кто сторожит ущелье да не дает заклятию истощиться да упасть, и о том, как славно живется здесь в спокойствии да мире под защитой надежной. Но не все в жизни так славно бывает, как в песне поется, бывали времена и неспокойные. Нашлись среди людей не только те, кто друзей своих морских помнит и о помощи порой просит, но и те, кто вздумал тягаться с ними да докучать, и те, кто не уважал море синее. Своими же глазами видел царь, как погиб от копья человечьего один из сыновей его, что бросился из сетей заброшенных выпутать чудесное животное морское, в своих же руках держал и других существ, ради забавы людьми убиенных, да своими же ушами слышал, как и вовсе рассказывал один юнец на корабле, что не существует никакого морского народа, бабкины, мол, сказки это…и не было б так больно морскому правителю, коли б не был тот мальчишка потомком рода того, за выходца из которого сам он когда-то дочь родную замуж отдал. Но не могло очерстветь живое да миру открытое сердце его, пусть и кровью порой обливалось – уважал царь да любил род человеческий, что на берегу живет. Задумался только он, что ж это будет, если и он попадется однажды тем из людей, кому попадаться не следует? За все годы правления своего насмотрелся он смертей и людских, и народа своего, и детей, и иных жителей морских, и понял однажды, что сколь бы ни были чудом они с царицей, и с ними случиться что может. Посоветовался царь тогда с царицей, и решили они, что когда подрастут самые младшие их, четверо – тогда и выберут они наследника или наследницу трона морского. Шли годы, подрастали младшие царевны да царевичи. Счастливо росли они, любимцами всеобщими, и каждый из них не хуже другого да старших таланты свои проявлял особые. Царевич Опал, старший из четверых, да царевна Марья, младшая самая, сильны были не по годам: и камни тяжелейшие поднимали, и зверя какого могли рукой усмирить, как мать их. Царевна Чернава же да царевич Кианит – напротив, в знаниях сильны были, жадно урокам отца внимали да вовсю старались в волшебстве морском преуспеть. Уже юношами Опал да Кианит были, как полагается, с годами, у ущелья с чудищами проведенными, Кианит уже и с невестой, прекрасной девой морской Сиреной, а младшие сестры их уж с десяток песен чудесных каждая знали, когда приключилась беда: завидели люди с корабля семью одной из сестер старших, что решила детям своим да мужу небо над морем показать, да и осыпали стрелами то ли со страху, то ли забавы ради… То была ночь, что проводил царь в раздумьях в тронном зале. С одной стороны – горе большое, а с другой – уж по утру собирался он объявить народу морскому, кто заместо него на трон вступит, коли случится что. Но помешали его раздумьям: отворились вдруг двери с грохотом, да вбежали к нему двое младших царевичей, первым – Кианит, а за ним, со смятением да испугом на лице, Опал, что за руку поймать его пытался. Впервые видел царь царевича Опала, что отважно чудовищу, к краю темницы подплывшему, в глаза взглянул, столь напуганным, а Кианита столь рассерженным. — Отец! — вскричал Кианит, спину выпрямляя да от брата, как от малька назойливого, отмахиваясь. — Отец, не слушай его! — чуть ли не перебивая Кианита, старший крикнул, все вперед стараясь выступить, да только отпихнул его Кианит, прямо в глаза удивленному правителю взирая. — Да в чем же дело? — на крики их и любимый зверек владыки, будто бы рыбина чудная с двумя лапами, что у трона лежал, и голову поднял. — А в том, что сегодня случилось под небом! — гневом горели глаза царевича, темными совсем сделавшись, а Опал все пытался остановить его, то на отца глядя, то на брата. — Большое горе, — вздохнул тяжело царь морской, с трудом взгляд не отводя, на сыновьях удерживая, — Что же злиться? — И я не пойму, отец. Видать, он головой ударился, или сны кошмарные видел снова, не слушай его, он… — но грубо скинул Кианит руку Опалову со своего плеча, прямиком к трону направляясь с подбородком, гордо поднятым. — Его не слушай! Почем зря мешаешься, — сквозь зубы лишь брату он бросил, и на это закачал царь головой. С тех пор, как подросли они, менялся Кианит не с годом каждым, с каждым днем. Все меньше он выходил по зову братьев да сестер из покоев своих, с невестой все реже виделся, предпочитая окружить себя зверями разными да изучать их, а иной раз и со слугами надменно себя повести мог…и принесли владыке на хвосте быстрые маленькие рыбки, что от того это, что очень уж мечтает Кианит о том, чтоб наследником отец именно его нарек, ведь считал себя и умнее, и сильнее, и в волшебстве искуснее едва ли не всех других. Печалило это порой владыку, но не верил он до конца, а порой и вовсе той историей, что в детстве с царевичем приключилась, оправдывал. Но сейчас, видя то, как груб сын его с братом своим и как с ним дерзок, не выходило у царя о другом задуматься. — Не видал людей с берега сроду, кроме тех, что в царство наше попали, воды морской наглотавшись, — начал царевич, неотрывно на отца глядя, — Но знаю, да и сколько уж видел на своей памяти, что творят они! То зверей наших губят, то море почем зря волнуют шумом своим, а теперь и вовсе, твоих же родных детей да внуков ранами украсили ни за что! Сколь долго владыка морской терпеть это будет? — И что же ты мне, Кианит, — сошлись на переносице темные брови правителя, выпрямился он, от лица руку отняв, — В ответ говоришь то же делать? Корабли, может, топить все до единого, а то и вовсе – поднять волну да и снести города их прибрежные? — Мало того будет, — и блеском нехорошим, лукавым будто, сверкнули глаза царевича. Еще пуще прежнего хмурился царь морской, а у самого-то сердце колотилось, будто зверь, в сети пойманный – что же скажет? — На днях говорил я с одной старухой, что не раз под небом бывала да людей слушала, одной из них притворяясь, — и точно, сощурился Кианит хитро. — И поведала она мне, что даже тот, кто морского народа не боится да не верит в него, верит в иное… — Отец, позволь увести его, — хоть холоден был Опала голос, но все ж учуял царь: боится будто бы сын чего-то. — Пусть говорит. — и сам он боялся, да только все равно услышать надо было, с чем таким пришел к нему царевич, что аж глаза сияют, как у тех созданий, что в самой темной глубине живут. — …В чудищ морских. Верят да боятся. Да хоть одно из них завидев вдалеке, не стали бы стрелы пускать да глумиться. Вот и думаю я, отец: так что же держим мы главную свою ценность в темнице, на дне ущелья глубокого? Что ж толку прятать их да взаперти держать, если по-иному можно? Пусть подчинятся нам, уж у нас-то сил их обуздать хватит. И царство стеречь будут, и гадов с берега от вод наших отваживать… Не успел договорить Кианит – едва не сбило его вдруг с ног течение сильное, не опрокинуло, но оттолкнуло прочь от трона, назад на несколько шагов. Тут же кинулся к нему Опал, со страхом да смятением на отца взглянув, что мрачнее скалы сделался, но и тогда отпихнул его Кианит, и без его помощи на ногах устояв. — Да ты хоть ведаешь, — медленно, тяжело поднялся царь с трона своего, на сыновей надвигаясь. Горели гневом глаза его, разлетались в стороны волосы темные, и напуганно даже зверек сжался, за трон уплыв. — Что говоришь ты? Глупый мальчишка! Да разве же ты видел хоть раз, что бывает, когда ужас этот на свободе плавает? Представляешь ли, каково было народу нашему сидеть в пещерах, ущельях да зарослях, и головы боясь высунуть?! Освободить? Подчинить? А мяса свежего им не подать? Нет, Кианит, ты, верно, спятил! Хочешь, чтоб добровольно отдал я победу свою в великой с ними битве, освободив их, да снова все царство морское в ужас и страдание поверг лишь затем, чтоб людей устрашить?! Видя, что разгневался отец, что не удалось брата остановить от того, чтоб рассказал он о своих мыслях ужасных, помрачнел царевич Опал. А ведь что стоило ему Кианита, на голову его ниже да слабее, еще в дворцовом коридоре схватить да запереть в его покоях, пусть бы и ругался, и кусался, и вырывался из рук его? А что стоит сейчас движением быстрым с ног свалить да утащить прочь, подальше от гнева отцовского? Но все же не мог он, ведь сколько бы не дрался с обезумевшими зверями, детей подданных отца своего защищая, сколько бы не помогал своими же руками от ущелья отволакивать тех редких безумцев, что желали попасть туда, чтоб с чудищем каким сразиться, и сколь бы не был силён, – не давало что-то те же грубость да силу к брату родному применить, пусть даже говорит он нечто отвратное. — А сам ты что говоришь? — отвечал Кианит, гордо, со спиной прямой, прямиком в глаза приблизившемуся рассерженному отцу глядя, — Будто они звери неразумные. А ведь они и говорить могут, и детенышей растят своих, как мне известно, а не пожирают, как то в легендах врут! Главный ужас дна морского? Так то пусть в прошлом останется. Тот ли герой да умник, кто победил ужас этот? А уж не тот ли, кто себе его подчинил? Почему ты и думать об этом не хочешь, а, царь морской, великий герой? — кривая усмешка губы царевича исказила, а в глазах его не видел уже царь ни уважения, ни того смятения, с каким на него все остальные смотрели, — Главным ужасом нашим да страхом ты, на деле, самое ценное орудие наше назвал да запер куда подальше, сам поди испугавшись их страшных рыл – разве же это по достоинству владыке морей? Но не успел и договорить Кианит, как приключилось то, чего давно уж не видели и старшие царские дети, а он с братом – и подавно. Не сбило тогда течение его с ног, сейчас упал все же, но иным отброшенный – в гневе, какого давно не испытывал он, ударил морской царь сына наотмашь, а когда Опал к брату кинулся, остановил его жестом властным. Заволновалось все вокруг, сверкнули холодом глаза владыки, и выпрямился он во весь рост, брови темные сведя. — Стража! — Вот, значит, каков владыка морской – и сына родного готов ударить, лишь бы не перечили ему, хотя ему лишь подсказать хотят, — зашипел Кианит, вперед рванувшись, да только крепко уж держали его, на ноги подняв, стражники, что по первому зову царя из-за колон выступили, — Все тебе говорил, как лучше, а ты, из-за страхов своих… — Замолчи, — громом прогремел по залу голос царя морского, а сам он отвернулся, лишь бы не видеть, как смотрят на него сыновья, один с ненавистью, другой с ужасом, — Ударил я предателя, что из-за глупости своей, тщеславия да желания стать наследником моим позабыл, где истина, а где враг. Только один сын мой родной здесь стоит – царевич Опал. Приблизился было к нему названный царевич, рот уже открывая, чтоб отца умолить не делать того, что делал он, но разбились слова его о строгий голос владыки: — Стоит да молчит, коли вслед за предателем не хочет за воротами оказаться. Стража, вышвырнуть да подальше. — Так что же, отрекаешься? От сына отрекаешься, стоит тебе слово поперек сказать?! — закрыл царь глаза, слушая крики Кианита, что удалялись от него, ведь тащила прочь его стража. — Пожалеешь! — донеслось перед тем, как затихло все, и тяжело вздохнул царь морской. — Иди, Опал. Завтра о том, кто наследником моим станет, узнаете. — тихо звучал голос его, уж не гремел сталью да громом, воду вокруг волнуя. Пусть сердился ужасно владыка на сына своего неразумного, на себя не меньше. Была и правда в словах его, ведь боялся царь чудищ из ущелья не меньше народа своего. Да только разве ж это мальчишке объяснишь…шаги быстрые за спиной его послышались – то царевич Опал удалился, так и не сказав ничего. Видать, и самого владыку некоторые боятся не меньше чудищ. Тяжелы были думы царя, и потому, головой мотнув, отправился и он к себе в покои, чтоб с царицей поделиться ими да в руках ее сильных утешиться. На утро же возле дворца царей морских собрались все от мала до велика. Кишела площадь перед ним людьми, что шептались меж собой, гадая, кого же из царевичей да царевен назовут царь с царицей преемником своим. Целыми семьями стояли тут, и животные морские плыли над их головами, друг друга не боясь, поближе ко дворцу, чтоб имя владыки или владычицы новой услышать. Сверкал дворец ослепительно, переливались в свете фонарей волшебных камни его да чешуя начищенная гордых морских коней стражи, что у крыльца дворца стояла, ожидая появление правителей. И вот стихло все в один миг, стоило появиться на глазах толпы царю да царице. Пусть сверкало все вокруг, пусть лица народа их были веселыми да и у самих правителей на устах улыбки играли, тяжело было у обоих на сердце, не верилось в то, что ночью сотворить пришлось – родного сына изгнать, ибо не прощается то, что сказал он. О том, что случилось, уже и стража предупреждена была, и братья с сестрами мятежного царевича, что недавно все, кроме стражей ущелья, во дворец явились по требованию отца с матерью, и прекрасная дева Сирена. И приказано было молчать пока им, ведь и так вода слухи далеко разносит, незачем праздник у народа отбирать известиями страшными. — Морской народ! — зазвучал царя громкий голос, и вмиг склонилась перед ним да царицей, что подле мужа стояла, толпа на площади. — Приветствуем вас! Вот уж сколько поколений ваших правим мы, я да жена моя царица, в этом дворце, от бед да невзгод вас уберегаем, любим, как детей родных…да только и на теплом синем море волны бывают, и жизнь наша изменчива, как воды его. Коль что случится с нами, все равно уберечь вас хотим, одних не оставить. А потому решили мы, — протянул царь жене своей руку, и улыбнулась ему царица, следом на людей своих взор обращая. — Что в этот день услышите вы имя того из детей наших, кто на место наше встанет и будет вас беречь, коли устанем мы с царицей иль в глубинах пропадем! — Все вы знаете, много детей у нас. Все они знают и историю рода нашего, и с мечом обращаться умеют, и говорить с созданиями морскими, и знают дело волшебное, — силён и громок был голос царицы, и перед ней тоже склонились все, слушая правительницу свою. — Долго говорили мы с царем с каждым из них, долго наблюдали…и решили мы! Замерло все в ожидании. Из поклона поднявшись, зашептались все вокруг, загудели, существа диковинные шеи повытягивали, чтоб уж точно слышать, кого же объявят царь с царицей. Ни один из детей их не знал этого, и они тоже, что были и вокруг дворца, и среди стражи, и на балконах резных, замерли, замолчали. Ровно стоял и царевич Опал, стараясь мысли мрачные отогнать и тоску от того, что брата его прочь изгнали и не стоит сейчас он рядом с ним да бывшей невестой своей. Несправедливым казалось Опалу то, что шепнул ему по утру раннему один из слуг: чтоб, мол, отцу Сирены не соврать, что перед смертью своей отдал дочь прекрасную во дворец царю, чтоб уберёг ее и в будущем взял невестой одному из сыновей, задумал теперь царь морской Опалу отдать ее, раз уж Кианита нет во дворце больше. Взглянул он на Сирену, что чуть вдалеке за дверьми стояла огромными, зверька своего поглаживая – детёныша змеи морской. Этого хищника рогатого когда-то подарил ей Кианит, еще когда отроками они были, и все тогда сам же проводил с ним времени много, все утверждая, будто говорить он может, как человек. — И после нас, — снова царь заговорил, ожидание напряженное нарушив, — Станет владычицей морской царевна Чернава, ибо умна она не по годам и к знанию новому тянется всегда. При ней же советниками да помощниками ближайшими нарекаю царевича Опала да царевну Марью за силу их великую. И взорвалась толпа ликованием, тысячей голосой радостных, что приветствовали царевен да царевича, которым стражники мигом шепнули вперед выйти, к отцу с матерью. Явились они взору толпы все трое разом: Чернава с улыбкой мягкой да глазами мудрыми, во всем на отца похожая, Марья, что больше на мать походила, и хоть младше была, уже догнала сестру ростом, и Опал последним вышел, изо всех сил улыбку показать стараясь да беззаботно рукой помахать, как сестры его, несмотря на думы тяжелые. И долго приветствовал их народ морской, и люди ликовали, и звери гудели радостно. Любовались детьми своими отец с матерью да гордились ими братья с сестрами. А в глубине зала, к толпе не выходя да укрывшись за колонной резной от взоров стражи, дева Сирена на змееныша глядела, нежной рукой своей проводя по его рогам. — Все запомнил? — шепотом она спросила, в глаза его желтые глядя, — Царевна Чернава владычицей морской станет, а подле нее советниками – Опал да Марья. Доложи ему, как он просил. — До-л-лож-жжу, — пророкотал едва слышно змей морской, головой мотнул, из рук хозяйкиных вывернувшись, да и поплыл прочь, в арку ближайшую выскользнув. Глядела ему Сирена вслед, и отчего-то тревожно сделалось ей. Знала она о изгнании Кианита, как и давно знала о том, что не просто так подарил ей царевич этого детеныша, сам с ним столько времени проведя. Пусть любила она Кианита с детства, сам он всегда на нее смотрел то ли свысока, то ли и вовсе сквозь нее, а тут вдруг такая щедрость. Все казалось прекрасной деве, что следит за ней жених через звереныша этого, но не из беспокойства, из собственничества своего, ведь давно была Сирена ему обещана. Уж как бы слухи о решении царя Опалу передать ее до ушей змея, а через него и до Кианита не дошли…не просто так ведь и тому осьминогу, что в покоях у него жил, перед самым своим изгнанием приказал обо всем Сирене рассказать, заодно приказ передав свой. Всегда знал звереныш, где тот, кто речи его обучил, находится, и еще бы – был ведь на нём зачарованный ошейник золотой, камнем голубым украшенный. И потому, не сомневаясь ни капли, отправился от дворца, а затем и от столицы городов морских прочь, к острым рифам, где почти и не жил никто. Туда приказал царь волнам подводным унести неугодного сына, чтоб среди камней холодных да острых скал оказался он и, быть может, одумался. Уже к вечеру был там змей морской, и ринулся искать хозяина своего. — Чернава?! — взревел Кианит, когда добрался змей до него, да по камню темному ударил рукой так, что тот загудел да обронил пару крошек, — Эта девчонка?! Вот в ком видит мой отец бесчестный будущие дни царства морского?! В ней, в Марье да Опале, который молчит, когда брата его родного избивают нагло?! — Н-не в-всс-ссе, хозяин, — тихо зашипел змей, в воде перед ним синей лентой извиваясь, — Мол-лва прош-шшла, будто бы С-ссирена теперь Опал-лу жж-женой с-сстанет. — Что?! — содрогнулись скалы подводные от столь громкого возгласа, а глаза Кианита еще пуще прежнего гневом страшным вспыхнули, да так, что аж сам змееныш за камень ближайший уплыл. — И многие говорят об этом? — Н-не говор-ряят, пр-рразднуют, — из-за камня донеслось, и замолчал царевич, плечи опуская. Вот как? Изгнали брата, сына да одного из царевичей, да и забыли, праздновать понеслись то, что старик полоумный девчонку наследницей назвал? И это наследие его, что, что от жизни его осталось – забвение? Тяжело выдохнул Кианит, гнев да обиду свои клокочущие усмиряя да чувствуя, как обрывается будто что-то внутри, умирает. — Вот, значит, как, — медленно обернулся царевич к корабельным останкам, что темнели вдалеке, на дне среди камней острых. Уже бывал он на корабле этом, и видал, что там, водорослями да ракушками обросший, меч огромный лежит, видать, сгинул на том корабле герой славный, в силе которому равных не было. Орудие, подумал сейчас царевич, как раз ему понадобится, да и двинулся к обломкам. — Во дворец возвращайся так быстро, как сможешь, — через плечо бросил он морскому змею, и от того, каким холодным да тихим был голос его, тревожно у зверя чешуя зашуршала, — Да скажи Сирене, чтоб, коли хочет доказать мне верность свою, тотчас из дворца, нет! Из столицы! Убралась да схоронилась, никому и слова не сказав. — И ты найдеш-шь ее, хозяин? — Найду, — бровью не поведя, соврал Кианит, и уплыл прочь детёныш морского змея, чтоб хозяйке приказ жениха ее передать. Не собирался Кианит искать Сирену, нет. Приказал он ей из дворца убраться лишь в качестве подарка за то, что послушалась приказов его. Незачем губить деву прекрасную, и пригодиться может, думал царевич, к глубинам дна морского все дальше уходя с мечом славным в руке да направляясь к ущелью, где лишь некоторые из братьев его чудовищ да заклятие стеречь сейчас остались. А над морем синим ветер разыгрался, волны темные к небесам поднимая, да ударила, будто крикнула что-то, белая молния. Была гроза — предчувствовало небо…