То, чего не выразить словами

Ритмичное постукивание палочек о тарелку напрягало не меньше, чем сосредоточение Ойкавы на разодранном в клочья куске рыбы, который он нехотя подносил ко рту, касаясь слегка смазанными маслом губами, и вновь клал обратно. – Не нравится? Он шумно выдохнул, покачав головой, и бросил тщетную попытку насытиться уже остывшим обедом. – Стоило прийти раньше, тогда бы успел взять мясо. Иваизуми справедливо заметил еще некоторое время назад, что не события влияли на настроение Ойкавы, а само оно предопределяло день. Этим утром он не сидел на подоконнике, и, стоило Иваизуми войти в палату, он уловил дурно-пахнущий аромат тоски. Ойкава не вставал с постели, наглухо укутавшись подаренным Иваизуми пледом, и неразборчиво что-то тихо напевал. Возможно, одну из прослушанных на плеере песен. Иваизуми не мог уловить мотив. – Если не хочешь, могу отнести остатки, – не надеясь на ответ, он взял в руки тарелку и оставил Ойкаву. За панельными окнами, выходящими на внутренний двор, вновь шел дождь. Казалось, этим летом Токио не предстояло очиститься от нависающей над ним тяжестью туч. Небо – серое, угрюмое и молчаливое, и Иваизуми невольно сравнил его с Ойкавой. Он не мог повлиять ни на одну из двух составляющих метафоры. Ойкава все так же сонливо смотрел перед собой, невидяще обводя взглядом стул, на который тихо опустился Иваизуми. Возможно, он не спал в эту ночь. Почему-то, когда Ойкава был так похож на нависшее над Токио серое небо, белые стены клиники и тепло-оранжевые фонари тоже казались Иваизуми серыми. Все становилось невзрачным и усыхающим, даже карие глаза Тоору, настолько пустые, что в них не было глубины – сплошная стеклянная плоскость. Бейся кулаками, сдирая костяшки в кровь – зеркало треснет, но содержимое не изменится – сплошное ничто. Иваизуми повел головой, растирая пальцами пульсирующие виски. Ножки стула скрипнули о пол, когда Ойкава поднялся. Он подвел сложенные ладони к уху, слегка наклонив голову, и прикрыл глаза. Иваизуми понял: Ойкава устал, он хотел спать. Хаджиме проводил его в палату, наблюдая уже стоя за дверью, как тот кутался в плед, прижимая ноги к себе и утыкаясь лицом в подушку. Его плечи не тряслись, спина равномерно вздымалась, но вместе с тем Иваизуми не отпускало ощущение, что опустошение Ойкавы хуже его истерики. Он не мог выражать чувств словами, но все еще был в силах демонстрировать их, однако, находясь в таком состоянии, он был лишен и этого. Чувство беспомощности душило Хаджиме, оставляя на шее мерзкий синеватый след, и, как бы сильно он не растирал пальцами эти отпечатки, они не сходили. Позже он узнал причину, по которой Ойкава не спал в эту ночь. Его разбудил душераздирающий вопль. Многие пациенты слышали это. Акааши описал его, как вопль горящего заживо человека, позже сменившийся на жалкий скулеж принявшего свою судьбу. Он не был не прав. В эту ночь Хината осознал, что ему не стать маленьким гигантом. Проточная вода остужала лицо, освежала голову, и Иваизуми, наклонившись над краном в уборной на третьем этаже, вслушивался в моногамную мелодию льющейся жидкости. Что-то сверлящей болью давило на виски. Хаджиме морщился, не понимая, в чем была проблема. Ойкава вновь был холоден и далек, как в те дни, когда он узнал о невозможности полноценного излечения. Иваизуми понимал: человеку нужен человек, но в равной степени осознавал, что Ойкаве потребуется много времени для возвращения в социум. Его нельзя было оставлять одного, и Иваизуми, повернув кран и прервав поток воды, оперся ладонями о мокрую раковину, глубоко дыша. Стоило вернуться к нему. Тихий всхлип заставил его замереть в дверном проеме. Больше напоминавший скулеж с зажатой ладонью ртом, он исходил из одной из кабинок. Иваизуми прислушался, подходя к стоящим в ряд дверям. Исходя из техники безопасности, они не запирались, ни снаружи, ни изнутри, но он все равно постучал, несмело коснувшись костяшками дерева. – У тебя все в порядке? На мгновение все стихло, и лишь позже слегка дрожащим голосом ему ответили. – Да. Простите. Желудок разболелся. – Акааши? Ты уверен, что причина в этом? Видимо, он был не в силах более подавлять плач. Акааши всхлипнул, хрипло закашлявшись. Иваизуми осторожно приоткрыл дверь. Акааши сидел на полу, облокотившись спиной о стенку, и жалостливо бегал глазами, прижимая обе ладони ко рту. Лицо – красное и заплаканное – тщетно прятал от Иваизуми. – Хей, – мягко позвал его Хаджиме, и Акааши почему-то вздрогнул, зашедшись в новом приступе. – Хей, Акааши? Тут мало воздуха, иди ко мне. Коленями прополз по белому полу, приблизившись к нему, вытирая покрасневшими ладонями лицо, по которому вновь скользили слезы. – П-простите. – Нет, не извиняйся. Глубоко дыши, вот та-ак. Все в порядке. Хаджиме наблюдал за тем, как Акааши старательно втягивал воздух через нос, прикрывая рот, выпуская его, по подбородку стекали слюни, и он слизывал осевшие на губах соленые слезы, громко глотая. – Как давно ты здесь? Черные волосы упали прилипали на лицо, а воздух разрезало его свистящее дыхание, тело по-прежнему сводило судорогами, но он позволял Иваизуми успокаивающе гладить его по спине. – Я п... – он закашлялся. – прятался... тут. Он не прихо-одит сюда. – Ты все еще видишь его, Акааши? Судорожно замотал головой, впиваясь заплаканными синими глазами в Иваизуми. Хаджиме не понимал. Акааши не мог его видеть. Не с тем количеством препаратов, что он поглощал, не под практически постоянным наблюдением со стороны Осаму, которому передали лечение Акааши. Только если. – Акааши? – грудь щемило от пугающей мысли. – Ты ведь принимаешь таблетки? Тот замер, и это стало ответом. Акааши попытался отстраниться, но Иваизуми придержал его, не позволяя тому отдалиться. – Не пугайся. Это просто вопрос. – Нет. Я... Черт. Я выплевывал их, – Акааши прижался лицом к груди Иваизуми. – Я не хотел отпускать его. Вы не понимаете. Никто не понимает. Он, он – все, что у меня есть. Было. Синие глаза впились в него, и Иваизуми утратил способность дышать. – Вы когда-нибудь видели мир настолько серым, что хотелось выколоть себе глаза? Или болели руки, до которых больше не мог дотронуться тот, кто всегда касался их? Болели до такой степени, что их хотелось разодрать в кровь, исполосовать, чтобы не осталось ни единого живого места, чтобы никто другой не мог коснуться их? Он зашелся в новом приступе, шумно втягивал воздух, так же громко сглатывал, слезы стекали по красному лицу, падая на подол халата Иваизуми, и Акааши продолжал говорить, судорожно перебирая губами, заглушая жалобные рыдания. – Я знаю, что он мертв. Вы все думаете, что я не могу осознать потерю, но это не так. Я понял это сразу, как только мне сообщили, что в той аварии был всего лишь один труп. Позвонили ведь мне. Я... Я тогда возненавидел его машину с вечно ломающимися тормозами. Я ведь просил его съездить в ремонт. Почему он не послушал меня? И снег. Почему в ту ночь шел такой сильный снег? Мне... Мне было так больно, и меня изнутри разрывало, я никак не мог понять, почему. Почему это случилось с ним? Почему жизнь была несправедлива к нам? Акааши вздрогнул, руками вцепившись в плечи Иваизуми. – Н-но, но потом, я... Я перестал чувствовать. Все стало таким серым, и грязным, и пустым, и дышать было нечем. Я-я задыхался, не мог встать с постели, меня тошнило, и дни сливались бесконечным циклом в ничто, я не мог спать, а потом появился он. Просто однажды пришел домой и сел на свое место, улыбнулся мне, и спросил, не хочу ли я погулять. Как я мог... Как я мог прогнать его? – Ты ведь понимал, что он ненастоящий. – Понимал, – Акааши обреченно уронил голову на колени Иваизуми. – Но не мог попросить его уйти. Он казался таким реальным. Только ночью, когда он прижимался ко мне, я все еще ощущал холод. – Но он изменился, да? Перед глазами – ломанные черные линии и жуткий оскал, рассекающий лицо. – Да. Это больше не мой Бокуто-сан. Он затих, молчаливо отпрянув от Иваизуми. На лице – холодное бесстрастие, в согнувших плечах и опущенной голове – усталость. – Он пугает тебя? – Он говорит ужасные вещи, а я не могу не слушать его. Хаджиме понимающе кивнул, лишь делая вид. – Что насчет ножа, Акааши? На том рисунке. Акааши сжал губы, на мгновение замолкнув. – Фигура речи. Он замолчал, и в этом молчании Иваизуми увидел невольное отречение от ранее произнесенных слов. Акааши затряс головой, поднимаясь на слабых ногах и придерживаясь за стену. В его движениях, в его взгляде, повсюду читалось сожаление, приправленное стыдом, и он прятал глаза, боясь смотреть на Хаджиме. Возможно, подумал Иваизуми, Акааши не привык открывать душу никому, кроме Бокуто-сана, ведь тот не мог никому ничего рассказать. Истина проста – чтобы секрет между двумя был сохранен, один из них должен быть мертв. – Ты хочешь, чтобы он ушел? – Не знаю. Я... Я хочу, чтобы вернулся прежний Бокуто-сан. Иваизуми поднялся на ноги. – Ты ведь понимаешь, что это невозможно. – Тогда я хочу, чтобы он ушел, – тихо проговорил Акааши. Интонация – "оставьте меня, не разговаривайте со мной, забудьте про меня". – Тогда тебе нужно принимать таблетки. Я расскажу об этом Осаму, он позаботится о тебе. – Он не заменит мне Бокуто-сана. – Да, – Хаджиме погладил его голове, убрав с лица грязные черные волосы. – Ты должен научиться жить без него. Его плечи дрогнули, и Акааши прикрыл тонкой ладонью лицо. – Но для чего? А? Для чего я должен жить? Иваизуми был ничтожен. Отвратителен, как врач и как человек. Он смотрел на Акааши, и не видел в нем здорового живого человека. Акааши был сломан, изуродован, и не подлежал исправлению, его хотелось жалеть бесконечно-долго, пока он не захлебнется в жалости к себе и ощущению ненависти к миру. Иваизуми притянул Акааши, обнимая его и проводя пальцами по спине. – Ты еще найдешь причины. Я обещаю тебе. От собственных лживых обещаний выворачивало, и Иваизуми сдерживал рвотный позыв, пока не передал Акааши Осаму. И уже после, наклоняясь над унитазом, он безжалостно выдавливал остатки завтрака, ощущая, как раздирается глотка и как оседает на языке омерзительная желчь. Он кормил обещаниями пациентов, в которые не мог поверить сам. И это, отравляя, разъедало его изнутри. Оставался еще один человек, которого тошнило от лживых обещаний так же сильно. Куроо не отвечал на звонки со вчерашнего дня, не читал отправленных ему сообщений, не пытался связаться с Иваизуми. И Хаджиме было настолько страшно думать о нем, что иногда мозг стирал факт существования Куроо в его жизни из памяти, словно устанавливая барьер от травмирующих воспоминаний. Только в данном случае это были болезненные предположения. Прежде чем покинуть здание больницы, Иваизуми зашел в палату к Ойкаве. Тот оставался в прежней позе, и его спина ритмично вздымалась, а под закрытыми веками бегали зрачки. Ойкава сопел, и через приоткрытые губы стекала тонкая струйка слюны, оставляя мокрое пятнышко на подушке. Сейчас он выглядел невинным и здоровым, лишь некоторая бледность лица нарушала образ. В кармане все так же лежал игрушечный гуманоид, и Иваизуми извлек его, установив на крохотные ножки на прикроватную тумбу. Он потянул руку к волосам Ойкавы, но, оставив ее висеть в воздухе, отпрянул. Он не хотел нарушать его сон – возможно, единственное время, когда ему не нужно было думать о том, что он болен. Еще раз проследив за тем, как Ойкава нахмурился, причмокнув губами, Хаджиме покинул палату. *** Стоя перед дверью в его квартиру и вслушиваясь в тишину, он хмуро смотрел перед собой, не в состоянии постучать. С Куроо хотелось выпить и поесть пиццы за просмотром очередного матча или чуть менее интересного фильма, посидеть с ним на балконе, глотая остатки алкоголя или жареных корочек, вновь посетить зал и посмеяться с совсем неопытных молодых ребят, вспомнив былые деньки. Но то был прежний Куроо, до дня икс, разделившего его жизнь на беззаботное до и безрадостное после. Иваизуми смутно вспоминал тот вечер. Знал, что тогда было туманно и сыро, сумрачное небо хмурилось, и редко покрапывал дождь. Он не вслушивался в то, что произнес Куроо после отрывочной фразы с адресом и словами "тут слишком много крови", он сразу понесся к нему, попутно вызывая наряд скорой помощи. На Тетсуро напали, зажав в подворотне, не надеясь на ответную реакцию, желая легких денег. Но Куроо дернулся и получил три удара ножом в область чуть ниже груди. Швы сошли через несколько месяцев, но шок от произошедшего не отпустил его до сих пор, вылившись в тремор рук. Иваизуми поднял руку, опустив ее на дверь и постучав дважды. Подождал с минуту и повторил действие. Куроо хранил молчание. – Открывай, – проговорил Хаджиме, прислоняясь к двери. – Я знаю, что ты дома. Я могу видеть свет через глазок. По-прежнему тихо, и это раздражало. Иваизуми опустил тяжелый кулак на дверь, трижды пройдясь по ней. – Куроо! – Открой, или я выбью эту чертову дверь! Он не имел права кричать, стоя на пороге его квартиры. Но и выбросить из головы те тревожные сообщения прошлой ночи не мог. Иваизуми не был рядом тогда, но готов был помочь сейчас. Если бы Куроо ему позволил. – Я начинаю считать. Клянусь, я выбью ее к чертовой матери! Три! Иваизуми закинул руку за голову, готовясь обрушить еще один удар на злосчастную дверь, когда справа от него что-то щелкнуло, и он инстинктивно повернул голову, натыкаясь на сердитый взгляд светло-карих глаз. Казалось, в другом освещении, они походили бы на янтарь. – Чего тебе? – сипло проговорил парень, держась руками за перекладину на двери и высовывая темную макушку со свисающими светлыми волосами в проем. Иваизуми помялся. – Вы – его сосед, да? Я пришел проведать его, но он не открывает. – Он себе друзей под стать выбирает? – Извините? – Что он, что ты, вы постоянно мешаете мне наслаждаться тишиной, – хмуро проговорил он, ловя на себе непонимающий взгляд Хаджиме. Парень закатил глаза. – Прошлой ночью он своим воплем разбудил меня. Кричал, потом послышался звон битого, что ли, стекла, и он замолк. Пришлось заходить к нему. Он, кстати, все еще должен вернуть мне аптечку. Парень, прервав недолгую речь, еще раз окинул Иваизуми разочарованным взглядом, прячась в своей квартире. Вопросов становилось больше, время неукротимо уменьшалось, песчинками переваливая на дно конусообразного стекла, и вместе с тем Куроо по-прежнему молчал. Иваизуми дернул за ручку, и его сердце пропустило удар. Дверь открылась. Куроо никогда не забывал запирать ее. Даже валясь с ног после долгой ночи в клубе, он припадал к двери, проворачивая замок и убеждаясь в его надежности. Сначала глаза резало от кромешной тьмы, разливающейся по квартире. Потом в нос ударил кисловатый запах, напоминавший пот или отходы, и Иваизуми поморщился, наконец, замечая источник света, который он видел через глазок. Единственной комнатой, не погрязшей во тьме, была ванная, с чуть прикрытой дверью, но так же не запертой изнутри. Иваизуми знал, что суицидентов, решивших покончить с собой путем перерезания вен, зачастую находят их родственники, но не реже – люди, оказавшиеся рядом, решившие проведать давно не выходившего соседа или дурно пахнущую квартиру. Еще Иваизуми знал, что Куроо никогда не был слабым человеком. Он плевал в лицо трудностям, широко улыбаясь и горделиво выпячивая грудь, вступал в грязь по самые колени и, смеясь, отмывал ее своими же руками. Куроо бы не стал. И все же ему было страшно идти туда. Дверь не скрипнула, когда Иваизуми ее открыл, но, возможно, все звуковое пространство занимало болезненно громкое биение собственного сердца. Ванная была пуста. Он шумно, пожалуй, слишком шумно выдохнул, когда услышал слабый кашель из спальни. Куроо лежал на кровати, освещаемый едва заметным свечением уличного фонаря, в этом сине-фиолетовом дымчатом облаке казался лишь проекцией настоящего человека. И глаза его, впившиеся в застрявшего в проходе Иваизуми, походили на янтарь, но не тот светлый, что у незнакомца из соседней квартиры, а тяжелый, налитый, словно плод боярышника. Где-то Иваизуми вычитал, что даже птицы их не едят. – Я беспокоился, – тихо начал он, ступая внутрь. – Думал, я себе вены расхерачил? – Куроо. Хриплый свист, и Куроо, подняв тяжелое тело, сел на кровати, свесив ноги. – Зачем ты пришел? – Тебе нужна помощь. Иваизуми не собирался отступать. Не хотел покидать эту прокуренную квартиру без Куроо. – Ты уверен? – Я вижу это. Куроо, – Иваизуми сделал еще шаг. – Посмотри вокруг. На себя посмотри. Так нельзя, ты же медленно убиваешь себя. Позволь мне помочь. Он протянул руку к нему, но Куроо, впившись в него ненавистным взглядом покрасневших глаз, грубо откинул ее в сторону. – Помочь?! Где ты был, когда я просил тебя о помощи? Бинты, обтягивающие его ладони и запястья, в некоторых местах промокли от крови, вскоре засохнувшей и покрывшей некогда белую ткань багровой корочкой. – Я виноват, я знаю. Но телефон сел, и я весь день провел в больнице. Пожалуйста, позволь мне говорить сейчас. Если ты не хочешь моей помощи, я могу найти знакомого психотерапевта. – О, так ты меня уже к мозгоправу решил записать! – Куроо резко встал с кровати, чуть пошатываясь. Грязные волосы упали на лоб, на серой футболке выступали мокрые пятна от пота. – Мне. Не. Нужна. Гребаная. Помощь. Он отчеканил каждое слово, все так же гневно смотря на Иваизуми. – Я думаю иначе. Прости, конечно, может, я и хреновый врач... – Еще какой. Иваизуми проглотил обиду. – Но ты не похож сейчас на здорового человека. Ты идешь со мной, хочешь этого или нет. В глазах Куроо бушевал ураган, но главенствовал в нем гнев. Стремительно закипающий, развивающийся все с новой силой, он поглощал разумные мысли, упитывая их в ярости. Его руки тряслись, грудь тяжело вздымалась, в глазах стоял нездоровый блеск, и он кусал нижнюю губу, сдирая ее в кровь. – И куда ты меня поведешь, а, Хаджиме? – он растянул губы в кривой ухмылке. – К своим психам? Сакуса забился в угол, выдирая клочья волос, стоило человеку прикоснуться к нему. Но он был достаточно силен, чтобы позволить Атсуму быть рядом. Акааши прятался от убивающей его галлюцинации, бежал от пугающего прошлого и не видел себя в будущем, желая смерти. Но был достаточно силен, чтобы признать гибель близкого человека. Ойкава был сломан и не подлежал лечению, отстраненный от общества, он не мог вернуться к прежней жизни. Но он был достаточно силен, чтобы дать Иваизуми еще один шанс. – Они не психи. – Точно, – Куроо сипло засмеялся. – Псих тут только я. Скажи мне, Хаджиме, а за хрена мне идти искать помощи? Чтобы меня накормили ложными обещаниями о том, что все будет хорошо? Так, как это делаешь ты? И как, много обещаний выполнил? – Куроо, прекращай. – А ты назови мне хотя бы одну гребаную причину, по которой я не должен вспороть себе вены! Я никчемен и бесполезен, Хаджиме. Ты этого не видишь?! Я ненавижу засыпать, потому что мне до тошноты омерзительна мысль о пробуждении. Сколько человек может продержаться без сна? Но будь это так просто, я бы уже не стоял здесь. Не-е-ет, этот гребаный организм отрубается. Слабый, никчемный, беспомощный... Он завыл, цепляясь пальцами за волосы и опуская голову. Его плечи дернулись, и он вновь встал. В глазах – слезы. На лице – яростное непонимание. – Скажи мне, Хаджиме, – совсем тихий, охрипший от срывов и сигарет голос. – Зачем мне жить? Если бы происходившее было фильмом, Иваизуми бы его выключил и никогда бы не запустил вновь. Книгой – сжег бы. Ему хотелось сбежать, чтобы не сталкиваться вновь с этим вопросом. Чтобы не видеть этих молящих заплаканных глаз. Он молчал. Непростительно долго, и Куроо слабо повел губами, вновь растянув их в скептической ухмылке. – Я так и думал. Тебе нечего ответить. – Куроо, прошу... – Проваливай, – прорычал он, выпадая вперед, оказываясь совсем близко к нему. – Мне на хрен не сдалась твоя помощь. Уебывай отсюда, Хаджиме, дружище. – Я не собираюсь уходить без тебя. Если надо – потащу силой, – Иваизуми стиснул руки в кулаки. Глаза Куроо расширились, янтарь блеснул в свете фонаря. – Силой? Ты уверен, что в тебе она осталась? Давно за пределы больницы выходил, а? – А ты как давно покидал это убогое место?! – Иваизуми вскипел. – Конечно, ведь гораздо проще убиваться жалостью к себе, чем обратиться за помощью, да? – Убирайся. – Сколько еще ты собираешься страдать, разбивая кулаки о стены и изничтожая легкие и печень?! – Пошел на хер из этой квартиры, пока я тебе лицо не разбил! Куроо глубоко дышал, ненавистнически смотря на Иваизуми. – Я просто хочу тебе помочь. – Мне не сдалась твоя помощь. Убирайся вон. Куроо пнул его в грудь, и Хаджиме неловко завалился на бок, ударившись о стену. – Да ты на хрен никому не сдашься, если не прекратишь посылать людей! Ты эгоистичный кусок дерьма, Куроо. Гребаный трус. Неудивительно, что она тебя бросила. Ты и впрямь разрушаешь свою жизнь. Резкая боль пришлась на область носа, яркой вспышкой отдавшись перед глазами и оставшись в ушах непрекращающимся звоном. Иваизуми завопил, прижав ладони к лицу, и ощущая тошнотворный запах крови и едкий металлический привкус на губах. Горячая жидкость текла по лицу, попадая на ладони, скатывалась по рукам и капала у его ног. Куроо застыл с поднятым кулаком судорожно трясущейся руки. Бинты окрасились в темно-красный, и он испуганно покосился, падая на кровать. – Уходи, – едва слышимо проговорил он, не поворачиваясь на Хаджиме. – Пожалуйста, просто уйди. Перед глазами плыло, когда он, все еще держа ладони у носа, истекающего кровью, шатаясь, шагал по улице, направляясь к своему дому. Он не помнил, как добрался до него, последние минуты или часы протекали отдельными кадрами, преимущественно серыми, словно в тумане, словно он смотрел на все со стороны третьего лица. Он повалился на футон, ощущая, как немеет голова, и как во рту стоит все тот же металлический привкус. Он глотал смешанные с кровью слюни, чувствуя, как по щекам стекают непрошенные слезы, и не понимал, когда все пошло не так. В руках – телефон, и единственным контактом, с которым он связывался раньше, когда удушающие приступы паники становились невыносимыми, был Куроо. Теперь он остался один. Прижимая ноги к себе, и жалобно поскуливая, он рвано дышал, не в силах избавиться от грохочущей боли в голове и ярких вспышек перед глазами. Слезы душили, паника поглощала в черные воды, и он едва удерживался на поверхности, наблюдая за тем, как все остальные – призрачные силуэты, Куроо, Акааши и Ойкава – тонут, и он не может им помочь. Хотелось, чтобы дверь кто-нибудь открыл. Вошел к нему, лег рядом, прижал к себе. Погладил по спине и тихо прошептал на ухо, что все будет в порядке. Но никто не вошел через незапертую дверь. И Иваизуми не задохнулся. Он просто остался один.