Бомбардо

Арсений не помнит, чем кончается вечер — потому что он смазывается во что-то блеклое, давящее, выбивающее из реальности насовсем.   В голове только голос Варнавы — «Дима пропал» — и чужое отчаяние, пробирающееся в самое сердце, когда Попов видит лицо Шастуна. Видит, как тот замирает — как опускаются плечи, как воздух рвано выходит из чужих губ и как парень делает шаг назад, качая едва заметно головой с тихим «нет…».   Они встречаются взглядом всего на секунду — но Арса пробирает так, что дыхание вырывает к чертям. Потому что в зеленых глазах — такая боль, что собственные ребра трещат.   И эта мольба во взгляде — «скажите, что это неправда» — и вместе с этим понимание, что это самая настоящая истина, и ты ничего не можешь поделать.   И Арсу хочется — действительно хочется — сделать шаг ближе, вновь разделить, укрыть Антона от этой боли. Но он ловит себя, потому что зеленые глаза больше не смотрят — потому что Антон пытается найти все ответы в глазах своих друзей, слушает их сбивчивую речь и попытки что-то объяснить и успокоить.   И Попов делает шаг назад, отворачиваясь — потому что он не может ничего сделать.   Потому что это — не его бой и не его защита, и они больше не в Колдовстворце.   Потому что здесь у Антона — друзья, и это они отводят его к дивану и сажают, потому что ноги не держат.   Арсений не замечает момента, когда рядом оказывается Алена — она обвивает его руками, улыбаясь тепло, будто не происходит в метре от них чертовой трагедии.   — Пошли? — тихо говорит она, запечатывая на его щеке поцелуй.   Арсений отстраненно кивает — сознание затягивает пеленой, и он не смотрит больше в ту сторону, где остается компания — уходит вместе с Аленой прочь, поднимаясь наверх.   Это по-прежнему не его война.   Но внутри — чертова пустота.   Все происходит правильно — и уходит он потому, что его здесь не держит ничего, не должно держать — но что-то внутри скребет, болезненно тянет, когда мягкий свет гостиной пропадает за лестницей.   Он бросает Алене тихое «я устал, увидимся завтра», заходя в свою комнату и оставляя девушку в коридоре.   Они больше не в Колдовстворце — и в Хогвартсе не ему делить с Антоном его боль.   Только болит все равно.

***

Антон никогда не падал в ямы — в его жизни было много приключений, но именно таких не случалось.   И разбитые коленки случались, и переломы, и даже те подростковые жестокие избиения — но это все было совершенно не так, и лучше бы он испытал снова те ощущения.   Потому что сейчас болит намного сильнее.   Боль заполняет сознание и тело — рождается откуда-то изнутри, из солнечного сплетения, и теперь понимается, каково это — упасть в яму. Только яма оказывается эмоциональной — и любая мысль, приходящая в голову, не имеет совершенно никакого окраса, потому что где-то внутри черная дыра, пожирающая абсолютно все.   Антон помнит, словно сквозь завесу, как девочки успокаивали его — но ни одного слова не запоминается, ни одного утешающего объятия. И лишь в голове набатом: «Дима пропал».   Дима — пропал.   Еще один его друг, который исчез.   Которого забрали, похитили или…    Шаст всеми оставшимися силами не думает о крайности — потому что иначе не вывезет, потому что тогда сознание рассыпется на кусочки.   Как странно бывает — еще секунду назад ты думал о том, как в красках опишешь интересное путешествие, а через мгновение все внутри умирает — и остается только отчаяние, смешанное с неверием и непониманием.   Потому что этого просто не может быть — не сейчас, не так, не его.   Почему?   Шаст не помнит, как уходит от друзей — запирается в комнате, и сил хватает только на то, чтобы упасть на кровать. Сон не идет — но мыслей нет тоже, лишь грудь сдавливает неокрашенным серым ужасом реальности. Тело выбивает физическая усталость лишь ближе к утру — и сны снятся темные, липкие, но просыпаться не хочется.   Потому что за сном — еще более отвратительная реальность.   И с утра в первые минуты кажется, что все это лишь сон — а потом накатывает пониманием, грозными волнами разрушающим все изнутри, от которого хочется выть или прыгнуть в окно.   Но сил встать нет — как и сил подумать хотя бы над чем-то.   Антон заставляет себя пошевелиться только под вечер — он проводит весь день в периодических отключках, потому что вынуждает организм засыпать, сбегать из реальности. К нему стучится Катя — впервые за день, видимо, понимающая, что стоило дать другу время — и все же заходит в комнату, принося с собой тарелку с едой.   — Тебе нужно поесть, Шаст, — говорит она тихо, садясь на кровать рядом, и голос у нее пропитан волнением.   Антона от запаха еды мутит — и он лишь качает головой, зарываясь в подушки глубже.   Они сидят какое-то время в молчании — Варнава, отставив тарелку на тумбочку, аккуратно гладит спрятавшегося в одеяле парня по ноге, сочувствующе поджимая губы.   Становится немного легче — потому что в одиночестве мысли стучат по черепной коробке намного сильнее.   — Когда?.. — почти шепчет Антон, все еще пряча лицо в подушках.   Катя слышит его — вздыхает судорожно, потому что и самой тяжело, но отвечает.   — Мы заметили вчера утром, когда русские уезжали. Мы подружились за это время. Дима не вышел провожать их.   Шаст закусывает губу, удерживая сбившееся дыхание — имя режет по ушам, потому что снова напоминает, что все это не чертов сон.   — Мы что-нибудь придумаем… — шепчет Варнава. — Шаст, мы найдем их, мы сделаем все…   И голос ее вселяет надежду — совсем немного, чтобы позволить себе сделать следующий вдох и не задохнуться.   Но следом — все равно чертова тьма, и Антону не хочется верить в то, что все может быть хорошо.   Потому что они не смогут, и все это — лишь пустые слова.

***

Арсений снова в «трех метлах» — задумчиво рассматривает темный алкоголь в стакане, пока вокруг кипит жизнь, но не может отделаться от ощущения, что внутри все сковано серыми льдами, не позволяющими почувствовать даже аромата чьих-то сигар с соседнего столика.   — Это пиздец, конечно, — говорит Матвиенко, вздыхая тяжело и делая глоток из своего бокала. — Еще одно исчезновение… Что вообще в Хогвартсе творится?   Они с Сережей встречаются на следующий день после приезда — уходят в Хогсмид, чтобы выпить и поговорить, потому что не виделись неделю уже. Только Арсению странно — потому что кажется, что эта встреча не имеет смысла. Потому что все, что хотелось сказать — уже как-то неважно на фоне вчерашнего, и любая мысль и слово кажутся бессмысленными и пустыми.   — Да, — соглашается тихо Попов и делает глоток.   Они молчат какое-то время, будто бы переваривая, пока огневиски обжигает горло, опускаясь в желудок — но не греет в этот раз совершенно, скорее противно царапает.   — Ты сказал отцу? — Сережа смотрит встревоженно.   Потому что для него это теперь тоже имеет значение — Арсений успевает по пути послушать истории про их общение с Варнавой и понимает, что Матвиенко с этой гриффиндоркой за неделю стал еще ближе. Да и не только с ней — как оказалось, он теперь вхож в Башню Старост и даже знает пароль, потому что приехавшие студенты были подселены к старостам и хорошо заобщались, а Сережа вовремя вписался — и всю неделю Матвиенко провел бок о бок с этими волшебниками, на удивление ловко влившись в такую разношерстную и непривычную компанию.   И Арс теперь понимает, что эта потеря — не только для Варнавы, но и для Матвиенко тоже.   Потому что Сережа удивительным образом заводит друзей слишком быстро, и Катя — одна из них. А когда у твоего друга случается горе — ты разделяешь его все равно.   — Нет, еще не сказал, — выдыхает устало Арсений, прикрывая глаза. — Свяжусь сегодня.   Они замолкают опять — потому что сказать больше нечего. Потому что зацепок нет — и понимания нет, и сил на это все тоже.   Арсений не думал, что очередная пропажа повлияет на него — но она влияет, обесценивая многие вещи, о которых он размышлял.   Потому что только сейчас начинает доходить — это все правда серьезно, и это все — не игра.   — Ничего, разберемся, — качает головой Сережа, пытаясь подбодрить. — Наверняка во всем этом есть какой-то смысл. Я уже говорил с Катей, но в таком состоянии… Сам понимаешь, нужно время. Может, они что-то вспомнят.   Нужно время, нужна трезвость — и это действительно так. Только время утекает сквозь пальцы — ведь они медлили также после пропажи Оксаны.   — Как она? — спрашивает Попов тихо, взгляда с бокала не сводя.   — Катя? — удивляется Матвиенко, а потом хмыкает. — Бля, Арс, ну… Как может чувствовать себя человек, который потерял друга? Ей хуево.   Арсений выдыхает судорожно от голоса друга — потому что понимает это прекрасно, но спрашивает, на самом деле, совсем не об этом.   Каково может быть сейчас Антону?   — Они не так близко дружили, — продолжает Сережа, — но все равно. Катя старается не показывать, как это больно, но я вижу. Черта гриффиндорцев прямо — вечно храбрятся и строят из себя тех, кому все равно, оптимисты, блин, — парень усмехается как-то горько, делая еще глоток.   А у Арсения в горле пересыхает — потому что если болит у Варнавы, которой Позов был явно не лучшим другом, то что может происходить сейчас с Шастуном?   Попов не хочет думать об этом — но думает, черт возьми, снова и снова. Потому что помнит взгляд зеленых глаз и чужое отчаяние.   — Как поездка прошла? — спрашивает через какое-то время Сережа, наблюдая за мрачным лицом товарища и стараясь переменить тему. — Ты там Шастуна не убил?   Арс хмыкает, покачивая в руке бокал — и вновь наблюдает за движением алкоголя в стакане.   — Нет, — отзывается глухо он.   И не хочется продолжать — потому что все, что он мог бы с Сережей сейчас обсудить, вдруг становится таким неважным и серым, что не хочется даже думать.   Потому что все сейчас — обесценивается.

***

Начинается учебная неделя — и рутина бьет своим постоянством. Воспринимается кривым зеркалом — потому что все вроде так же, как и было, но при этом под напускным «по-прежнему» скрывается та самая трещина, которая напоминает, что кошмар — реальность.   Трещина — в пустующем месте на уроке трансфигурации, за которым раньше сидел Дима.   Трещина — в приемах пищи только с Катей и Ирой, а не вчетвером, а уж тем более впятером, как было раньше — с Димой и Окс.   И если после пропажи Оксаны было тяжело, но все равно оставался запал что-то сделать — найти, разузнать, понять — то сейчас понимание выжимает все соки, притягивает к земле и убивает любые мысли.   Антону не хочется ничего — силы будто кончаются, моментом, и обычно это окрашивается словом «перегореть» — но он все еще не уверен, можно ли так быстро перегореть к жизни, а уж тем более к желанию попытаться что-то изменить.   Потому что со второй пропажей поселяется чертова уверенность — ничего ты не сможешь. Видишь? Это продолжается, и не в твоих силах разобраться хоть в чем-то.   Это валится на плечи тяжелым грузом — и мысли в голове текут медленно, заволакивая сознание с каждым днем все более непроглядной пленкой. Шаст замечает обеспокоенные взгляды друзей — и улыбается им в ответ устало, но уже не заверяет сам, что все будет хорошо.   Потому что больше не верит в это.   В конце концов, что он может?   Правильно, ничего.   Он даже перестает писать конспекты на будущие занятия — потому что в один момент все это становится таким ненужным и неважным, что даже смешно.   Просто — не хочется.   Утяшева собирает их в понедельник — говорит о том, что в школе действительно происходит что-то неладное, что старосты должны, как никто другой, сохранять спокойствие и не поддерживать расползающиеся слухи.    Ляйсан просит их врать ученикам, что Дима уехал сам — и это забивает в крышку гроба внутри души еще один гвоздь.   Шаст все собрание не поднимает головы от стола — уже не спорит, не злится на ложь и не пытается доказать что-то или добиться справедливости.   Потому что разве она существует, если твои друзья пропадают?   Будни сливаются в одну серую массу — уроки за уроками, тренировки по квиддичу через день. Шаст чувствует себя болванчиком, который по привычке продолжает выполнять все то, что делал всю жизнь — но ни учеба, ни полеты не отвлекают совершенно, и каждый вечер неизменно заканчивается одиночеством в комнате вместо привычных разговоров с друзьями.   Он бродит по пустынным коридорам Хогвартса во время патрулей и даже не думает о том, что за углом может скрываться тот, кто это делает.   Потому что, может быть, так будет даже лучше — если утащат в этот раз его, и все это кончится.   И Шаст снова чувствует себя беспомощным — как тогда, в собственном доме, когда чужой человек шептал «Империус», убивая его семью.   Потому что сейчас это делают снова, и Антон вновь ничего не может изменить.   Дни превращаются в день сурка.   Он улыбается Кате и Ире, создает лже-включенность на занятиях — потому что чувствует, как тяжело его друзьям и насколько им больнее от того, каким они видят его. И Шаст не может себе позволить причинять боль своим близким — а потому натягивает улыбку, пытаясь воссоздавать иллюзию привычной жизни.   Учителя, знающие всю ситуацию, старосту понимающе не трогают — лишь смотрят сочувственно, и даже Макаров не лезет с проверкой задания, которое давал на поездку, но от этого не легче.   Внутри все копится пузырем, надуваясь с каждым днем.   Каждый вечер заканчивается не только одиночеством, но и воем в подушку от собственного бессилия.   Девочки пытаются расспросить про поездку — но Шаст лишь отмахивается банальным «все прошло хорошо» и «нет, мы ничего не подорвали».   Знали бы они, насколько они с Арсением преисполнились — точно бы удивились.   Только вот рассказывать уже не хочется, потому что кажется — все это чертовы мелочи по сравнению с нынешней жизнью.   Да и они снова в привычной реальности — где Попов ночует в другой комнате, где они не разговаривают и не пересекаются даже. Где нет необходимости идти навстречу друг другу — где они больше не напарники и не партнеры.   Где все воспоминания блекнут — будто это было лишь сном, потому что они снова в Хогвартсе — и снова если и не «враги», то «чужие».   И Колдовстворец — будто иллюзия, растворяющаяся так быстро, как дым от сигарет по ночам на смотровой.   Они больше не курят вместе.   Антон периодически ловит на себе взгляд голубых глаз — на парах или в столовой, где Попов сидит неподалеку. Арсений смотрит все также нечитаемо — но Шастуну действительно, черт возьми, кажется, что он замечает в чужих льдах ту самую искру беспокойства, которая не появляется просто так.   Антон смотрит в ответ — и всегда отводит взгляд первым.   Это, наверное, просто привычка — все-таки они жили вместе неделю. И прожили за это время даже больше, чем за те месяцы, пока были просто коллегами в одной башне.   Это все — просто привычка, ничего не значащие воспоминания, но…   Антон понимает — ему Арсения не хватает.   И когда тяжелые мысли отпускают — всего на пару мгновений, где-то посреди лекции или в школьной столовой — Шаст встречается взглядом с голубыми глазами и выдыхает.   Потому что в эти моменты тянет сильнее — вернуть все то, что они успели построить. Хотя бы банальное «доброе утро» — но они не здороваются даже, и Антон думает над тем, что это, в принципе, ожидаемо — потому что в Колдовстворце все было необходимостью и, если уж совсем честно, инициативой и желанием Шастуна.   Но в этот раз у него нет сил сделать шаг.   И все замирает, умирая так же быстро, как и создалось.   И в сознании это глупое «почему?» — потому что Антон, кажется, обманул сам себя.   Но слабость не хочется признавать — и потому каждый раз он отводит взгляд, чтобы не показать нужды.   «Неужели тебе все равно, Арс?»

***

Арсению не все равно.   Он понимает это в один из вечеров — когда в очередной раз возвращается в пустую комнату.   Больше нет рядом шумного соседа, который разбрасывает свои книги направо и налево; не слышно матов от тренировок трансфигурации и чужого сонного дыхания неподалеку.   Этого нет — никого нет, и это непривычно и странно.    Потому что Попов к Шастуну, оказывается, привыкает.   Привыкает к его улыбке — сияющей, обнадеживающей и верующей в них обоих; к шуткам и нотам голоса, к чужим глазам, которые пристально смотрят в ответ, раскрывая мысли.   Привыкает за эту чертову неделю — и сейчас ловит себя на ощущении, что из тела будто вырывают кусок. Потому что улыбка у Антона больше не искренняя — натянутая, обращенная даже не на него. Потому что зеленые глаза взгляд больше не держат — скрывают, ведь среди скошенной травы такая боль и отчаяние, что выть хочется.   И табаком больше не пахнет — ни в комнате, ни от одежды Арсения — потому что за все дни он так и не находит повода попросить чертову сигарету, хотя курить хочется нестерпимо.   «Без тебя же я не курю».   За всю неделю они толком не пересекаются. Антон не игнорирует его, нет — просто не делает ничего сам в этот раз. Не улыбается, не заводит бессмысленные разговоры; не желает доброго утра и не предлагает сам сигареты.   И Арсений понимает, почему — ведь видит чужие опущенные плечи и потерю во взгляде, представляет ту боль, что Антон вновь переживает один, от друзей закрываясь — улыбаясь им натянуто-неотесанно, зарываясь в учебу и тренировки.   И каждый раз Попов напоминает себе — это не его дело.   Напоминает, когда в один из дней замирает перед чужой дверью, уже занеся руку для стука — и желание увидеть Шастуна и сделать хоть что-то почти побеждает.   Но Арс останавливает себя и уходит. Потому что даже банальное «как ты?» звучит в голове слишком неправильным.   И все, что было в Колдовстворце, останется там — как нелепое стечение обстоятельств ввиду того, что они были вынуждены находиться вдвоем на паре квадратных метров.   Он Антону — не друг.   Он ведь Антону, если честно, совершенно никто.   «Разве тебе это нужно, Шаст?»

***

Под конец недели становится проще — не по-настоящему, конечно, но вполне легче жить с постоянным напоминанием, что все это реально. Антон внутри себя морщится, когда Щербаков спрашивает, почему он выглядит таким потерянным всю неделю.   Антон отмахивается, Антон — поддерживает легенду, что его лучший друг просто уехал из Хогвартса.   У них получается остановить слухи — но не получается смириться глубоко в душе, и пусть под конец недели уже получается дышать, а в руки даже брать перо для того, чтобы писать конспекты — это внутри все равно открытой раной, которая кровоточит, стоит только оказаться одному.   У Антона завтра — матч с Когтевраном. Щербаков на последней тренировке делает все, чтобы ребят подготовить, чтобы разработать правильную стратегию — но так или иначе победа чаще всего зависит от ловца, а ловцу сейчас, признаться честно, хочется только лечь в кровать и не просыпаться.   Но Шаст тренируется — так, чтобы мысли загнать куда-то поглубже, чтобы сшить эту рану толстыми нитками; чтобы не показать, как плохо на самом деле.   Потому что о своих переживаниях он не может рассказать даже Кате — она тоже переживает, и это он сейчас должен быть сильным и подхватить своих товарищей. Это он должен заверять Иру, которая плачет по вечерам от страха, что с ними ничего не случится.   Ради друзей Антон готов взять себя за горло и постараться — хотя бы ради того, чтобы защитить тех, кто остался.   Но боль изнутри разрушает, иссушает с каждым днем — и он цепляется за завтрашний матч, как за спасательный круг, чтобы хотя бы на пару часов сбежать от мыслей и погрузиться в игру, когда ему не нужно будет думать о том, что он должен делать во всей этой ситуации.   Шастун впервые радуется тому, что Катя так подружилась с этим Матвиенко — потому что на поверку Сережа оказывается действительно неплохим человеком. Антон удивляется в первый раз, когда видит того в их гостиной — они сидят с Катей на диване и болтают о чем-то, и Варнава смеется — искренне, избавляясь от тяжелых мыслей рядом с этим парнем, и Шаст действительно ему благодарен.   Благодарен за то, что Сережа поддерживает — потому что у самого Антона слишком мало сил на это.   В пятницу, после дополнительной вечерней тренировки, он снова застает эту картину — только в этот раз в гостиной еще и Ира, и ребята втроем обсуждают что-то, будто сбегая наконец из серой реальности.   Хотя Антону иногда кажется, что только он застревает в ней.   — Хей, Шаст, садись к нам, — машет рукой Матвиенко, улыбаясь широко. — Как тренировка?   Антон усмехается, но падает в кресло — и это забавно даже, потому что Шастун не думал никогда, что кто-то со Слизерина будет сидеть в их гостиной просто потому, что оказался неплохим человеком.   И то ли это черта всех слизеринцев — на поверку оказываться не такими уж уебками — то ли Матвиенко действительно тот самый «гриффиндорец в одеждах Слизерина».   — Нормально, — бросает Антон, рукой по лицу проводя.   Он хочет поддержать диалог — правда хочет — но устал до чертиков, и дело не только в физическом ощущении.   Но Сергей понимает — кивает, усмехаясь криво, и продолжает:   — Уверен, что Гриффиндор победит. Мы придем поболеть.   Шаст против воли замирает на этом «мы» — вскидывает взгляд, всматриваясь в чужие карие глаза, и сердце на секунду глохнет.   — Мы?..   — Ну, я, Катя и Ира, — отвечает легко Матвиенко и улыбается девушкам, тут же возвращая насмешливый взгляд на Антона. — Или ты против?   Шаст усмехается, взгляд тут же отводя — надежда, рухнувшая, бьет куда-то под ребра.   Потому что «мы» с уст Сережи — будто бы «я и Арс».   — Не против, конечно. Только за.   Матвиенко задумчиво смотрит на парня — словно считывая малейшую перемену в лице, замечая — и хмыкает своим мыслям, но ничего не отвечает.   Они еще о чем-то говорят — Ира с Катей нахваливают Антона в скорости и убеждают, что завтра победа уж точно его, и Шаст улыбается в ответ, вяло разговор поддерживая — но больше, конечно, просто успокаиваясь под теплом гостиной и народом в ней.   Потому что все лучше, чем одному курить на смотровой или лежать в темной комнате.   Время течет медленно — но подходит к тому моменту, когда нужно идти на патруль. Ира подходит к Шасту, потому что они решают идти вместе, пока Варнава прощается с Матвиенко и говорит тому катиться в свою башню — тот шутит про то, что может остаться и у нее, и вообще, у него в патрулирующих имеется друг — так что с него взятки гладки.   Голос того самого друга слышится с лестницы — насмешливый, но какой-то усталый:   — Я бы на твоем месте не был так уверен, что я тебя пощажу.   У Антона в груди что-то колет — он против воли поворачивается в сторону Попова, который с лестницы сходит. Они снова встречаются взглядом — и Шаст тут же отворачивается, выдыхая и бросая короткое:   — Пошли, Ир.   Они уходят — Варнава смотрит вслед другу, нахмурившись, замечая перемену настроения, и переводит взгляд на Арсения.   А тот, забывшись, все еще смотрит на закрывшуюся за Шастуном дверь — и внутри что-то тянет опять, царапает, потому что кажется, что Шастун дверь закрывает перед самым его носом — хотя Арсений и не пытался войти.   Шаст сбегает, а Арсений — не идет следом.   — Ладно, спокойной ночи, — говорит Варнава, напоследок потрепав Сережу по волосам. — Вали, Матвиенко. И тебе хорошего патруля, Арсений.   Она уходит, и Попов кивает запоздало — наконец отводит взгляд от двери, тут же пересекаясь взглядом с проницательными карими глазами.   — Что с тобой? — спрашивает Сережа, поднимаясь и подходя к другу. — Выглядишь так, будто призрака увидел.   — Ничего, — качает головой Попов, подходя к двери. — Пошли уже, комендатский час начался.   Матвиенко хмыкает задумчиво — но молчит, пока они идут по коридорам Хогвартса. Арсений на него не оглядывается — пропадает вновь в своих мыслях, как обычно не собираясь делиться ими даже с лучшим другом до тех пор, пока не ебнет совсем.   Сережа Арсения знает, более того — Сережа не слепой. И то, что всю неделю Попов ходит, как в воду опущенный — точно не последствия пропажи Димы Позова.   Но вполне может быть — последствия поездки, о которой тот так ничего и не рассказал.   Сережа не слепой — и видит, как Арсений слишком часто смотрит на Шастуна, которого терпеть не может. Как замирает ненароком всякий раз, когда тот мимо проходит — и уже не стреляет в того противными шутками, не пытается вывести из себя или задеть.   И это, конечно, можно было бы объяснить тем, что Арсений не настолько тварь, чтобы досаждать человеку тогда, когда у того пропадает еще один друг. Но Матвиенко кажется, что он видит в голубых глазах тоску — всего пару раз, когда Попов забывается и не держит лицо.   И было бы славно, если бы Сережа мог спросить напрямую — но, увы, их дружба отличается от канонов, потому что Арсений — действительно сложный человек, но Матвиенко это правда принимает и понимает.   Потому за годы дружбы он учится видеть все эти мелочи — и сейчас они сами собой складываются в вопрос, основанный больше на интуиции:   — Пойдешь завтра с нами на квиддич?   Арсений, бредущий впереди, оборачивается — смотрит на Матвиенко удивленно, с сомнением, но что-то в глазах на секунду загорается.   Сережа понимает — попал, пусть сам и не знает во что.   Попов отворачивается снова — задумчиво губы поджимает, и Матвиенко его не торопит. Они идут вместе до поворота — и останавливаются друг напротив друга.   Вопрос уже почти забывается — но Арс поднимает на друга безразличный взгляд и пожимает плечами:   — Пойду.   Матвиенко улыбается, кивая, и уходит в сторону общежития.

***

Арсений не знает, почему соглашается — но после обеда бредет за Сережей на квиддич, чтобы занять места на трибунах и смотреть на пока еще пустое поле.   Попов чувствует себя странно — потому что вокруг болельщики Гриффиндора, потому что Катя и Ира смотрят на него удивленно, когда занимают свои места — но Арсений взгляд игнорирует, и Сережа тут же утягивает девушек в какой-то бессмысленный разговор, друга будто бы прикрывая.   Арсений всем своим видом транслирует — это просто так, в Хогвартсе скучно, поэтому мы с Сережей решили посмотреть матч.   Только сам знает — он здесь не для того, чтобы насладиться спортивной игрой. Потому что раньше, несколько лет назад, посетил матч только один раз в роли зрителя — и один раз в роли ловца на поле, и ему быстро наскучило, потому что к спорту Арсений всегда относился посредственно во всех его проявлениях.   Но он сидит здесь и видит, как на поле вылетают команды — блестящий своей голубой формой Когтевран и алый Гриффиндор, и предсказуемо выцепляет из летчиков русую макушку Шастуна.   Он не знает, почему он здесь — но впервые игра не кажется скучной. Потому что есть, за кого болеть, пусть даже это не твой факультет.   Матч выдается интересным — и Арсений забывается даже на эти несколько часов, следя за перемещениями бладжеров и квоффлов. Когтевран проигрывает по очкам — но у них достаточно шустрый ловец, и они с Шастуном больше напоминают мух, гоняющиеся почти что друг за другом, а не только за снитчем.   В очередной раз слышатся радостные крики — Гриффиндор забивает еще один мяч.   Варнава с Кузнецовой кричат что-то, когда Антон пролетает мимо — но тот слишком сосредоточен и даже взгляда не бросает на их трибуну, ныряя в потоки воздуха вслед за золотым шаром.    Снитч ловит Шастун на четвертом часу игры — и трибуна Гриффиндора взрывается криками и аплодисментами.   Попов улыбается, смотря на уставшего, но в этой минуте до чертиков довольного Шастуна в центре поля — тот держит в руке золотой шар, показывая его всем трибунам, и смеется, едва с метлы не падая от усталости.   Они спускаются с трибун и ждут игроков у выхода с поля — Арсения так и подмывает уйти, но он отчего-то остается, стоя чуть поодаль рядом с Матвиенко.   Арсений понимает, что ждет — ждет, когда Антон выйдет с поля, когда заметит его здесь тоже. И это по-прежнему странно — но сейчас Попов ловит ощущение за хвост, не отбрасывая его и позволяя хотя бы попытаться понять.   Антон выходит с поля последним — прощается с командой с улыбкой и, когда спортсмены рассасываются в стороны, оказывается почти сбитым с ног девчонками.   — Ша-аст, лучший! — кричит Варнава, сжимая парня в объятиях.   — Поздравляем! — виснет на нем Кузнецова, и они втроем напоминают какую-то счастливую кучу-малу.   Попов переглядывается с Матвиенко — у обоих на губах замирают добрые усмешки. Арсений снова смотрит на Шастуна — тот благодарит подруг, с трудом вылезая из объятий и посмеиваясь устало, и наконец поднимает взгляд на слизеринцев.   — Арс?.. — выдыхает он, пересекаясь с голубыми глазами. — Ты пришел?   И в чужом голосе — удивление вперемешку с надеждой, отчаянное почти, неверующее. И вновь пристальный взгляд зеленых глаз — в этот раз напрямую, не скрываясь, и такие привычные искры в зеленых радужках.   — Поздравляю, — тихо говорит Арсений, улыбаясь уголками губ и взгляда не отводя.   Они так и замирают друг напротив друга — Попов пропускает нечитаемый взгляд Сережи, не замечает, как переглядываются в замешательстве девушки.   Смотрит только в зеленые глаза — и думает, что он здесь определенно за этим.   — Спасибо, — голос Шастуна сбивается, и он, будто только сейчас осмысляя их общий залип, взгляд все-таки неловко отводит и улыбается подругам. — Пойдемте? Я чертовски устал.   И взгляд зеленых глаз снова блекнет — Попов не может отделаться от ощущения того, что Антон снова пропадает, падает куда-то в бездну внутри себя, и радости, бившей секунду назад по венам, не остается совсем.   Арсений умеет создавать маски — скрывать за ними свои чувства и эмоции, закрываться от мира и от самого себя. И сейчас он вновь видит взгляд зеленых глаз — непривычный до жути — и понимает, что Антон владеет этим умением тоже.   Он закрывается — закрывается так чертовски хорошо, что Арсению почти плохо. И он знает, непонятно откуда, но знает — внутри у Антона что-то ужасное, то, что способно убить любую надежду и веру.   «Ты пришел».   И в этих словах столько отчаяния, столько нужды, что сбивает дыхание.   Они с Сережей бредут следом за старостами — Арсений взгляда не сводит с Шастуна, и тот пару раз почти поворачивает голову, чтобы через плечо в ответ взглянуть — но сдерживает себя, а Арсений это замечает все равно.   И непонятые страхи и цепи разбиваются об эти мелочи — и Попов чувствует, как внутри распутывается один из узлов.   Им нужно поговорить.

***

Антон чувствует себя отвратительно даже на поле — серость не отпускает, сдавливая легкие, но он снова и снова направляет метлу за снитчем, не в силах нормально сосредоточиться. Он убеждает себя, что нужна концентрация — но пару раз банально промахивается, потянувшись за снитчем, и матерится зло сквозь зубы.   — Сука…   Шастун пытается отбросить все мысли, влиться в игру, как делал это раньше — и в какой-то момент получается, когда слышит знакомые крики с трибун Гриффиндора, когда понимает, что даже тяжесть внутри, повисшая будто бы на плечах, уже не так тянет к земле, а холодный воздух начинает бодрить, открывая второе дыхание.   «Либо я поймаю этот чертов снитч, либо я совершенно ни на что не способен».    И это неожиданно придает сил — и Антон ловит золотой шар еще спустя час, чуть с метлы не наворачиваясь, превращая злость и безысходность в запал. Ловит и улыбается искренне — потому что, сука, все еще может, потому что не сдался.   Но ощущение отпускает сразу же на земле — и даже победа кажется бессмысленной и переоцененной, и не остается внутри ни радости, ни торжества.    Он натянуто улыбается команде, принимая поздравления — но не чувствует почти ничего. Обнимает подруг, посмеиваясь неловко, думая, что все это какой-то сюр и ощущая себя актером на сцене.   А потом перехватывает взгляд голубых глаз.   — Арс?.. Ты пришел?   Слова вырываются сами — и внутри все взрывается в этот момент вопреки чертовой серости секундой ранее.   Чужие глаза — по-прежнему голубые, и улыбка такая знакомая, до чертиков мягкая и привычная, которую он не видел словно тысячелетие.   Арсений здесь — он пришел, и Антон не ожидал совершенно. Думал об этом, да — ненароком, потому что где-то внутри подмывало желание сказать «приходи, посмотри на мой матч», но он его заглушил, как и глушил в течение этой недели любые свои мысли, потому что они непременно сбивались в ком.   Но Арсений — здесь.   Он пришел — и это камнем по сердцу, выбивает к чертям из построенной схемы, разрушает все то спокойствие, которое силой создавалось в эти тяжелые дни.   Антон понимает — он ждал, так чертовски ждал, и Арсений пришел.   И пока они идут до Хогвартса, на плечи снова опускается тяжесть — потому что броня, с такой тщательностью выстроенная, дает сбой, рвется буквально в руках. Потому что эмоции накатывают — и Шаст даже понять не может, что чувствует — просто резко все разом бьет куда-то под дых.   Усталость в теле от долгой игры смешивается с обостренными эмоциями — и голова идет кругом, и руки дрожат, и Антон с трудом держит отстраненное лицо, пока внутри взрываются бомбы.   Все рушится, а что — он сам не может понять.   И боль накатывает снова — потому что голубые глаза отчего-то срывают ту сеть, которой Антон связал собственные переживания.   И пониманием, словно лезвием — что Дима с Оксаной пропали, что это все еще реальность, что он в этом всем совершенно один.   Пузырь внутри лопается, затапливая отчаянием.   Шаст из последних сил выдавливает из себя банальное «я слишком устал, ребят», когда прощается с компанией в гостиной старост и почти незаметно скрывается на лестнице, не желая замечать встревоженных взглядов за собой.   Антон понимает — он не справляется.   Потому что Арсений так близко — он пришел, черт возьми, пришел на его матч после недели молчания, и сейчас понимание этого не дает ни единой возможности взять эмоции под контроль, которые с каждой секундой заполняют сознание, вытекая из проткнутого пузыря самообладания.   Антон выходит на смотровую — прислоняется к перегородке, отчаянно хватая ртом воздух. В голове стучит, тело дрожит почти в конвульсиях — и хочется завыть, потому что все копившиеся неделю эмоции требуют выхода, но Антон снова запрещает, снова — держит.   Он должен быть сильным, он должен, должен…   — Антон?   Шастун рвано выдыхает, услышав позади знакомый голос.   «Нет, Арсений, пожалуйста, уходи…»   Небо словно слышит его — будучи серым еще во время матча, гремит сейчас, разражаясь первыми каплями — и упавшая на челку и нос вода не отвлекает совершенно, но будто бы разделяет настроение.   Антон молчит, сжимая пальцами камень — чувствует на себе прожигающий взгляд голубых глаз, чувствует, как с каждой каплей не выдерживает ни тело, ни душа.   — Все нормально, — хрипло выдавливает из себя парень, закрывая глаза и губу закусывая.   «Уходи, пожалуйста, уходи». Погода та еще сука — стреляет ливнем неожиданно, в шуме дождя скрывая тяжелое дыхание. Одежда промокает в пару мгновений, и прилипающая к коже ткань обхватывает так, что дышать не выходит.   Антон слышит позади себя шаги — и сжимается, проклиная все на свете, потому что чувствует, что совсем теряет контроль.   Чужая рука ложится на плечо — и поворачивает к себе настойчиво.   Арсений стоит перед ним — промокает за пару мгновений, и дождевые капли путаются в темных волосах, стекая по лицу. Но продолжает держать за плечо — и кожа, несмотря на пробирающий ветер и холодный ливень, чувствует чужое горячее прикосновение.   — Арс, пожалуйста… — отчаянно шепчет Шастун, сглатывая и смотря в голубые глаза.   «Уходи».   Потому что нельзя — не сейчас. Потому что Антон не понимает, что у него внутри — скорбь такая тяжелая, а отчаяние такое сильное, что даже дышать не выходит. Потому что он не готов — не может позволить себе быть слабым, не должен…   Но его резко притягивают к себе — и волшебник чувствует, как руки Арсения обвивают его, к себе прижимая.   И Шаст не выдерживает.   Вся недельная боль взрывается внутри, выходя наружу — уже не спрашивая разрешения, ломая все заслонки к чертям. Выходит в отчаянном стоне, превращающемся в вой — и Антон утыкается в чужое плечо, теряя контроль совсем, пальцами цепляясь за рубашку Попова на его спине и прижимаясь сильнее.   Он, кажется, кричит — темнота заполняет сознание, обрушивается резко, выдергивая каждую ноту боли за все это время, пока чужие пальцы скользят по шее и зарываются в мокрые волосы, поглаживая в успокаивающем жесте.   — Арс, почему?.. Почему Дима?.. Почему это произошло снова?..   Он не понимает, кричит или шепчет — ливень усиливается лишь, заглушая любые звуки, и они оба мокнут до нитки, но чужое тепло чувствуется слишком сильно, удерживая сознание на грани реальности — и Антон знает, что Попов слышит каждое его слово, и не может остановиться.   — Это несправедливо, Арс, несправедливо! — рычит Шаст, и его еще крепче прижимают к себе.   По щекам катятся слезы — отчаянные, уставшие, смешиваясь с потоками небесной воды.   И, кажется, наружу выходит не только боль от потери — боль от всей чертовой жизни, потому что Антон будто бы никогда до этого не позволял себе показывать слабость.   — Почему это все происходит со мной?.. Почему?..    И внутри взрывается боль — снова вспоминается упавшее на пол тело матери и кровь из шеи отца, ужасающее понимание смерти. Снова чувствуются удары школьных хулиганов, снова — отчаяние от предательства Эда.   Снова — чертово одиночество, преследующее его всю жизнь, невозможность быть уверенным ни в ком до конца. Снова — усталость от этой чертовой жизни и нежелание продолжать, потому что…   — Я так устал… Я не могу больше…   Антон шепчет отчаянно, честно даже перед самим собой — и утыкается в чужое плечо сильнее, словно защиты ища.   И чувствует эту защиту — чувствует всем телом, и плевать становится на чертов ливень вокруг. Потому что Арсений молчит — не пытается переубедить, вбить то самое «все будет хорошо» и прочие бредни, не затыкает — но прижимает к себе так сильно, через прикосновение давая понять.   Я рядом. Я слышу тебя.   Он понимает — не отталкивает, не уходит. Прижимает к себе, промокая под дождем, ради него, ради Антона.   И Шастуну от этой близости больно — так больно, что по щекам снова катятся слезы, потому что Арсений видит его — видит слабого, ни на что неспособного, не верящего в хороший исход.   Видит того, кого Шастун так тщательно прятал внутри себя всю жизнь — видит и не уходит.   И его снова трясет, и он прячет себя в другом человеке — и Арсений гладит его по голове, запутавшегося, отчаянного и настоящего, второй рукой проводя по мокрой спине.   Последние эмоции выходят с судорожными вздохами — но Антон еще какое-то время стоит, с силой утыкаясь в чужое плечо. Тело слабое настолько, что кажется, будто можно упасть — но его держат, его не отталкивают, давая время прийти в себя.   Черт знает через сколько — но дышать становится легче, а шум ливня вокруг перестает бить набатом в голове. Внутри становится неожиданно пусто — и чертовски легко, пусть душа и расцарапана вырвавшимися дикими эмоциями.   Но легко. Наконец — легче.   — Ты простудишься, — шепчет ему куда-то в макушку Арсений, в последний раз зарываясь пальцами в русые волосы. — Пошли.   Антон кивает с трудом — и отстраняется, поднимая взгляд.   Попов промокший до нитки — но в голубых глазах ни капли осуждения. Только неравнодушие — такое искреннее, что дыхание перехватывает. Понимающее и разделяющее, сбрасывающее наконец тяжелый груз с плеч — потому что Арсений смотрит на Антона, продолжает смотреть несмотря на то, каким слабым он оказался, как они друг друга терпеть не могли — несмотря ни на что, и Шастун, блять, всю жизнь мечтал о том, чтобы на него так смотрели.   На него настоящего — не на образ, а на спрятанную глубоко внутри боль, которую готовы принять и понять.   — Пошли, — повторяет тихо Арсений, взгляда не отводя — лишь чужая кисть скользит с бока и перехватывает ладонь.   Попов тянет его за собой — и Шаст потерянно идет следом, сжимая чужую руку в своей.   Они заходят в комнату Попова — Антон понимает это только тогда, когда они замирают посреди нее. Арсений его руку не отпускает — замирает напротив всего на мгновение, ловя потерянный взгляд зеленых глаз — и снова тянет к себе.   Антон обнимает его — уже не так отчаянно, как на смотровой, но все так же необходимо. Выдыхает тихо, потому что чужое тепло обволакивает, перемешиваясь с теплым воздухом комнаты.   Арсений обхватывает его одной рукой в ответ, другой в карман залезая и палочку вытаскивая — тихо шепчет что-то, и по телу проходит горячая волна. Одежда сохнет за пару мгновений — и даже влага с волос исчезает, оставаясь лишь напоминанием о противном холоде.   Сознание проясняется — но Шасту плевать на то, что происходит, потому что чужое тепло согревает.   Согревает не только тело, но и что-то внутри — особенно в тот момент, когда Попов убирает палочку обратно в карман, но не отталкивает Шастуна — а зарывается этой рукой в его волосы снова, мягко к себе прижимая.   И Шаст понимает — он так чертовски скучал.   — Антон, мы найдем их, — шепчет тихо Арсений ему прямо в ухо — и у волшебника мурашки по телу бегут от искренности и убежденности, с которой говорит Попов. — Вместе найдем. Я обещаю тебе. Поверь…   «Ты не один».   И Антон верит — льнет к чужой руке, выдыхая облегченно, согреваясь чужой уверенностью и чужим теплом. Впитывая в себя надежду — и снова наполняясь ей, потому что он верит, действительно верит — что теперь не один, и он слышит, что Арсений не врет, и что это обещание стоит слишком многого для них обоих.   Они стоят так какое-то время — и у Антона, кажется, снова начинает биться сердце, почти остановившееся недавно на смотровой.   Арсений чуть отстраняется — заглядывает в его глаза, но руку из волос не убирает, и Шасту приходится посмотреть в ответ, не успевая словить судорожный выдох.   — Спасибо… — шепчет он сбивчиво, взгляд виновато отпуская и чуть сжимая пальцы на чужой талии. — Прости, я не знаю, что на меня…   — Заткнись, Антон, — закатывает глаза Арсений показательно и, словив чужой взгляд, смотрит серьезно. — Не смей извиняться.   И Шаст улыбается в ответ — и становится легче.   Рядом с Арсением — легче.   Они смотрят друг на друга еще мгновение — и выпутываются из чужих рук, расходясь на пару шагов. Антон окончательно приходит в себя — наконец обводит комнату взглядом, задерживаясь на предметах интерьера, и усмехается чуть глухо:   — Красивая комната.   У Арсения спальня — темная. Не в плане ощущения, а в плане интерьера — только обои светлые, а вся остальная мебель в темных цветах, и кровать такая огромная, двуспальная, застеленная серым бельем в тон балдахину, и каждая деталь вокруг выверенная, строгая даже — но при этом спокойная и гармоничная.   — Спасибо, — усмехается Арсений, усаживаясь на кровать и вскидывая хитрый взгляд на коллегу. — Не то, что в России, да?   — Это точно.   И снова внутри воспоминания расцветают — как жили вместе, делили небольшое пространство на двоих. И как мешали друг другу, и как по утрам здоровались — и это все по-прежнему далеко, в прошлом уже, но сейчас не чувствуется потерянным — просто прошедшим.   Потому что Антон смотрит на Арсения и понимает — то, что в России создалось, не рассыпалось, нет. Просто оба потерялись на время, и это все решаемо так же, как заклинания по трансфигурации, с которыми, кстати, тоже помог именно Попов.   Арсений все еще рядом — и они уже точно не только не «враги», но и не «чужие».

***

Антону легче — правда легче, и это похоже на выпитую таблетку обезболивающего. Потому что тяжесть действительно становится меньше, оседая где-то в душе — но больше не разъедая изнутри, служа теперь опорой в желании что-то сделать.   Шаст находит в себе силы поговорить следующим утром с Катей и Ирой — они рассказывают всю прошедшую неделю почти поминутно, потому что Антон вдруг снова искренне верит в то, что они еще могут что-то исправить.   У них есть шанс найти Диму и Окс — точно есть, иначе и быть не может.   Антон приходит к Арсению — пока тот усаживается на кровать, Шаст падает прямо на пол, складируя рядом чистые листы бумаги. В голове ощущением дежавю — прямо как в России, когда он писал так конспекты, а Арсений так же насмешливо наблюдал за его рабочим местом.   — Стол для слабаков, да? — усмехается Арсений, оглядывая его.   — Так удобнее, — машет рукой Антон, откидываясь на стоящее рядом кресло спиной и поднимая взгляд на Попова.   Он пересказывает ему все, что узнал. За неделю их компания неплохо подружилась с приехавшими русскими, Дариной и Катей, которые оказались очень открытыми и веселыми волшебницами. По словам Иры, Дима неожиданно и достаточно сильно в эту самую Катю влюбился — и от его неумелого флирта всем хотелось либо смеяться, либо повеситься, но русская, кажется, даже отвечала взаимностью. По крайней мере Варнава с неудовольствием заявила Шастуну о том, что они всю неделю друг от друга не отлипали — ничего решительного, правда, так и не случилось, но общались они постоянно, и вся компания шутила над ними с добрым пониманием того, что иногда люди действительно так неожиданно приходятся друг другу в пору.   Именно поэтому они забили тревогу сразу же после отъезда русских волшебниц — потому что Дима не мог не выйти проводить Катю, перед этим уверенно заявляя Ире и Варнаве, что они будут продолжать общаться письмами даже сквозь две страны и сделают все возможное, чтобы обязательно встретиться на новогодних каникулах.   — У него был патруль вечером? — уточняет Арсений.   Попов подтягивает к себе лист бумаги — еще в середине рассказа Шастуна спускается тоже на пол, чтобы делать пометки — и макает перо в чернильницу.   — Да, — кивает Антон задумчиво. — И это еще одно совпадение с пропажей Оксаны. Ты говорил, что видел ее в последний раз в воскресенье, перед патрулем — и мы заметили ее пропажу на следующий день.   Арсений кивает, выписывая совпадения на лист.   — У Димы могли быть враги?   — Не думаю, — качает головой Шаст, выдыхая устало и откидывая голову на кресло. — Он хороший парень, не ссорился… Не ссорится никогда ни с кем, — морщится Антон, слыша собственную оговорку.   Арс бросает на него нечитаемый взгляд, замечая заминку, но молчит. Кивает каким-то своим мыслям, задумчиво смотря в лист — а потом поднимает серьезный взгляд.   — А у тебя, Антон?   Шастун хмурится, усаживаясь ровно и отвечая на пристальный взгляд.   — В смысле? Причем тут я?   — И у Оксаны, и у Димы не было врагов, — объясняет Арсений медленно, в руках перо прокручивая. — Но они оба — твои друзья. Не видишь закономерности?   Антон сглатывает, взгляд тут же отводя — потому что Арсений прав, слишком подозрительное совпадение, что пропадает уже второй его друг.   — Да нет… — бормочет задумчиво он, возвращая взгляд к Арсению. — Меня, конечно, не все любят, но… Самой большой занозой был разве что ты.   Арсений фыркает, глаза закатывая — и Шастун в ответ посмеивается коротко, но продолжает задумчиво покусывать губы, вспоминая.   — Макаров… — бормочет он тихо, а потом резко вскидывает возбужденный взгляд на Попова. — Арс, Макаров! Он же меня терпеть не может, а твой отец сказал, что это может быть преподаватель, и…   — Так, тихо, — осаждает Попов, качая головой и перехватывая возмущенный взгляд. — Шаст, я понимаю, что у вас отношения не очень. Но похищать друзей студента, которого ты просто не любишь — звучит как бред.   — Не бред, — фыркает в ответ Шастун. — Но какой тогда мотив? Похищать студентов под покровом ночи могут только учителя, которым разрешено перемещаться по школе.   — Или ученики, которые знают, кто идет на патруль и каким образом они могут его похитить, — напоминает Арсений. — У нас слишком большой список подозреваемых, Антон, потому что мотив непонятен.   — Какой может быть во всем этом смысл?.. — выдыхает зло Шаст, глаза прикрывая и рукой по лицу проводя. — Либо кто-то мстит мне, в чем я очень сильно сомневаюсь, потому что было бы проще напасть уже на меня, либо…   — Либо жертвы — старосты, — заканчивает мысль Попов, и на его лице тоже проступает тяжесть сомнений. — Общего между пропавшими только то, что они старосты разных факультетов и твои друзья.   — Хочешь сказать, что этот «некто» собирает коллекцию? — презрительно морщится Шастун. — Не, Арс, хуйня какая-то.   — Но вряд ли это совпадение, Антон.   Они молчат какое-то время — воссоздать версию из воздуха не выходит, потому что информации все еще мало несмотря даже на то, что похищения почти идентичны.   И если мотив зацепить не за что — они могут хотя бы отсеять часть вариантов.   — Давай так, — выдыхает Попов, отодвигая листки в сторону, потому что время уже приближается к ужину, а они так ни к чему и не приходят. — Начнем с круга подозреваемых. Можем опросить портреты на входах в общежития — даты пропаж мы знаем, а этим старикам все равно делать нечего, кроме как за студентами следить.   — И поймем, выходил ли кто-то из учеников во время патруля? — догадывается Шастун, подаваясь вперед и глазами воодушевленно сверкая. — Бля, Арс, это гениально!   — Ага, очень, — фыркает тот, поднимаясь на ноги. — Главное, чтобы они согласились говорить.   — Я могу попросить Иру спросить у портрета Когтеврана, — размышляет Шаст, поднимаясь следом. — А Лешу — у Пуффендуя.   Арс задумчиво рассматривает листы под ногами — внутри мысли тянутся медленно, путаясь в неизвестности, но логические цепочки выхватывают единственную осмысленную мысль:   — Не проси Лешу.   Шастун смотрит на него непонимающе — но спустя мгновение хмурится, понимая ход мыслей Попова:   — Думаешь, он может быть связан с этим? С чего такой вывод?   — Тебе не кажется странным, что Леша настолько держится в стороне? — пожимает плечами Попов. — Мы видимся только на собраниях, он живет с факультетом…   — Но так еще с пятого курса, — не соглашается Антон. — Он сразу поселился отдельно, а то, что не общается с нами… Мало ли тараканов в чужих головах? Алена, вон, тоже не общается — но мы же ее не рассматриваем.   Арсений предупреждающе стреляет в Шастуна взглядом — тот фыркает, но упрямого взгляда не отводит.   — Причем тут Алена?   — А причем здесь Леша?   — Так, все, — выдыхает устало Попов, качая головой и проходя мимо Шастуна. — Можешь не слушать меня, но тогда мы вообще ни к чему не придем.   — Умник, блять… — бурчит Шаст, выходя из комнаты следом.   Потому что понимает — Арсений прав, но подозревать знакомых, пусть и не близких, не хочется совершенно — а он Лешу, в конце концов, знает уже несколько лет, и этот парень действительно на первый взгляд и мухи не обидит.   Но это на первый — Антон сам говорит про тараканов в чужих головах. Кто знает, что может скрываться внутри даже у друга — что уж говорить о другом старосте, о котором почти ничего неизвестно?   Шаст идет вместе с Арсением по коридорам, путаясь в собственных мыслях — и молчание между ними задумчивое, потому что оба пытаются понять хоть что-то из каши, которая существует.   — Думаешь, у него может быть что-то типа неприязни к остальным старостам?.. — наконец произносит Антон, цепляясь за единственную их догадку — и продолжение выстраивается само: — И поэтому первой была Оксана — потому что она ближе и он знает…   — Когда она уходит на патрули, — кивает Арсений. — И сам не вызовет подозрений, если его поймают в коридорах ночью.   От осознания дрожь пробирает, жуткими мурашками по телу распространяясь. Потому что это звучит логично — очень даже, и в крови сразу же вспыхивает глупое желание на ужине Лешу к стенке прижать и расспросить про все — надавить, чтобы тот признался, если замешан в чем-то…   — Шаст, не грузись, — предупреждает Арсений, легко касаясь его плеча, когда они подходят к столовой. — И не делай выводов раньше времени. Расспроси сам тот портрет — если Леша не выходил из общежития, то и подозревать его не в чем.   — Она не захочет со мной говорить, — морщится Шастун, вспоминая пышную даму с портрета. — Потому что терпеть не может все остальные факультеты, только с пуффендуйцами общается.   Попов кивает задумчиво — прокручивает в голове этот факт, пока они заходят в столовую.   Они проходят мимо первых столов — и Арсений натыкается взглядом на Матвиенко, который в очередной раз сидит за столом Гриффиндора, а не Слизерина — рядом с Катей, как и пару раз до этого за прошедшую неделю.   И вспоминает, как парой недель ранее Матвиенко хвастался — влюбил в себя девушку курсом помладше, «нашел свою Алену».   «Может ли она быть с Пуффендуя?»   — Подумаем, что можно сделать, — отвечает Попов задумчиво, пока ловит взгляд Матвиенко, наблюдая, как тот приподнимает бровь и кивает на Шастуна рядом. — Приятного аппетита.   И хочет уже было уйти к своему столу — как Антон окликает его:   — Слушай, может, сядешь с нами?   Попов поворачивается — смотрит на Шастуна если не удивленно, то привычно-скептично, пока тот губу закусывает и взгляд отводит:   — Сережа все равно с нами сидит, — бросает он будто в оправдание.   Арсений усмехается — потому что буквально кожей чувствует направленные на них взгляды Иры и Кати, которые еще вчера удивились присутствию Попова на игре — а сейчас, если он еще и сядет с ними за один стол…   — Хорошо.   И они подходят к гриффиндорскому столу — Шаст садится рядом с Ирой, пока Арсений занимает место напротив, рядом с Матвиенко.   — Ебать, — только и выдавливает из себя Сережа, так и не опуская бровей.   Варнава с Ирой переглядываются и смотрят на Шастуна — тот ловит их взгляды, фыркая и пододвигая к себе тарелку.   Арсений чувствует себя странно — потому что, черт возьми, сидит за столом Гриффиндора. Ира и Катя непонимающе смотрят то на него, то на Антона, и Арсений понимает — Антон им ничего не рассказывал.   Для всей остальной компании они уезжали врагами — и приехали ими же, потому что Арс, в конце концов, тоже не посчитал нужным что-то рассказать Матвиенко, и сейчас выходит какой-то сюр.   Сережа запутавшуюся атмосферу замечает — и привычно разряжает, потому что у некоторых это просто в крови.    — С каких пор графская кровь позволяет тебе ужинать с Гриффиндором? — усмехается он, глазами стреляя в друга.   — Ты же ужинаешь, — равнодушно замечает Арсений, ближе придвигая к себе стакан с кофе.   — А что, кто-то против? — хмыкает предостерегающе Антон, обводя взглядом подруг — те лишь качают головами слегка потерянно, настороженно косясь на Попова. — Ну вот и славно.   Арсений внутри себя усмехается мрачно — и этой незаметной «защите» от Шастуна, и выражениям лиц волшебниц, которые хочется в памяти выжечь, до того это забавно выглядит. Сережа на него тоже смотрит подозрительно — но вопреки всему ситуация становится забавной до одури.   Напряжение отступает — они принимаются за еду, и, пока ведутся бессмысленные разговоры, сидеть с Гриффиндором уже не воспринимается как что-то «сверх».   После ужина волшебники идут в гостиную старост — Попов уже даже не удивляется, что Сережа становится неотъемлемой частью компании, а потому молча наблюдает за тем, как остальные расходятся по комнатам, оставляя друзей наедине.   — Арсений, ничего не хочешь рассказать? — прищуривается Матвиенко, разваливаясь в кресле напротив.   В гостиной привычно тепло — и Сережа, на удивление, в эту атмосферу вписывается, будто тоже старостой стал недавно. Попов хмыкает, взгляд в камин переводя, бросая равнодушное:   — О чем ты?   Волшебник напротив усмехается, головой качая — и подается вперед, цепляя взгляд Арсения, который от молчания вновь его к другу возвращает.   — С каких это пор вы с Шастуном дружите?   Попов фыркает, ногу на ногу складывая и руки опуская на подлокотники — смотрит на парня слегка недовольно, но отвечает все же:   — Мы не дружим.   — Ой, блять, да не пизди, — закатывает глаза Матвиенко. — Что такого случилось в России, что он тебя теперь «Арс» зовет, а?   Арсений хмыкает, снова взгляд отводя — заметил, надо же.   Потому что даже то, что Арсений сел ужинать с ними, можно было объяснить — но Матвиенко прекрасно знает об отношении Попова к своему имени, потому что и сам не раз бывал свидетелем картин под названием «не смей звать меня Арс».   Но Попов не знает, как объяснить Матвиенко, «что случилось в России». Потому что, с одной стороны, ничего и не произошло — они просто были вынуждены жить всю неделю вместе, из-за чего притерлись так или иначе, да и у них уже тогда был договор о совместной работе по поиску похитителя Оксаны.   Ничего конкретного не случилось — но все абсолютно точно изменилось. Только в какой момент?   — Это… Трудно объяснить, — отвечает Арсений, взгляда от огня не отводя.   Он ведь думал всю эту неделю — старался, по крайней мере, понять, почему настроение Антона и ему передается. Почему болит за другого — ведь даже за Матвиенко Арсений не переживает обычно, хотя там не то, чтобы есть поводы.   Почему собственная комната кажется непривычной — и почему есть эта тоска по другой школе, где все было совершенно не так, как в его жизни здесь?   — А ты попробуй, — парирует невозмутимо Сережа, и Арс чертыхается.   Потому что хочется нестерпимо — забить опять, оправдаться банальным «просто перестали ненавидеть друг друга».   Но Попов вновь вспоминает разговор с Дороховым — и не может понять, почему в какой-то момент решает начать осмыслять его.   «Отвечай на вопросы, Арсений».   И дело ведь не только в Шастуне — Арс чувствует, под кожей где-то, что что-то меняется. И даже не вокруг — внутри него самого, потому что все больше мыслей с каждым днем приходят в голову, потому что «непривычно» в голове уже девизом.   Потому что после России непривычной становится его привычная жизнь.    — Не знаю, Сереж, — выдыхает Попов, рукой лицо протирая. — Мы… В турнире участвовали.   — В турнире? — заинтересованно отзывается Сережа.   — Ага. В парном, представляешь?   Матвиенко смеется в ответ — и Арсений усмехается тоже.   Он рассказывает другу кратко про их тренировки и про то, как они вылетели на десятой минуте — и про то, как изначально ввязались в это все, потому что Шастун язык за зубами держать не умеет.    Попов не говорит о том, что они проснулись в последний день вместе — так же, как и о других ситуациях, которые пока сам еще не осмыслил, где вел себя совершенно не так, как сам ожидал — ограничивается лишь сухими фактами их совместного проживания, которые за собой ничего не несут.   Но воспоминания все равно проносятся в голове — яркими и обжигающими, и Попов старается отогнать их, но голос сам по себе тише становится — и в какой-то момент волшебник замолкает, придавленный этим грузом.   Матвиенко смотрит на него взглядом «вижу же, что пиздишь» — но не выпытывает ничего, лишь качая головой.   — Я ему рассказал про задание от отца, — все же произносит Арсений, потому что, так или иначе, Сереже стоит об этом знать. — И мы… Решили вместе искать того, кто за этим стоит. Еще до поездки. Поэтому общаемся сейчас.   Сережа приподнимает бровь, но глушит в себе очередную насмешливую реплику. Они сидят какое-то время в молчании — Попов чувствует себя сапером, который с ювелирной точностью мины обходит, которые сам же и поставил.   Потому что кажется — не сейчас эти мины взрывать.   — Допустим, — сдержанно отвечает Сережа. — И как успехи в вашем нелегком деле?   Арсений глаза закатывает — но не упрекает друга в посредственности.   — Никак. Поэтому мне нужна твоя помощь.

***

Сережа, на удивление, не задает вопросов, когда Арсений интересуется, есть ли у него «информаторы» с Пуффендуя — та самая «Алена» предсказуемо оказывается со Слизерина, однако Матвиенко заявляет, что информацию добудет, ведь на «желтом» факультете учится одна волшебница, которая уже продолжительное время строит ему глазки.   Но на это нужно время — Арс не знает, каким образом Сережа объяснит девушке необходимость разговора с портретом, но другу в этом деле полностью доверяет, учитывая, что и он теперь в их импровизированном расследовании заинтересован не меньше из-за Варнавы.   Они с Антоном тем временем пытаются сделать хоть что-то — комната Арсения в прямом смысле превращается в их маленькую штаб-квартиру, потому что все заметки они закрепляют на стену, выписывая новые догадки и отбрасывая бредовые. Под покровом ночи Арсений продолжает осматривать кабинеты — но результатами служат лишь исписанные листы с содержимым полочек и шкафов, которые не приводят ни к чему новому, потому что они попросту не знают, что искать.   Старосты говорят с портретами Гриффиндора и Слизерина, Ира — с портретом Когтеврана, и все упирается в ожидание информации от Сережи, потому что никто из учеников их факультетов после отбоя общежитие не покидал.   — А-арс, пошли в Башню! — стонет Антон, от стола отклоняясь и вздыхая тяжело. — Покурим хотя бы…   Они проводят субботний вечер в библиотеке — потому что до последнего откладывают написание отчета о поездке, который нужно сдать до начала следующего месяца. Декабрь уже послезавтра, в чертов понедельник — а у них написана разве что половина, потому что за те пару часов, что они сидят в окружении книг, большая часть времени уходит на объяснения Шастуна о том, как эти отчеты правильно писать.   Решают, что Арсений будет писать про образование и менталитет, а Антон возьмет на себя описание турнира и тренировок.   — Давай закончим, — упрямо качает головой Арсений, взгляд от пергамента поднимая.   Антон еще раз тяжело вздыхает, смотря на коллегу, словно побитая собака. Обводит взглядом разложенные перед ними листы и морщится.   — У меня уже крыша едет, — делится он недовольно. — Я не знаю, как описать…   — Тренировки? — усмехается Попов, на что ловит мрачный взгляд Шастуна.   — Ага. Все, что написал, херня какая-то.   — Дай посмотрю.   Антон пододвигает к нему свои записи, в ответ забирая чужие. Какое-то время они изучают написанное друг другом, и Попов, дочитав, садится чуть ближе — показывает Шастуну лист, пальцем указывая на формулировку:   — Здесь по-другому напиши.   И Антон придвигается тоже, склоняется над листом, откладывая записи — и чуть смещает руку, прикасаясь своей кистью к чужой, кожа к коже, легко, будто бы незаметно.   — Где?   В библиотеке душно ужасно — и Арсению лишь хуже становится, когда чувствуется чужое прикосновение, потому что он его замечает.   Замечает не в первый раз — потому что за прошедшую неделю уже ловил понимание того, что Шастун временами касается его словно специально — но незаметно, будто бы вскользь, как если бы они были старыми товарищами или друзьями.   И каждый раз Попов замечает — он этих прикосновений не шугается, не отстраняется — не делает ни-че-го, каждый раз ловя за хвост странные ощущения и мурашки по телу.   — Вот тут. Просто опиши этапы тренировок, а не расписывай. — Ладно, понял, — выдыхает Антон и отодвигается обратно, вновь хватая перо в свои длинные пальцы. — Спасибо.   И Попову дышать легче становится — потому что кисть горит от чужого прикосновения все еще, и внутри почему-то тоже горит — и странным желанием прикоснуться снова опускается куда-то на кончики пальцев.   Арсений не понимает, в какой момент начинает так реагировать — но не замечать не выходит, и это внутри горячей злобной волной, потому что не в первый раз происходит — потому что все эти касания «вскользь» слишком яркие каждый раз, и так быть не должно.   Таких ощущений вызывать не должно — непонятных, странных и сильных. И каждый гребанный раз никто из них это не останавливает, потому что мелочь же, ничего не значащая — но внутри все равно что-то скручивает, и Попов уверен, что ему не кажется — потому что Антон временами замирает так же, но упрямо делает вид, что не замечает ничего, а вместе с тем таких моментов все больше становится, и это пугает.   Наверное, это Арсений окончательно ломает заслонки в тот вечер — когда идет следом за Шастуном на смотровую, когда слышит боль в чужом голосе — и прижимает к себе, впервые обнимая кого-то так искренне и поддаваясь порыву.   Он крутит в голове эту ситуацию всю неделю — вспоминает потерянного Антона в собственных руках и отчаяние, которое делится на двоих. Вспоминает собственные прикосновения к чужим волосам и тепло чужого, хоть и промокшего под дождем тела — и не может отделаться от мыслей, что все это было правильно.   Чертовски правильно и необходимо.   Не с точки зрения морали — а с точки зрения собственных ощущений. Потому что Арсений в тот вечер будто ломает что-то внутри себя, выпуская наружу собственную нужду в другом человеке, который снова доверяется ему так — и чужие слезы не кажутся слабостью, а лишь очередным шагом.   Попов понимает, что они подпускают друг друга близко — слишком близко для их странного партнерства по поиску пропавших волшебников, и это пугает.   Пугает, потому что после того вечера ощущение чужого тепла в собственных руках становится необходимостью — и вырывается в этих незаметных прикосновениях, заметных для обоих, но скрытых под маской случайностей.   Почему?   Арсений гоняет в голове слишком много мыслей — потому что с каждым днем что-то внутри меняется. Потому что оживает в голове разговор с Дороховым — фразами всплывает, внутренними ощущениями, и Арсений впервые пытается не затолкать поглубже собственные сомнения — а раскручивать их, чтобы понять.   Потому что все становится странным — привычная жизнь блекнет, теряя акценты, но взамен приходят другие, и все неудержимо меняется.   Меняется в том, что Арсений с Сережей остаются одни не где-то в трех метлах или проходном саду — а в гостиной старост.   В том, что Попов теперь сидит за тем самым «странным столом-сборищем факультетов», которого не понимал парой месяцев ранее.   В том, что в комнату кого-то впускает — и не просто кого-то, а Шастуна, которого раньше терпеть не мог.   И в том, черт возьми, что он с Антоном проводит чертовски много времени — они все чаще едят вместе, потому что неожиданно находится, о чем говорить; по вечерам — насилуют мозги над исчезновениями, а потом снова вместе курят на смотровой.   И даже сейчас — в выходной — они сидят в чертовой библиотеке над отчетом, который могли бы писать по раздельности, но такая мысль отчего-то не приходит в голову никому из них.   — Арс, ты чего залип? — вырывает из мыслей голос Антона, и парень под столом его коленкой толкает.   Арсений головой качает — «снова» — и смотрит на Антона, усмехаясь:   — Да нет, ничего. Давай доделаем завтра.

***

Антон тупит чертовски долго, когда пишет свою часть отчетной работы — потому что в голове всполохами проносятся воспоминания тех самых тренировок, потому что снова в сознании — чужие прикосновения и близость, необходимая для создания дуэльной связи.   Потому что опять — перемешавшиеся внутри чувства, которые Шастун наконец перестает гнать прочь, давая себе возможность понять хоть что-то. И пусть он так и не обсуждает ни с кем их прошедшую в России неделю — внутри себя раскладывает по полочкам каждую ситуацию, прокручивая с разных сторон, и каждый гребанный раз упирается в то, что это все изначально какое-то сумасшествие.   Потому что то, что он зажимал Арсения у того чертового подоконника и за ухо кусал — было нихрена не «повтором». И собственные реакции на чужие действия, и эта нужда в нем после приезда — это все что-то ненормальное и неправильное, но такое влекущее, что Шаст просто не может сопротивляться.   Не может сопротивляться — и потому ненароком прикасается к Арсению чаще, чем следовало бы. И когда чувствует, что тот не отстраняется, снова ощущает эти предательские мурашки по всему телу, проникаясь чужим теплом жалких сантиметров соприкосновения — но это так ярко, будто его снова прижимают к себе, будто снова они в одной постели лежат и Арсений руку в его волосы запускает.   И Шаст не может разобраться в себе — пока не может, но обещает себе перестать гнать собственные эмоции прочь.   Потому что видит, что Арс это все замечает — эти прикосновения — и дыхание спирает в тот момент, когда коллега сам ближе встает или пальцами его собственных касается, что-то забирая из рук. И это все мелочи — неважные, случайные — но Шасту кажется, что они оба эти мелочи замечают и создают специально, и все превращается в какую-то игру мазохиста — потому что каждый раз чужие прикосновения обжигают, невинные на первый взгляд, и тянут за собой толпу разрушающих мыслей наравне с непонятным и неожиданным удовольствием, заставляющим повторять снова и снова.   Чертовы касания.   Но Антон снова проигрывает — отбрасывает все, не находя смелости словить пугающие мысли за хвост, и просто поддается течению, потому что слишком много всего случилось за последнее время.   Они сдают отчет — Антон рад этому очень сильно, потому что очередная обязанность наконец спадает с их плеч, давая возможность сфокусироваться на важном.   Важном — на поисках, потому что спустя неделю Матвиенко наконец получает от своей поклонницы информацию о том, что никто с Пуффендуя в ночи похищений не выходил — и их единственная догадка рассыпается в пух и прах.   — Выходит, похититель — кто-то из преподавателей, — заключает логическую цепочку Антон, ноги через подлокотник кресла перекидывая и свисая с другого аки цирковой акробат. — Вот хуйня.   Антону здесь на удивление спокойно — несмотря на то, что это чужая комната, он все равно чувствует себя, как дома. Видимо, потому что слишком часто в последнее время оказывается тут — и один раз даже остается писать конспекты, не уходя в библиотеку, потому что Арс сам предлагает ему это после очередных не приводящих ни к чему обсуждений призрачных версий.   Арсений, приподняв бровь, насмешливо осматривает чужую позу, но лишь качает головой.   — Это уже лучше, чем ничего. Отец по-прежнему ничего мне не говорит, но я уверен, что он знает больше.   — И что нам делать?   — Я поеду домой на каникулах, — задумчиво говорит Арс, переводя взгляд на их импровизированную «доску расследования» на стене. — И попробую что-то узнать.   — На каникулах? — Шастун вскидывает брови и в одно движение садится ровно. — Издеваешься? До Нового года еще месяц!   — Других предложений у меня нет, — Попов стреляет в него недовольным взглядом. — Потому что, даже если я начну осматривать личные комнаты учителей, мы все равно не знаем, что искать.   — Но ты же начнешь? — хмурится Шастун, на что Арсений страдальчески выдыхает.   — Начну. Я просто тебя предупредил.   Антон кивает — откидывается на спинку кресла и вперивает взгляд в потолок, стараясь разложить по полочкам то, что у них есть.   Похититель — кто-то из профессоров, это факт. Только вот какой мотив может быть в таком случае — все еще непонятно, потому что Дима и Окс не только с разных факультетов, но и имеют хорошую успеваемость — а, значит, чья-то «злость» на то, что старосты плохо знают его предмет, как версия отпадает сразу же, учитывая еще и то, что предметы у них почти все разные были.   Из общего — по-прежнему только то, что пропавшие были друзьями Антона и старостами. Даже семьи у них различаются — Позов воспитывался в полной семье, в то время как у Оксаны осталась лишь мать.   Но Антону по-прежнему глупой кажется версия, что его друзья пропадают из-за него — потому что, черт возьми, Шастун просто не может припомнить врагов среди преподавательского состава, а, значит, дело именно в том, что цели похитителя — старосты, и их дружба — простое совпадение.   — Может, попросить Утяшеву отменить патрули? — Антон переводит тяжелый взгляд на Арсения. — Похищают ведь именно на них.   — Да, я уже говорил об этом с отцом, — кивает он. — Но…   Арсений замолкает, обдумывая что-то — и Шаст видит сомнение в чужих глазах, отчего самому внутри тревожно становится.   — Что такое, Арс? — тихо спрашивает он, потому что понимает — Попов думает над чем-то важным.   Арсений молчит еще пару минут — а потом смотрит на коллегу серьезно, мрачно как-то.   — Мне кажется, что Министерство заинтересовано в том, чтобы пропажи продолжались.   В комнате эти слова звучат неожиданно громко.   — Что?.. — бормочет Антон, подаваясь вперед и выдыхая. — Что ты имеешь в виду? Как они могут быть заинтересованы?   — Я сам не понимаю до конца, — Арсений отводит взгляд, пожимая плечами напряженно. — Но согласись — первое, что стоило сделать после первой же пропажи, это закрыть школу или, как минимум, прислать сюда Мракоборцев. И сейчас, после пропажи Димы, этого все еще нет — вместо этого мы врем, что старосты уезжают сами.   — Но почему? Какой смысл Министерству позволять этому гаду продолжать?   — Им известно больше, — повторяет Арсений. — Могу только предположить, что все это — нечто серьезнее, чем простое преступление, и поимка этого человека важнее… — он замолкает, взгляд на Шастуна переводя, и почти шепчет: — Важнее жертв.   Антон зубами скрипит, с силой сжимая подлокотники кресла. Злость внутри волнами разгорается — но он сдерживает себя, потому что понимает, что Министерство равно отцу Арсения — и Шастуну не хочется делать поспешных выводов и оскорблять чужую семью, пусть ситуация и складывается отвратительная.   Шаст видит, как тяжело даются эти слова Арсению — потому что тот, кажется, не привык сомневаться в собственном отце, но сейчас делает это, и потому Антон заставляет себя вдохнуть пару раз, чтобы уже спокойнее произнести:   — И через тебя они просто следят за тем, чтобы все шло по какому-то их плану?   — Видимо, да, — кивает Арсений, губу закусывая. — Вряд ли отец всерьез думает, что я найду…   Попов замолкает — Шаст видит, как темнеет его взгляд, как тело напрягается сильнее. И только хочет что-то спросить, как Арсений резко встает, качая головой и отсекая:   — Мне пора на патруль.

***

— Вряд ли отец всерьез думает, что я найду…   «Что я найду похитителя».   Понимание этого бьет куда-то под дых — Арсений выдыхает, так и не договаривая окончания, и чувствует, как внутри колет.   Колет обида — потому что, черт возьми, случайная мысль оказывается поразительно точной, подпитанная этими Шастуновскими словами.   Отец изначально не рассчитывал на Арсения в этом смысле — поэтому не давал информации, с которой найти преступника было бы проще. Он просто держал его на привязи — как собаку-ищейку — чтобы Попов доносил Министерству, что происходит внутри школы, и это не спугнуло бы похитителя.   Его вернули в школу, чтобы он следил — просто следил, не в силах на что-либо повлиять, потому что отсутствие информации закрывает все пути. Чтобы не сделал ничего лишнего — ничего не по неизвестному плану собственного отца.   Внутри жжет — разгорается так, что хочется выплюнуть легкие от злости. Потому что Арсений понимает — он всего лишь игрушка в руках отца, очередной человек, работающий по его правилам.   И Попов ведь знал это — всю жизнь знал и видел, как управляет людьми Министр. Как решает дела и как пользуется собственной властью — но впервые понимание того, что это все распространяется и на него, ранит.   Ранит не болью — злостью, потому что Арсений в очередной раз чувствует чужую руку на собственном горле. Потому что «мне нужна твоя помощь, Арсений» — на самом деле ложь, очередная манипуляция, и ему не давали никакой свободы действий — в очередной раз лишь ограничивали, чтобы не смел делать по-своему.   Его отец не хочет найти похитителя — не сейчас, и у Арса от этого связаны руки.   Должны быть связаны — но впервые желание пойти наперекор такое сильное, что способно перерезать чужую веревку. Впервые Арсений сомневается в собственном отце — и впервые это выводит на более серьезные мысли.   «Я не дам тебе играть самим собой».   И, пока Арсений шагает по темным коридорам, эта мысль крепнет все больше — и решимость сделать все для того, чтобы изменить построенный другим человеком сценарий, растет.   Они с Антоном справятся с этим — по-другому и быть не может. Потому что Шастун показывает ему, каково это — идти наперекор, сопротивляться даже тому, что уже решили за тебя — не сдаваться и верить, верить своему выбору, а не чужому.   И Арсению искренне хочется найти похитителя — но не для того, чтобы в очередной раз выполнить наказ отца. Затем — чтобы доказать самому себе, что он еще может сопротивляться, что его жизнь по-прежнему в его руках.   «У нас просто нет выбора», — набатом в голове слова Дорохова.   И впервые хочется доказать — есть.

***

Сережа вписывается в их гостиную так, будто недавно стал старостой сам — Варнава думает об этом с усмешкой, когда опускается рядом с ним, развалившемся на диване и поедающим Иркино, вообще-то, печенье.   Матвиенко действительно после исчезновения Димы в Башне почти поселяется — приходит едва ли не каждый вечер после ужина, иногда притаскивая с собой вкусняшки. Ира на них реагирует воодушевленно, и таким образом Сережа завоевывает дружеское расположение волшебницы, на что Варнава лишь глаза закатывает и посмеивается.   Она, конечно, понимает, почему он здесь — Сережа по собственному желанию становится для Кати тем человеком, который отвлекает от мрачных дум и мыслей о пропавших друзьях.   Да, Варнаве тяжело — но она не из тех, кто привык жаловаться, однако Матвиенко чувствует это, хоть на первый взгляд и не выглядит эмпатичным от слова совсем.   И он делает все, чтобы увести тревоги подальше — и в какой-то момент действительно становится лучше, и внутри поселяется та самая благодарность, которая щемит сердце. Потому что Катя искренне не понимает, зачем волшебнику все это сдалось — ведь до этого момента их общение воспринималось больше затянувшейся шуткой и простым интересом.   Но сейчас все меняется.   Потому что Сережа не сбегает при чужом горе — остается рядом, поддерживая не только ее, но и Иру. Матвиенко не пестрит обнадеживающими словами — и уж тем более не рвется искать преступника, как Антон, но он остается рядом — и Катя понимает, что это все уже далеко не «интерес» и «простая шутка».   Ей с Матвиенко неожиданно повезло — и девушка искренне ценит то, что между ними создается, закрепляясь словом «друг» насовсем.   — А ты у себя в общежитии бываешь вообще? — спрашивает Катя притворно-недовольно, на что Сережа смеется и кидает в нее кусочком печенья. — Блять, Матвиенко!   — Что — Матвиенко? — прыскает он, усаживаясь ровно и возвращая тарелку на столик, пока подруга стряхивает с себя крошки. — Скучно мне там, ты здесь, Арс — тоже. Где он, кстати?   — Понятия не имею, — пожимает плечами девушка. — Вроде, они с Шастом в библиотеку пошли.   — Что-то они зачастили вместе по библиотекам ходить.   Варнава усмехается, взгляд отводя — потому что правило «не обсуждать этих двоих» никто не отменял, но…   Что-то в Антоне меняется — Катя чувствует это буквально кожей, слишком давно знает парня, чтобы не заметить эти малейшие изменения.   Она видит, как выбивает Антона из колеи потеря Димы — видит и ничего не может поделать, потому что Шастун, ломаясь, не подпускает никого к себе, чтобы не зацепить осколками. Потому что Шаст — слишком «для других», а не для себя, и о чужих чувствах заботится намного больше, чем о собственных. И сколько бы Катя не пыталась поговорить с ним за ту черную неделю — не удавалось ни разу, потому что ее другу было проще натянуть улыбку, чем причинить боль друзьям собственными страданиями.   И Катя терялась, не зная, что делать — все еще помнила то время, когда только познакомилась с Антоном и какими усилиями вытаскивала его из дыры после отъезда Выграновского. Он ведь о своих переживаниях только ей тогда рассказал — и Варнава сделала все, чтобы вернуть парню веру и желание дальше жить, доказать, что у него все еще есть друзья.   Но в этот раз все было хуже — глубже намного, потому что Катя видела, что внутри у ее друга перемешалось все в крайность, и что-то случилось в той поездке в России — но он не рассказывал ничего, закрываясь опять и пожирая сам себя не только болью от исчезновения Димы, но и чем-то еще.   А потом появился Арсений — просто пришел на матч с Когтевраном, и Шаст сорвался.   Катя видела это — видела в его глазах в тот день, потому что спусковой крючок был спущен. Понимала, почему Антон сразу же сбежал на смотровую — потому что когда-то давно именно в таком состоянии она сумела добраться до его сердца и помочь.   Только в этот раз следом за Шастом ринулся Попов — и для Кати это стало открытием, удивлением и еще тысячей слов-синонимов непонимания.   А потом Антон ожил — из его глаз наконец пропал чертов мрак. Он снова начал дышать, снова загорелся идеей найти друзей, и Варнава была бы совсем глупой, если бы не смогла сложить два плюс два — благодарить за это нужно Попова.   И сейчас Катя теряется снова — потому что не понимает, что происходит с собственным другом; и обсудить с кем-то собственные сомнения оказывается необходимо.   — Слушай, Сереж… Я знаю, мы договорились об этом не говорить, но…   — Не кажется ли мне их общение странным? — усмехается в ответ Матвиенко и перехватывает взволнованный взгляд светлых глаз. — Я тоже думал об этом, кстати.   Варнава кивает, прокручивая в голове мысли — становится легче, потому что «кажется» не ей одной, и негласное «табу» отбрасывается сейчас само собой.   — Арсений рассказывал тебе о поездке?   — Немного, — пожимает плечами Матвиенко. — Сказал, что они с Антоном в парном турнире участвовали.   — Турнире? — удивляется Варнава, а после складывает руки на груди и обиженно поджимает губы. — Антон мне не говорил…   — Арс тоже особо не рассказывал, — задумчиво произносит Сережа, взгляд в камин переводя. — Но, насколько я понял, тренировки там были… Сближающими.   — Хочешь сказать, что они подружились потому, что были вынуждены вместе работать?   — Хочу сказать, что это определенно сблизило их, — возвращает взгляд к девушке маг. — Антон говорил тебе, что они вместе пытаются найти пропавших?   — Да, — кивает Катя, вспоминая утро после матча. — Он это вскользь бросил, когда расспрашивал про исчезновение Димы. Я потом пыталась спросить, что такого случилось, что они решили объединиться, но Шаст тему свел.   — Как и Арсений, — кивает Матвиенко с усмешкой. — Они договорились еще до отъезда.   — Что? — возмущенно выдыхает Варнава. — Блять, и Антон мне ничего не рассказывал? А еще друг называется…   — Не злись на него, — обрывает парень, легонько толкая подругу в плечо. — Думаю, это из-за того, что они терпеть друг друга не могли. Арс мне тоже только недавно сказал, потому что им понадобилась моя помощь.   — Помощь? Какая?   Матвиенко поджимает губы задумчиво — но все же качает головой.   — Не так важно. Я это к тому, что Арсений… Изменился как-то после поездки.   — Что ты имеешь в виду?   — Я все думал, почему он ходил как в воду опущенный первую неделю, — размышляет Сережа, пальцами по спинке дивана, на которую откинулся, постукивая. — Потому что вряд ли исчезновение Димы могло так повлиять. А потом он за Шастуном сорвался после матча.   — И с тех пор они ходят не разлей вода, — кивает Катя. — Антону тоже стало легче, я вижу.   — Не только в этом дело. Я хорошо, конечно, знаю Арса, но иногда все равно не могу понять, что у него в голове. Вижу, что он думает над чем-то. Я пытался поговорить с ним, но… — парень разводит руками, показывая результат. — Это началось после их возвращения.   Они замолкают — обдумывают собственные мысли, выцепляя в памяти поведение старост последних двух недель после возвращения.   И Варнава вспоминает достаточно четко — взгляды.   Взгляд Антона, направленный на Арсения — в основном, когда тот не видит — задумчивый и пристальный, тлеющий буквально; временами темнеющий, временами — вспыхивающий искрами, и эту улыбку постоянную, сияющую как-то по-особенному, обращенную к недавнему еще врагу.   Взгляд самого Попова — когда Шастун на парах отвечает или смеется громко за обеденным столом; взгляд нечитаемый, но такой же пристальный — и добрые усмешки в ответ, хотя Варнава не думала, что Попов вообще умеет создавать на лице даже подобие улыбки.   Катя вспоминает — эти двое смотрят друг на друга каждый чертов раз, когда выпадает возможность, и это настолько контрастно с их прошлым общением, что выжигается в памяти само по себе.   — Блять, Сереж, — выдыхает она, переводя на друга пораженный взгляд. — Я может, хуйню скажу, но… Ты видел, как они смотрят друг на друга?   Сережа смотрит в ответ — удивленно, но не потому, что его поражают слова подруги — потому что она угадывает его собственные мысли.   — Да. Ты думаешь?..   — Пиздец, — выдыхает девушка, отклоняясь чуть назад и улыбаясь неуверенно. — Ахуеть. Они же могли…   — Бля, да нет, — усмехается неуверенно Матвиенко, головой качая, но голос выдает воодушевление. — Арс вообще не из тех людей, кто может в кого-то влюбиться. Уж тем более в Шастуна.   — Но все сходится! — чуть ли не подпрыгивает Варнава, хватая парня за руку. — Ты сказал, что у них были какие-то сближающие тренировки. Они, как вернулись, сами не свои ходили — и если про Антона можно сказать, что он переживал за Диму, то Арс?..   — Переживал за него, — бормочет Матвиенко, потерянно смотря в глаза подруге. — И поэтому пошел за ним на смотровую?   — И поэтому Антон сейчас у него в комнате чаще находится, чем в своей, — улыбается еще шире Варнава, сжимая ладонь Матвиенко.   — Он впускает Антона в комнату? — выдыхает Сережа. — Ахуеть. Да он туда даже Алену не впускает ведь!   — А я про что!   Они оба расплываются в улыбках — чуть не подпрыгивают на диване, руками взмахивая, и Катя смеется громко, лицо ладонями закрывая. Матвиенко выглядит потерянно — но улыбается тоже, неверяще скорее — и моменты всплывают в сознании веером у обоих.   Они сидят еще какое-то время с глупыми улыбками — осознание медленно укладывается в голове, но в какой-то момент неожиданно перерастает в тревогу.   — Как думаешь, они поняли?.. — поднимает на друга взволнованный взгляд Варнава.   — Вряд ли. Арсений точно нет, — качает головой Сережа, задумчиво проводя пальцами по подбородку. — У него в семье очень… традиционные ценности.   — Ну, знаешь, я тоже удивлена, что мой друг может чувствовать что-то не к симпатичной блондинке, — усмехается напряженно Катя и взгляд отводит, рассматривая пламя в камине.   Они молчат еще какое-то время — потому что неожиданно чувствуют себя втянутыми в чужую историю, в которой, так или иначе, становятся точно не последними героями хотя бы из-за того, что являются лучшими друзьями действующих лиц.   — Поговорим с ними? — предлагает Катя, возвращая взгляд к Матвиенко, на что тот качает головой со скорбной усмешкой.   — Не стоит. Даже если мы не ошибаемся — они сами должны дойти до этого.   — Они друг друга убьют скорее, — усмехается невесело в ответ девушка. Молчит мгновение — и уголки губ опускаются под следующей мыслью: — Или просто задушат... все это.   Сережа вздыхает тяжело, закусывая губу и переводя взгляд в камин.   Потому что он знает своего друга — знает, что для того значат принципы и собственные устои. Знает, что все неправильное по его мнению — не имеет права на существование, и он будет придерживаться собственных правил до конца.   Сережа знает — Арсений не примет собственные чувства, потому что не верит в любовь. Потому что просто не поймет этого — заглушит раньше, чем осознает, потому что его отец действительно консервативен — а Арсений не имеет права ломать ожидания собственной семьи.   И даже если он все поймет — может быть уже поздно.   — Нужно придумать что-то, — заключает Сережа, кивая своим мыслям и возвращая взгляд к Варнаве. — Есть идеи?   — Одна есть, — хитро улыбается она, заправляя прядь волос за ухо.   Матвиенко расплывается в предвкушающей ухмылке — все-таки эта гриффиндорка нравится ему именно за это.   — Я весь внимание.   Они могут и ошибаться — Сережа понимает этот факт, как понимает и Катя, — но впервые все пазлы складываются в единую картинку, которая выглядит достаточно реалистичной.   Теперь Матвиенко понимает, почему из всех «врагов» Попова именно Шастун натерпелся больше всего скверного внимания — потому что с самого начала это была далеко не чистая неприязнь.   — Есть эликсир, вызывающий видения с объектом твоих чувств, — рассказывает Катя и фыркает на приподнятую бровь Матвиенко. — Ну что? Девушки любят помечтать во снах о тех, кто им нравится…   — Допустим, — усмехается Матвиенко, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. — А если тот, кто выпьет его, не будет думать о своем «объекте»? Он все равно приснится?   — Конечно, — кивает девушка. — Потому что подсознание-то все понимает.   — И ты хочешь напоить этих двоих зельем?   — Почему нет? — пожимает плечами она. — Думаю, если им приснится сон с участием друг друга, это натолкнет на какие-то мысли. Меня бы, по крайней мере, натолкнуло. Сны — это слова нашего подсознания…   — Говоришь, как прорицательница, — посмеивается Матвиенко, за что получает легкий шлепок по плечу. — Ладно-ладно, молчу. И где мы его достанем?   — Купим в Хогсмиде, конечно.   — План говно, я в деле, — смеется парень, за что отхватывает еще один шлепок. — Ай, тихо ты! Когда исполняем?   — Да хоть завтра, а в субботу устроим собрание с алкоголем, — Катя подмигивает другу, коварно улыбаясь — и Матвиенко расплывается в предвкушающей ухмылке в ответ.   — Варнава, ты — Сатана.   — И я тебя люблю, дорогой.

***

Макаров, кажется, решает, что время отпуска от его доебов закончено — потому что докапывается до Антона в самом начале урока:   — Ну что, Шастун, вы выполнили мое задание? Покажите, чему научились в Колдовстворце, — ухмыляется преподаватель, подходя ближе к столу студента.   Антон закатывает глаза и поднимает голову от тетради — смотрит Макарову в глаза какое-то время, а после натянуто улыбается, поднимаясь с места.   — Конечно, профессор.   Шаст тренировался — не только в России, но и после приезда, потому что понимал, что рано или поздно преподаватель вспомнит. Потому расслабляется сейчас, чувствуя по телу потоки собственной магии — и взмахивает палочкой, направляя на лежащее на парте перо:   — Орхидеус.   Перо послушно обращается, становясь алой розой — именно такую, кажется, когда-то ставил ему в пример Макаров, и Шаст не сдерживает мстительного блеска в глазах, когда поднимает взгляд на преподавателя.   Тот хмыкает, оценивая работу взглядом — но возвращает его к ученику, складывая руки на груди и ухмыляясь противно:   — Неплохо. Но этого недостаточно. Неужели вы не умеете ничего больше, Шастун?   И все воодушевление сходит на нет — Антон зубами скрипит, палочку в руке сильнее сжимая.   «Как же ты заебал». И злость внутри бурлит, смешиваясь с собственной магией — потому что у Антона голова болит совершенно не о трансфигурации в последнее время, потому что бесит неистово то, что Макаров продолжает мучить именно его — вон тебе, целый класс на растерзание, что еще тебе надо?   Шаст злится — и не думает даже, когда взмахивает палочкой прямо перед лицом Макарова, цедя:   — Хербифорс.   Профессор дергается — моргает удивленно, руку тут же к бороде прикладывая, на которой расцветают тут и там белоснежные ромашки.   По классу ползут смешки и перешептывания — и кто-то громко смеется с соседнего ряда, а Макаров тем временем сверкает глазами и рычит буквально:   — Шастун, ты совсем охренел?! А тебе, Попов, смешно? — шипит профессор, резко оборачиваясь на тот самый ряд.   Антон, захваченный испугом то ли от своих действий, то ли от рычания профессора, оборачивается тоже — и натыкается взглядом на голубые глаза, искрящиеся, пока их обладатель прикрывает рот рукой и взгляда с Шастуна не сводит.   И Антон тихо посмеивается в ответ — потому что не может сдержаться, перехватывая в чужих глазах самодовольные искры, и только рык над самым ухом заставляет подпрыгнуть на месте:   — Оба — вон!   Волшебники вылетают в коридор — было бы карикатурно, если бы за ними вслед вылетели еще и их учебники, но Макаров, все же, не такая уж истеричка.   Как только дверь за их спинами закрывается — Антон снова сыпется, рукой за плечо Арсения хватаясь и утыкаясь тому в плечо:   — Блять, какой же я придурок…   И смеется снова — и Арсений улыбается тоже, покачнувшись едва от напора коллеги.   — Зато было зрелищно. Я бы на месте Макарова засчитал.   — Не пизди, — фыркает Шаст, распрямляясь и руку с чужого плеча убирая. — Ты бы такого студента убил.   — Подловил, — чуть склоняет голову Арсений, ухмыляясь. — Хорошо, что к педагогике меня никогда не тянуло.   Антон посмеивается снова — и кивает в сторону коридора.   — Раз уж у нас прибавилось времени, то я в библиотеку. Пойдешь?   — Зачем? — приподнимает бровь Арс, но двигается следом.   — Сделать домашку, чтобы не париться на выходных. Вместе будет быстрее даже, — пожимает плечами Антон, улыбаясь хитро. — Катя обещала сбор, так что лучше — сейчас.   — Отличник, — закатывает глаза Попов, вздыхая. — Ладно, пошли.

***

Варнава с Матвиенко решают пропустить ужин — потому что исполнить собственный коварный план не терпится, и поэтому пара волшебников покидает Хогвартс сразу же после послеобеденной пары по трансфигурации.   — Пиздец, ну ты видел эту картину? — смеется Варнава, пока они бредут по дороге, ведущей в Хогсмид, и кутается в мантию посильнее. — Наколдовать Макарову цветы в бороде!   — Антон — смертник, — усмехается в ответ Матвиенко, качая головой. — Хотя, знаешь, теперь я вообще не сомневаюсь.   — Не сомневаешься в чем?   — В том, что мы делаем, — он подмигивает девушке, пряча руки в карманах собственной мантии. — Арс, которого я знаю, никогда бы не позволил себе рассмеяться над профессором. Сильно его с Шастуна унесло…   — Да-да, я тоже в шоке. Все, болтай поменьше, двигай ногами побольше — холодно!   И волшебники, посмеиваясь и перекидываясь репликами, наконец подходят к черте Хогсмида — и продувающий декабрьский ветер уже не так страшен, потому что единогласно решается завернуть в «три метлы» и взять по бокалу сливочного, дабы согреться.   Они возвращаются в Хогвартс к началу ужина — но отправляются сразу в гостиную старост, как раз успевая скинуть мантии и заварить чай, который должен будет стать прикрытием их гениального плана.   — Волшебники мы или кто — давай добавим аксессуаров, — подмигивает Варнава, подхватывая с дивана небесно-голубую ленту.   — В каком смысле? — заинтересованно наблюдает за действиями девушки Матвиенко, присаживаясь рядом.   Варнава тем временем ставит небольшой пузырек на стол, кладя рядом ленточку.   — Добавим ее как элемент видения, — пожимает она плечами, доставая палочку и направляя на ленту. — Есть даже вероятность, кстати, что сон будет совместным — по крайней мере, это увеличит шансы.   — Варнава, я же говорил тебе, что ты — само зло?   — Говорил, конечно. Не отвлекай.   Девушка шепчет заклинание — на секунду между пузырьком и лентой появляется почти незаметная ниточка. Волшебница довольно кивает, откидываясь на спинку дивана и ленту в карман убирая, пока Матвиенко подхватывает пузырек и подносит к носу, принюхиваясь.   — Хуйня какая-то, — морщится он, поворачиваясь в сторону подруги. — Уверена, что сработает?   — Добавляй давай.   Сережа вздыхает, но поднимается и снимает с чайника крышку, выливая содержимое внутрь. Смотрит на расставленные по столу чашки и хмурится:   — Так. Мы, вроде, пригласим их попить чай? Но ведь он весь с зельем?   — Бля-ять, — стонет Варнава, вздыхая тяжко и руку со звучным шлепком ко лбу прикладывая. — Я забыла про то, чтобы налить нам перед этим. Ладно, сейчас новый сделаю…   И только волшебница поднимается — дверь распахивается, и в гостиную входят волшебники — предсказуемо Арсений с Антоном, за которыми, спустя мгновение, появляется и Кузнецова.   — О-о, ребята! — тянет Варнава, улыбаясь широко и мельком стреляя в поджавшего губы Сережу взглядом. — А мы тут чай пьем, присоединяйтесь!   — Чай? Вместо ужина? — вскидывает бровь Арсений, но все же проходит ближе, опускаясь на второй диван.   — Да мы гуляли, — растеряно оправдывается Варнава, усаживаясь обратно, пока Матвиенко разливает напиток по чашкам.   — Катя какой-то ебейший чай купила, сказала, что все обязаны попробовать, — легко бросает Сережа, взглядом указывая замершим неподалеку Ире и Антону на столик. — Отказы не принимаются.   — Ну, ладно… — бормочет Шаст, пожимая плечами и подходя ближе.   Он садится на диван рядом с Арсением — Варнава с Матвиенко переглядываются, пожалуй, слишком заметно, с трудом ухмылки сдерживая — и Попов хмыкает, замечая, что Сережа оставляет две чашки пустыми.   — Вы нас решили отравить?   — Да мы напились уже, — машет рукой Сережа, подсаживаясь к девушке.   — Странные вы сегодня… — бормочет Кузнецова, мельком бросая взгляд на Шаста с Поповым, и садится в кресло, притягивая к себе чашку. — С чем чай хоть?   — С ягодами, — улыбается милейше Варнава.   Антон пристально смотрит на подругу — перехватывает взгляд светлых глаз и прищуривается лукаво, усмехаясь.   — Не хочу пить этот чай. Подозрительные вы какие-то.   — О боже, Шаст, — закатывает глаза Варнава и вздыхает, кивая Матвиенко. — Ладно, хуй с тобой, наливай. Никого мы не травим.   Сережа пожимает плечами — ему игра «ничего-не-знаю-все-хорошо» дается явно лучше, потому что он первым поднимает кружку в воздух, будто бы чокаясь, и улыбается:   — За крепкий сон!   Варнаве его ударить хочется — но она лишь сдавленно усмехается, сдерживаясь, пока Арсений с Антоном косятся друг на друга подозрительно, но в итоге пожимают плечами и тоже берут в руки чашки.   Чаепитие растягивается ненадолго — чай оказывается действительно вкусным, а потому выпивают его достаточно быстро. Чайничка как раз хватает на пять кружек — и Ира уже под конец чуть хмурится, делая пару глотков с завидными паузами.   — Вкус знакомый какой-то… — бормочет она, пытаясь распробовать.   — Тебе кажется, дорогая, — бросает Варнава, чашку у подруги вытягивая и сгружая на стол. — Кстати, Шаст, давай я сегодня схожу на патруль.   — Зачем? — удивляется парень, отставляя от себя полупустую чашку.   — Да я взяла себе доклад по ЗОТИ, завтра нужно написать, — врет с очаровательной улыбкой девушка.   Потому что она, конечно же, забыла, что у Антона сегодня патруль. С Арсением еще повезло — потому что Сережа узнал заранее, что сегодня будет очередь Алены, а вот сама Варнава не подумала о том, что действие элексира может просто пропасть, если в ближайшее время не лечь спать — пусть оно и имеет в том числе снотворное действие, на патруле парни так или иначе уснуть бы не смогли.   Антон, слава богу, верит — кивает неуверенно и соглашается.   — Ну ладно. А разве Шеминов раздавал доклады?   — Я сама попросила, — тут же улыбается Катя и кивает на чужую чашку. — Ты пей чай, Антош. Я вообще-то его долго выбирала.   Матвиенко рядом сдавленно хихикает — Катя кидает на него грозный взгляд, пока оставшиеся трое старост переглядываются озадаченно.   — Вы сегодня странные, — повторяет мысли Иры Арсений, но чай допивает одним глотком.

***

Арсений близко — в очередной раз слишком близко, сверкает своими невозможными голубыми глазами — и Антону приходится вжаться спиной в стену, но это не помогает — Арсений все равно рядом оказывается, рукой о стену рядом с его лицом опираясь.   — Что ты делаешь, Арс?.. — бормочет Шастун, выдыхая судорожно, потому что чувствует на лице чужое дыхание.   Арсений не отвечает — лишь в очередной раз сверкает потемневшими вмиг глазами, и у Антона совсем дыхание спирает — и сердце в груди начинает стучать как бешеное, потому что Попов запредельно близко сейчас.   Шастун пытается оттолкнуть — но только поднимает руку, как ее перехватывают грубо, и его самого к стене прижимают — и выдох выходит сдавленным, почти-стоном, потому что чужое тело чувствуется сейчас слишком сильно.   — Молчи, Антон, — шепчет ему прямо в губы Попов, и у Шаста дыхание замирает.   Арсений руку от него убирает — но Антон не успевает даже вздохнуть, как на его глаза ложится какая-то приятная лента, а на плечи — чужие руки, эту самую ленту натягивающие.   Шаст успевает заметить — она голубая, такого же небесного цвета, как и глаза прижимающего его к стене волшебника.   И Антон теряется в темноте — потому что в момент все чувства обостряются, потому что чужое тепло рядом ощущается еще сильнее — и когда чувствует на шее чужие губы, почти захлебывается вздохом.   — Б-блять… — шепчет Шастун, дергаясь всем телом и голову запрокидывая. — Арс…   И шепот сбивчивый — тяжелый, как и все тело, которое разом прошибает разрядом тока, в миг поджигая все ощущения. И чужие губы на шее такие горячие — ярко, слишком сильно, — и ленту на его глазах еще сильнее натягивают, заставляя еще больше шею открыть.   И Антон чувствует чужие прикосновения снова — горячие и влажные поцелуи, спускающиеся к ключицам и снова на шею возвращающиеся — и парень подается вперед всем телом, едва губы отстраняются, потому что тело само реагирует — в ответ ластится, и руки сами за чужие плечи хватаются, прижимая ближе.   — Не останавливайся…   И Арсений слушается — проводит языком по разгоряченной коже, следом прикусывая, и Антон стонет сдавленно, сглатывая, потому что внутри взрывается очередной залп.   И ощущения от чужих губ перекрывают все — и единственная мысль в голове набатом, распространяясь по возбужденной крови:   «Продолжай, пожалуйста, продолжай».   Антон садится на постели резко — будто бы кто-то ударяет его сразу по всему телу, из сна вырывая и дыхание сбивая к чертям. Шастун моргает несколько раз, сдавленно выдыхая — потому что где-то в груди гулко сердце стучит, мешая прийти в себя, и все тело горячей дрожью идет.   И он сидит так долгие мгновения — потому что все чувства внутри обострены до предела, и даже прикосновение к одеялу вызывает мурашки по телу — и волшебник теряется, не понимая, что происходит.   А потом вспоминает свой сон.   — Блять… — шепчет Антон, обратно на подушки откидываясь и зажмуриваясь.   Темнота перед глазами не спасает — делает только хуже, воспроизводя в воспаленном мозгу повтор недавно увиденного, и по телу снова мурашки бегут, и снова — горячо так, что приходится закусить губу, чтобы не завыть.   — Сука, сука, сука… — бормочет Антон почти отчаянно, на кровати садясь и ноги на пол опуская. Закрывает лицо ладонями, пытаясь выровнять сбившееся дыхание.   Тело — не слушается, горит все еще, но Шаст все силы направляет на то, чтобы самого себя потушить.   И мысли о том, кто ему снился — почему-то не помогают, лишь разогревая сильнее, потому что перед глазами опять картинки всплывают — и шея горит предательски, ощущая чужие поцелуи, которых на самом деле, черт возьми, не было даже.   Волшебник чертыхается, рывком поднимаясь с постели и влетая в душ, потому что кроме холодной воды ему сейчас точно не поможет никакое самовнушение.   Ему снился сон с Арсением — эротический блядский сон.   «Твою мать!»

***

Арсений выдыхает, вздрагивая всем телом — и распахивает глаза, с трудом концентрируясь на потолке собственной кровати.   Уши закладывает, и в груди сердце бешено стучит — а тело все словно из олова, тяжелое, придавленное будто — и дыхание сбитое отчего-то, и Попов не может понять, почему все внутри тянет, внизу живота сворачиваясь слишком насыщенно.   А потом вспоминает — вспоминает свой сон и губу закусывает, даже не отдавая себе отчета в том, как качает головой, зажмурившись.   «Нет, нет, нет…»   Потому что этого не может быть — ему не мог сниться Антон.   Просто не мог — но на губах до сих пор такое живое ощущение чужой кожи, а в ушах — чужое дыхание и тихие стоны, и приходится с силой сжать одеяло в пальцах, потому что внутри начинает тянуть сильнее.   И Арсений думает об этом — проигрывает сам себе, но прокручивает снова чертову картинку в голове — и приходится закусить губу, когда он опускает руку под одеяло и ожидаемо понимает факт того, что возбуждающим это все оказалось не только во сне, но и в реальности.   — Сука… — шипит Арсений, резко садясь на кровати.   Он качает головой почти отчаянно, пытаясь выбросить мысли — потому что наравне с бушующим по крови желанием поднимается паника и ужас от понимания.   Он видел сон с Шастуном — видел, блять, и это не шутки.   И Арсений поднимается рывком — подходит к шкафу, дверцу распахивая и с одной из полок вытаскивая бутылку. Одним движением скручивает крышку — и проглатывает несколько глотков прямо с горла, следом чуть не закашливаясь от обжигающего спирта.   Говорят, что начинать день с виски — идея не очень.   Арсений скажет, что начинать день с эротического сна с бесящим тебя коллегой — идея определенно похуже.