То, чего не выразить словами

Август догорал. Предшествующие сумеркам закаты становились насыщеннее, пестрели глубокими красками, переливаясь золотом заходящего солнца, но Ойкава их не видел. Он больше не сидел на подоконнике, выискивая нечто среди крон деревьев, в самой верхней обозримой точке неба. Не воровал еду из тарелки Иваизуми, придумывая способы отвлечь его внимание. Не напевал знакомые мотивы несвязными словами. Не притронулся к мячу, который принес ему Иваизуми пару недель назад. Ойкава дремал, сонно подрагивая губами, словно шепча что-то, но Иваизуми не разбирал слов. Он ощущал дыхание Тоору на своем лице, боясь пошевелиться и потревожить его сон. Койка была мала для них двоих, но он не мог отказать тоскливому взгляду Ойкавы и слабому движению ладони, похлопывающему по свободной половине кровати. Чужие брови слабо хмурились, выражая тонкие полоски морщинок, волосы, растрепанные по подушке, хаотично падали на лоб, и Иваизуми подавлял в себе желание смахнуть их. Хаджиме смотрел на искусанную в кровь нижнюю губу, которую он ранил каждый раз, боясь проронить неконтролируемые слова. Ойкава был красив, и Иваиузуми боялся это признавать. Страшился думать о том, чем они могли бы стать друг для друга, если бы встретились при других обстоятельствах. Он не понимал, почему в груди щемило каждый раз, когда Ойкава улыбался, щуря глаза, и почему щеки обжигали слезы, когда он видел пустоту во взгляде Тоору. Его разрывало изнутри от спутанных чувств, и он вопил в тишину, не зная, что ему делать. Ойкава увядал у него на глазах, даже сейчас, мирно похрапывая, он словно бледнел, теряя краски, и Хаджиме ничего не мог сделать. В университете он слышал о теории параллельных вселенных. Возможно, в одной из них, они с Ойкавой были близки. Вместе проводили время детьми, посещали одну школу, перекидываясь глупыми записками через парту, вместе взрослели, терпели изменения в характере, вытирали чужие слезы с лица, хмуро нашептывая успокоения. Возможно, ходили вместе на волейбол, доверяя лишь друг другу, на все 120 процентов, в самые опасные и ответственные моменты игры. Может, именно по этой причине, сердце билось быстрее, когда он ощущал прикосновения Тоору. Словно он скучал по ним. Скучал по Ойкаве из другой жизни. Он зажмурился, ощущая жжение в глазах. Почему-то казалось, что в той жизни, если она была, он не уберег Ойкаву, отпустил его. И он боялся лишиться его вновь. "– У Ойкавы начальная стадия депрессии, – проговорил Дайчи, заглядывая в глаза Хаджиме. – Мне жаль, но если в течение двух недель не будет прогресса, мне придется назначить ему лечащего врача. – Если он, – взгляд мутнел, он старался не моргать, боясь заплакать. – Не придет в себя... Он... – Да, Хаджиме. Он больше не будет твоим пациентом". Прошла мучительно-тихая неделя, и ничего не изменилось. Ойкава все так же слабо отзывался на голос Хаджиме, неизменно сидящего с ним и практически не покидающего палату. Иногда он словно забывал, что Иваизуми был с ним, и тогда, уткнувшись лицом в подушку, он надрывисто рыдал, глотая слезы и что-то отчаянно, до хриплого сорванного голоса, говорил. Хаджиме не мог разобрать слов. Он заглядывал к нему в глаза, осторожно касаясь пальцами мокрого подбородка и приподнимая лицо, но не видел в угасших глазах ничего. Лишь до боли, до жжения в глотке и до разрыва легких, знакомый вопрос. Он уже видел его в помутневшем взгляде Акааши и в запуганных глазах Куроо. "Зачем мне жить?" Но Ойкава не мог произнести этих слов. Они не тонули в нем, но топили его самого, загрязняя легкие черной вязкой жидкостью, прерывая доступ к кислороду, затмевая взгляд, погружая действительность в пустое серое пространство. И Иваизуми не мог ему помочь. – Прости меня, – тихо проговорил он. – Я не знаю, что мне делать. Его ресницы дрогнули, и Ойкава открыл глаза. Он обвел лицо Иваизуми беспокойным взглядом, словно спрашивая "что не так? почему ты такой грустный?". В его глазах, таких уставших и красных от непрекращающихся слез, переливался красками испуг. – Несмотря на обильный сезон дождей, яблоки все же взросли. Хотя зимой им солнце не мешало, – Тоору слабо улыбнулся. – Я не понимаю тебя, Ойкава, – голос дрожал. – Не понимаю, и не смогу понять. Лучше попрощаемся сейчас, пока не стало поздно для нас обоих. Тебе могут сменить врача, и все вновь станет хорошо. Я обе.. обещ... Слова застряли в горле, и Иваизуми сдавленно сглотнул, ощущая, как щеки обжигают непрошенные слезы, а глотку саднит, и грудную клетку отчаянно раздирает изнутри пожирающее его отвращение к самому себе. Он устал от обещаний, которых не мог выполнить. Холодная ладонь ласково коснулась его щеки, пальцы скользнули вверх, вытирая слезы, и Иваизуми испуганно распахнул глаза. Ойкава улыбался ему, его губы напряженно дрожали, словно ему было больно растягивать их. Он не опускал руки, проводя ею по мокрому лицу Хаджиме, смотря на него внимательным, переполненным молчаливой грустью взглядом. – Почему ты не ненавидешь меня? Я... Я никому не смог помочь. Ни Акааши, ни Куроо, ни тебе, – дыхания не хватало, и он отчаянно глотал воздух, дрожа под осторожными мягкими касаниями. – Почему ты так добр ко мне? Ойкава убрал руку, медленно указав пальцем на себя. Иваизуми всхлипнул, вспоминая старую игру. – Ты, – слабо проговорил он. Ойкава кивнул, вновь коснувшись Иваизуми. – Я. Наконец, он поднял левую ладонь и сцепил ее с правой. Он перевел слегка испуганный взгляд на Иваизуми и слабо качнул головой. Хаджиме знал этот жест. – ...друзья? Губы Ойкавы дрогнули, и он облизнул их, шмыгая носом и часто моргая. Он закивал головой, пряча лицо на груди у Хаджиме, прижимаясь к нему и обвивая руками его такое же дрожащее от переполняющих чувств и слез тело. Иваизуми осторожно коснулся ладонями его спины, провел по ней, все сильнее притягивая Ойкаву к себе. Он не хотел отпускать его. Хотел защитить, исцелить, заставить улыбаться вновь, вернуть его потухшему миру яркие краски, окунуть с головой в эту палитру. И сейчас, слушая приглушенные всхлипы Ойкавы и ощущая его горячее дыхание на шее, он знал, что ему нужно было делать. У него оставалась единственная попытка все исправить. *** Думать о разговоре Куроо, вновь отправляя его в блендер мыслей, было сложно. Еще труднее было стоять у общежития, вглядываясь в бледный свет окна его квартиры, и пытаться не воспроизводить перед глазами его разлагающийся облик человека, утратившего смысл. Иваизуми еще раз глубоко вдохнул, поднял руку к двери, но вновь, разозленно шипя, отпрянул обратно. – Так и будешь здесь стоять? Хаджиме резко обернулся, обращая внимание на говорившего. Тот закутался в толстовку, накинув на светлые пряди капюшон, словно его щуплой фигуре было холодно. – Ты ведь сосед Куроо, да? – А ты тот, кто не умеет держать язык за зубами, – проговорил парень, пожимая плечами. – Если пришел добавить что-нибудь, то уходи, ему и без тебя хреново. Парень раздраженно изогнул брови, проходя мимо Иваизуми, когда тот положил ладонь ему на плечо, в немой просьбе остановиться. – Я пришел извиниться. И поговорить с ним. – Ясно, – парень скинул ладонь Иваизуми. – Как тебя зовут? Янтарно-карие глаза по-кошачьи прищурились. – Кенма. Твоя имя я знаю. Куроо не раз упоминал тебя. Если ты уверен, что ваш разговор не закончится очередным его срывом, то идем. Они молча поднялись на шестой этаж, Иваизуми шагал позади Кенмы, пока тот, шурша пакетами, перебирал связку ключей. Наконец, найдя нужный, он вставил его в замочную скважину, и, слегка надавив на ручку, приоткрыл дверь. Он встал, перегораживая проход и проговорил тихо, словно небрежно, но как-будто трепетно, не поворачиваясь к Иваизуми. – Не принимай на личный счет, но ты мне не нравишься. И если ты его обидишь, – Кенма перешел на шепот, заходя в квартиру. – Я не позволю тебе появиться здесь вновь. – Кенма! Почему так долго? Я буквально помираю от голода... Куроо показался в коридоре, подбежал босыми ногами к Кенме, перехватывая тяжелые пакеты трясущимися руками, но застыл, держа их, когда заметил прячущегося в проеме Иваизуми. – Привет, Куроо, – Иваизуми виновато опустил глаза. – Я должен был зайти еще давно, но... Не смог. – Кенма, можешь, пожалуйста, сделать рис, пока мы поговорим? – Куроо, не смотря на Иваизуми, передал пакеты молчаливому парню, и тот скрылся в глубине квартиры. – Мы недолго. Летняя сумрачная прохлада освежала, горьковатый дым саднил горло, и Хаджиме хмурился, изредка поглядывая на Куроо. Он не проронил ни слова за те несколько минут, что они стояли на балконе, окруженные тишиной и запахом табака от тлеющей бумаги, лишь достал сигарету из пачки и протянул еще одну Иваизуми. Словно так было нужно. С каждым новым вдохом глотку раздирало, но постепенно он привыкал, хотя слабая тяжесть в голове мешала. Иваизуми оперся локтями о перила, свесив руки вниз, и потянулся вперед, подставляя лицо прохладному ветру. – Я не отказываюсь от своих слов, – сипло начал Куроо, поднося пальцы с подоженной сигаретой к губам. – Все, что я сказал – не эмоциональный бред. Но это не значит, что мне не стыдно перед тобой. Пепел осыпался, и, подхваченный ветром, растворился в сумрачной мгле. Иваизуми облизнул губы, сдержанно кивая. – Не тебе нужно извиняться... – Я еще не закончил, – оборвал его Куроо, делая паузу и вновь затягиваясь. – Знаю, тебя спугнул мой вопрос. Я... Черт, – он выронил сигарету, цепляясь трясущимися пальцами за перила. – Я действительно не знаю, зачем мне жить. Но понимаю, что не должен обременять тебя своими проблемами. Ты слишком впечатлителен, хоть и не признаешься в этом. И я не хочу, чтобы из-за моих... загонов мы потеряли ту связь, что поддерживали все эти годы. Ты дорог мне, как друг, Хаджиме. И, пусть это прозвучит чрезмерно эгоистично, но я не хочу терять тебя. Просто мне нужно время. Чтобы разобраться в себе. Исповедь завершена, и Куроо пуст. Он опустил голову, замолкая, прислушиваясь к звукам города и поглаживая дрожащими пальцами старые шрамы на ладонях. Иваизуми осторожно коснулся его плеча. Сказать хотелось слишком многое. "Спасибо" за то, что вытащил его из апатичной слабости в университете и всегда был рядом. И "прости" за то, что Иваизуми не мог сделать для него того же. Сказать хотелось слишком многое, но слов не доставало, и он, прикусив губу, произнес совсем тихо то, о чем неосознанно думал все то время, что он знал Куроо. – Ты сильный. Темно-янтарные глаза распахнулись, и Куроо впился в него пораженным взглядом. Теперь дрожали не только его пальцы, но и губы. Казалось, он готов был расплакаться, но сдерживался из самых последних сил, неверяще смотря на Хаджиме. – Так что не смей сдаваться, – тихо закончил Иваизуми, стиснув пальцы на плече Куроо. Куроо притянул его к себе, широкими ладонями обняв за спину и положив подбородок тому на плечо. Он шмыгнул носом, и сбито задышал, не позволяя себе вновь сорваться. Понимал, что не должен был. Ради Хаджиме и ради Кенмы. Он шумно вдохнул, глотая слезы, и произнес отрывисто и совсем тихо, так, чтобы никто, кроме Иваизуми, не мог его слышать. – Я постараюсь. *** Он не был уверен в том, что эта идея была хорошей, но, безусловно, единственной из возможных. Они мягко ступали по лестничному пролету, Ойкава шел позади него, взволнованно нашептывая нечто неразборчивое, и Иваизуми прислушивался к звукам спящей лечебницы. Писк медицинских аппаратов, торопливые шаги парой этажей ниже, механический скрип лифта. Он стиснул в руках ключ и пересек последний пролет, застыв перед широкой металлической дверью. Ойкава дышал ему в шею, стоя непозволительно близко, и Хаджиме ощущал дрожь во всем теле, вызванную или страхом, или такой близостью. Дверь не скрипнула, но поддалась с неприятным режущим слух звуком, и они оба прошмыгнули вперед, оставляя духоту лечебницы позади. Их окружала мгла. Сумрачная, невесомая, практически призрачная, испещренная бледными звездами, она поглощала тонущие внизу кроны деревьев и тьму заднего сада. Ойкава слепо ступил вперед, еще, и вновь, пока не остановился у самых перил, на краю крыши, опираясь о них и приподнимаясь, вглядываясь в ночное небо, словно сливаясь с ним воедино. Иваизуми подошел к нему, невесомо кладя руку на спину. – Помнишь, когда мы лежали там, – он указал рукой куда-то вниз. – Смотрели на звезды, как и сейчас, и слушали музыку. Мне показалось, что небо было слишком... Далеко. А тебе оно так нравилось. В глазах Ойкавы – звезды, в этих темных, бесконечно-грустных глазах – тысяча невысказанных слов. Он глубоко дышал, приоткрыв рот, его мягкие волосы ворошил ветер, и он искренне улыбался этой невесомости. – Поэтому я решил привести тебя сюда. Ведь здесь небо так близко. Тихий смех защекотал слух, и Хаджиме испуганно взглянул на Ойкаву, который умиленно смотрел на него. Он щурил глаза и игриво водил бровями, словно говоря, "не только я верю в глупости". Иваизуми не мог противиться его улыбке. Ойкава извлек из кармана маленькую фигурку гуманоида и установил ее на перила, поворачивая того лицом с глубоко посаженными черными глазами-впадинами к небу. Сам он облокотился запястьями о перегородку, согнувшись в спине, и вновь всмотрелся во тьму. Теперь его лицо, безмятежно-тихое и спокойное, источало неподдельную усталость. Иваизуми неслышно прильнул к нему, коснувшись плечом его плеча, встал в ту же позу, и так же уставился перед собой. Звезды мерцали, но луны практически не было видно, ее бледный силуэт слабо просачивался сквозь дымчатые тучи. Иваизуми медленно повернул голову, натыкаясь на задумчивый взгляд Ойкавы, направленный на него. Желудок скрутило, и стало по-настоящему страшно. Он видел: внутри Ойкавы творилось многое, бешеный гейзер чувств и эмоций, никогда не способный обжигающим всплеском вырваться наружу. Земля усыхала, покрывалась трещинами, запирая бурлящие источники внутри. От этого становилось невыносимо больно, и, казалось, эпицентром этой скорби было сердце. – Ты мне нравишься. Нельзя любить человека, которого не можешь понять. Трепетное прикосновение ладони к запястью. Тихий, горьковатый смех. И в следующее мгновение – невесомое прикосновение сухих губ к его губам. Ойкава держал его за руку, взволнованно и бережно целуя. Страшно, невыносимо больно, но вместе с тем – до беспамятства спокойно. Легкая эйфория разливалась по телу, растворяя его, избавляя от ненужных слов. Они отдавалась друг другу, с полным доверием, не задавая вопросов и не требуя ответов. Наслаждались легким прикосновением губ, не усиливая поцелуя, но и не разрывая его, трепетно держа чужие руки и вслушиваясь в сбитое, шумное дыхание. И уже расставаясь у палаты Ойкавы, Иваизуми остановил его, мягко взяв его ладонь все еще дрожащими пальцами. Он вложил в нее ключ. – Приходи туда, когда меня не будет рядом, – тихо проговорил он, помня об истекших сроках. – Кто-нибудь другой позаботится о тебе, хорошо? Тот, кто сможет понять тебя. Прости и... прощай, Ойкава. *** Он еще не спал в третьем часу ночи, когда квартиру рассек звонок. Он судорожно вглядывался в высветившийся контакт главврача, практически в трансе принимая вызов. Никто не звонит в такое время из больницы с хорошими новостями. Перед глазами плыло, и он раздирал ногтями запястье, заставляя себя слушать то, что ему говорили. Иваизуми уловил лишь несколько слов, и от них... "он спрыгнул с крыши" ...ему хотелось вопить.